an oasis in your heart

      Чанбин знает, что сам виноват.              Чанбин знает, что должен был оставить телефон, как только понял, что он не его, знает, что не следовало открывать галерею и листать её, знает, что стоило выключить экран, как только он увидел стоп-кадр видео.              Чанбин понимает, что неправильно переступать эту черту. Ту, которая размыта уже давно, пусть он и не хочет этого признавать, ту, что заставляет его думать о друге каждый божий день, ту, из-за которой сердце колотится в груди, а дыхание замирает всякий раз, когда Хёнджин улыбается ему.              Чанбин знает.              И всё же он не может не желать большего.              Он не может выбросить образ Хёнджина из головы.              Его крепкий член, блестящий от предэякулята и исчезающий в кулаке. Длинное худое тело, подрагивающее от напряжения. Низкий голос Хёнджина, наполненный отчаянными стонами и рычанием, смешивающийся с хлюпающим звуком скользящей по стволу руки.              Это самая тёмная фантазия Чанбина, воплощённая в жизнь.              Чанбин стонет, почувствовав в животе знакомое тепло.              Он устанавливает дилдо на присоске на полу в комнате, смазка непристойно стекает по бокам, а бёдра раздвинуты настолько широко, насколько это вообще возможно, но этого всё равно недостаточно.              Без руки, запутавшейся в волосах, без ногтей, впивающихся в кожу головы, без тёплого, твёрдого тела, прижимающегося к его собственному.              Он даже не может вспомнить, как давно он в этом положении.              Он не помнит, как долго растягивал себя игрушкой, насаживался до выступивших в уголках глаз слёз, пытаясь убедить себя, что обжигающий жар силикона — это жар плоти и крови, что к его коже прикасается чья-то ещё, горячая и упругая, влажная от пота и желания.              Он до боли чувствительный, но не позволяет себе прикоснуться к изнывающему члену, попытаться доставить хоть какое-то облегчение, снова достичь своего пика, кажется, в тысячный раз.              Он не слышит ничего, кроме шума крови в ушах, шлепков задницы о пол, хлюпанья насквозь промокшей дырочки, жадно принимающей силикон снова и снова, и собственных резких вздохов.              Он отпустил себя, он больше не пытается сдерживать вскрики, хныканье и шумное дыхание, которые срываются с его губ всякий раз, когда он меняет угол наклона бёдер или крутит фаллоимитатор, чтобы ввести его чуть глубже.              Любой из его друзей в соседних комнатах мог услышать его, мог ворваться и потребовать ответа, какого чёрта их друг занимается таким громким, отчаянным сексом, пока они находятся совсем рядом.              Но Чанбин не может заставить себя беспокоиться об этом.              Он ощущает призрачное присутствие Хёнджина в виде рук на крепких плечах, что обхватывают его, удерживая на месте.              Он будто чувствует горячее дыхание Хёнджина на своей шее, слышит его резонирующее в черепе рычание, говорящее, как хорошо он выглядит в таком виде, как хорошо трахает себя красивым, силиконовым членом.              Он хочет Хёнджина, нуждается в нём.              Он утыкается лбом в предплечье и отчаянно стонет, потому что Хёнджина здесь нет и никогда не будет.              Всё, что у него есть, это игрушка и фантазия.              Он сам на это подписался.              Он чувствует, как стыд загорается внутри, распространяется дальше, проникая в каждую клеточку тела, и кожа покалывает, снова и снова напоминая, что это неправильно, что другой мембер возненавидит его, если узнает.              Отдалённой частью сознания он понимает, что взгляд застилает пелена, а по щекам обжигающими струйками бегут слёзы.              Мир расплывается на периферии, но он не в силах даже попытаться закончить это, знает, что не остановится, пока его тело не будет полностью выжато досуха, пока он не накажет себя за свою слабость, за свой грех.              Никаких поблажек. Пока он не перестанет умолять Хёнджина о прощении, каким бы недостижимым оно ни было.              Чанбин заваливается вперёд, его ноги слишком слабы, чтобы удержать его в вертикальном положении, и он чувствует пустоту, когда игрушка выскальзывает из него. Задница покраснела, разработанная дырочка сжимается вокруг пустоты, а остальная часть его тела дрожит и блестит от пота. Ждут, когда их используют, надеются, что их заполнят.              Чанбин проникает внутрь тремя пальцами и жалобно стонет, когда осознаёт, что больше не чувствует давление на растянутые и податливые стеночки.              — Хёнджин... Пожалуйста.              Но ответа нет.              Вместо оазиса Чанбину кажется, что он тонет в зыбучих песках.              Чанбин чувствует себя опустошённым, ноющая пустота внутри растёт с каждой секундой. Запястье сводит судорогой, подушечки пальцев ноют от того, как при каждом толчке он вжимает их в стенки.              Это всё неправильно, так неправильно. Угол наклона неправильный, тело неправильное, он — не Хёнджин.              