Ave Atque Vale

Forgotten powers are revealed

By fire we are sworn —

To the everlastingness, to eternity,

To the void.

      — Ты слышишь?       В комнате тихо настолько, что звенит в ушах. Освещённые свечами груды маминого барахла отбрасывают на стены безобразные тени, которые корчатся и дрожат, будто в предсмертных конвульсиях. Мама сидит на полу своей комнаты, поджав под себя ноги, и что-то держит в тонких трясущихся руках. Я слегка вытягиваю шею, чтобы разглядеть крохотную глиняную статуэтку. Краска на ней сильно облупилась — сложно поверить, что когда-то она была насыщенного кроваво-красного цвета, с тонкими чёрными линиями, формирующими витиеватый узор.       Мама гладит её и разговаривает с ней вполголоса. Я слышу лишь обрывки её фраз.       — Звуки вокруг, две поющих вазы. Они красные. Воск в пещере. Я не смогла разглядеть их, нет. Вокруг столько света…       После каждой фразы, которую я могу разобрать, она срывается на хриплый смех. Или тихо постанывает. Или резко встает и тут же снова усаживается обратно, подминая под себя ноги. И хмурится, конечно… Мама часто хмурится. Порой смеётся. Однако я не помню, когда она в последний раз просто улыбалась. Иногда уголки её губ дёргаются и дрожат, словно она и впрямь пытается вспомнить, как это делается. Но то, что у неё получается, даже с натяжкой не назвать улыбкой.       — Что с тобой? Ты злишься? Что ты… ах!       Она с раздражением машет головой, откидывая со лба пряди волос, похожие на тощие мышиные хвостики, и в очередной раз поднимается на ноги. Я думаю, они кажутся ей ватными или невозможно хрупкими, готовыми сломаться в любой момент — когда она ходит, то всегда держится за что-нибудь, сжимая это до дрожи в мышцах. Если не за что держаться, она шатается с каждым шагом, напряжённо глядя вниз и тяжело переставляя ноги. Раньше я пытался поддерживать её при ходьбе, но она лишь пугалась, чувствуя прикосновения. Теперь я только наблюдаю за ней, заранее готовясь ловить, если она начнёт падать.       Интересно, осталось ли в её теле хоть что-то, кроме иссохшихся хрупких костей? Не имею понятия, что держит её на ногах. Но она всё же встаёт — встаёт и начинает ходить из стороны в сторону, шипя на беспокойные тени, дрожащие на стенах. Видит ли она что-то кроме этих теней? Глаза? Лица? Или же ей кажется, что они срываются со стен и норовят прыгнуть на неё?       — Я же сказала, все должны оставаться на месте… Стой! Куда ты уходишь? Не уходите никуда, мы ещё не закончили. У нас ещё есть немного… Стой! Стой, стой, стой…       Она машет свободной рукой, ударяясь изломанными пальцами о стены, и причитает вполголоса, уговаривая своих незримых собеседников оставаться на местах. Я слышу, как хрустят её суставы.       — Не разбегайтесь. Нет! Здесь слишком много света… Что?! Нет-нет-нет, не слушай её, ничего она не знает. Мы продолжим, когда все песни будут на своих местах… А?! Да как тебе…!       — Там никого нет, мам. Вернись на место, прошу тебя.       В ответ на свои слова я получаю лишь короткий обрывок фразы, который не могу разобрать. Затем мама прикрывает ладонью лицо и начинает плакать. Ей не грустно, её не обидели мои слова — просто так надо. В этом сложно разобраться… У неё всегда были свои причины для слёз: в основном она плачет тогда, когда ей это удобно или когда того требует ситуация.       — Всё хорошо. Садись. Здесь только ты и я, помнишь?       Она опускает руку, поворачивается ко мне; и снова это отрешённое, полное безразличия лицо. Слёзы на её глазах всегда высыхают так быстро, словно их и не было — может, она и не плачет вовсе, а лишь издаёт звуки. Она удивлённо смотрит на меня, в который раз не узнавая родного сына, и вдруг прижимается к стене, на которой дрожат тени, сама становясь похожей на тень.       — Ты… Что ты здесь делаешь? Никто тебя не звал. Кто его звал?! — она стучит по стене ребром ладони, срываясь с крика на хрип. — А?! Ты его пустил? Тупые отродья, я говорила, я говорила, никого постороннего! Почему никто меня не слушает?! Почему никто меня не слушает…       Я поднимаюсь медленно, помня о том, что говорили лекари из Храма — в присутствии матери быть очень аккуратным, избегать резких движений. Чтобы не напугать.       — Прости. Я сейчас уйду. Только давай поставим это в твой шкаф.       Если я не заберу у неё статуэтку, она обязательно найдёт способ ею пораниться. Последний раз она так и сделала, когда перебирала свою коллекцию разбитой посуды. После этого случая мне пришлось убрать из её комнаты всё, чем она могла бы раскопать не зажившие раны. Я боялся, что это навредит её душевному равновесию, но, к счастью, мама не сопротивлялась, когда я забирал её «сокровища»…              Но сейчас она вела себя совсем по-другому. Услышав, что я хочу забрать статуэтку, она с силой прижала её к груди и замотала головой.       — Не надо. Она мне нужна.       — Я не вынесу её из комнаты, обещаю. Просто положу в твой шкаф. Вон туда, видишь?       Мне не стоило опять давать ей вещь, потенциально опасную для её здоровья, но… Я не смог отказать. Когда я нашёл под её кроватью эту старую пепельную статуэтку, она так обрадовалась. В её взгляде было столько теплоты и благодарности — я не помню, когда она в последний раз так смотрела на меня… Она даже разрешила посидеть с ней, чего не было уже два года.       А теперь сама же и забыла об этом. Впрочем, я и не ждал другого.       — Я не хочу, чтобы она там стояла. Это моя вещь! Она мне нужна!       — Сейчас она тебе не нужна. Я обещаю, что дам её тебе завтра в это же время.       Лекари учили меня говорить с ней убедительно, но не настойчиво. Обычно это всегда срабатывало…       — Ты всё врёшь, бесстыжий ты, ты всё отбираешь у старой женщины. Стыда у тебя нет!       Я не успеваю и моргнуть, как в меня летит недавно принесенная чашка с ягодами коммуники. Когда я с трудом уворачиваюсь от неё, посуда с грохотом врезается в стену, трескаясь надвое у меня на глазах. Сохрани меня Альмсиви, откуда в этой исхудавшей до состояния скелета женщине столько силы?..       — Вон отсюда! Это моя вещь! Моя! Моя, моя, моя!       — Хорошо. Эта вещь твоя. Я не заберу её. Давай ты сама положишь её вон на ту полку. Мы закроем её на ключ, чтобы никто не…       — Убирайся!       — Ты будешь видеть её каждый день, обещаю…       — ПРОЧЬ ОТСЮДА! ЧТОБ ТЕБЕ ВСЕ КОСТИ ВЫВЕРНУЛО! А?! КТО-НИБУДЬ! КТО-НИБУДЬ, СЮДА, НА МЕНЯ НАПАЛИ! ОНИ УКРАДУТ ВСЕ МОИ ВЕЩИ! ПОГАНЫЙ ГРЯЗЕКРАБ! КОРПУСНАЯ ТВАРЬ!       Мама продолжает кидать в меня всё, что попадается ей под руку. Всегда медлительная, не способная даже думать быстро — теперь она двигается как ошалевшая никс-гончая. Мне приходится совершить невероятно усилие, чтобы приблизиться к ней и схватить за руки.       Я не испытал и тени страха, когда на деревню напали обезумевшие кагути, и нам пришлось отбиваться садовым инвентарём.       Я не поддался панике, когда, путешествуя по Эшленду с братом, набрёл на лагерь поехавших культистов.       Я не сомневался ни секунды, когда совершал своё первое убийство во имя Мефалы.       Глядя в безумно горящие глаза собственной матери, утопая в её хриплых проклятиях, я боялся до дрожи в коленях. Счастье, что Авдэй сейчас на занятиях, иначе…       — Что у вас случилось? Брат!       Проклятье! Уже? Почему так рано?!       — Авдэй, выйди!       Я стараюсь придать голосу жёсткости, хотя я ненавижу говорить с ним так. Он этого не заслуживает. Но он не должен видеть маму в таком состоянии.       — Но Авелор, я…       — Я сказал выйди вон!!       Брат отшатывается от меня, влетая спиной в дверной косяк. Я слышу, как он проезжается по шершавому дереву и выскальзывает из комнаты, заперев за собой дверь. Всё происходит так быстро, что я даже не успеваю дать себе отчёта в своих действиях.       Мама падает на пол и начинает истерично смеяться, биться о него головой; мне приходится применить силу, чтобы успокоить её. Через мгновение пальцы болезненно гудят, и я понимаю, что должен разжать руки, чтобы самому не сломать её хрупкие, худые плечи. Кровь в моих висках колотится так сильно, что я не слышу ничего, кроме этого стука. Ни треска возгорающегося от опрокинутых свечей мусора. Ни звона укатившейся под кровать пепельной статуи.       Ни глухих рыданий матери.