Он закрывает глаза, стараясь не обращать внимания на ноющий дискомфорт в конечностях, и концентрируется на слабых отголосках ушедшего словно сквозь пальцы песок оргазма, которые с каждой секундой становятся всё слабее, дразня его тем, чего у него не может быть.              Он никогда не почувствует рук Хёнджина на себе, не попробует его на вкус, не погрузится в сладкий, острый привкус его кожи, в головокружительный медовый запах.              Чанбин сжимает челюсти, прогибается в спине как можно ближе к полу, раздвигает дрожащие бёдра пошире и упирается коленями в твёрдое дерево. Он обводит четвёртым пальцем по ободку, делает глубоких вдох, от чего голова начинает кружиться, и проталкивает его внутрь.              — Хёнджин!              Сопротивляться бесполезно.              Он наслаждается пробирающим до дрожи жаром, долгожданным ощущением кожа к коже, тем, как тело отзывается на это, словно для этого и было создано, непристойной жадностью его ануса, жадно принимающего пальцы.              — Блять, хён.              Чанбин широко распахивает глаза.              Оргазм, пробравший его тело, болезненный, сухой. Шокированный, беззвучный крик, наслаждение, превращающееся в агонию, и спазмы от сверхчувствительности. Внутренности дрожат, а сознание путается. Он издаёт прерывистый всхлип, когда видит Хёнджина, стоящего рядом с ним на коленях.              Взор размыт слезами, комната кружится. К горлу подкатывает тошнота. Чанбин убирает руку, пряча её под живот, упирается в пол и чувствует, как боль простреливает предплечье.              — Блять, — Хёнджин снова шипит, не сводя с него глаз. Чанбин прижимает голову к полу, резко выдыхает и закрывает глаза.              Пожалуйста, пусть это будет сном.              — Нет, — говорит Хёнджин. — Посмотри на меня.              Лицо Чанбина пылает от стыда. Ему хочется только одного: повернуть голову и посмотреть на Хёнджина, чтобы увидеть непонимание и отвращение, нарисованные на его красивых чертах, как его самообладание смещается и рушится, словно карточный домик.              Лужа засохшей спермы и смазки под ним словно кандалы — тяжёлые и прочные. Он в ловушке. Все его привычные защитные механизмы отказывают, как у марионетки, которой перерезали ниточки, оставляя бескостным.              Бесполезно сопротивляться, бесполезно пытаться придумать какую-то ложь или оправдание, невозможно скрыть желание и сожаление, бурлящие в груди, как кислота.              Бесполезно отрицать имя, которое снова и снова слетало с его губ, как ответ на многие вопросы, которые Чанбин не решался озвучить, чтобы не разрушить их группу, их дружбу, дом, которым они были друг для друга.              — Чанбин. Посмотри на меня, — Хёнджин повторяет, его тон превращается в решительный и властный.              Чанбин дрожит от унижения и последних остатков истощающего оргазма, укол вины ощущается особо остро.              Но всё же.              И всё же он не может не следовать его голосу, как беспомощный мотылек, летящий на яркий свет.              Со свинцовыми конечностями и тяжелыми веками Чанбин медленно поднимается и наконец смотрит на Хёнджина.              Вопреки его ожиданиям, во взгляде Хёнджина нет и намёка на упрёк, лишь восторг от происходящего. От опадающей эрекции, неловко покачивающейся между раздвинутых ног Чанбина, от беспорядка на коже, от опустевшей и трепещущей дырочки, непроизвольно сжимающейся вокруг воздуха.              Медленно, словно малейшее движение может спугнуть Чанбина, как оленя, услышавшего хруст листвы, Хёнджин поднимает взгляд и встречается с чужим. Блеск застывших в глазах слёз бьёт по сердцу, грозясь раздавить ребра и отправить его на дно океана, забытого и осуждённого.              — Мне жаль... Мне так жаль, Хёнджин... — шепчет он, голос срывается на полуслове, и получается хриплый, слабый звук.              Хёнджин икает на вдохе и медленно тянется к лицу Чанбина обеими руками, нежно смахивая большими пальцами унизительные слёзы с его щёк.              — Не надо, пожалуйста, не извиняйся, хён.              Чанбин весь сжимается, стискивает челюсти, и моргает, чтобы прояснить зрение. — Я облажался, я не должен был... не должен был... — выдыхает он с трудом, заикаясь. — Нет... Не так, — он трясёт головой, закрыв глаза, и дышит сквозь зубы.              Хёнджин крепче прижимается к нему, и Чанбин не может заставить себя отстраниться. Наступает пауза, и старшему требуется вся его сила воли, чтобы не вырваться из тёплых рук Хвана, не сбежать из комнаты и не запереться в ванной, чтобы принимать душ ближайшее десятилетие.              — Иногда ты бываешь очень, очень глупым, хён, — Хёнджин говорит на грани слышимости, и Чанбин может услышать звук бьющегося о грудную клетку сердца.              Он даже не успевает открыть затуманенные глаза, как чувствует лёгкое, почти невесомое прикосновение губ Хёнджина к своим.              И он остаётся.              Хёнджин остаётся, прижимает их друг к другу, проводит лёгкими, быстрыми движением пальцев по дрожащим губам Чанбина, с осторожностью, нерешительно отслеживая его реакцию, его дыхание тепло скользит по сверхчувствительной коже Чанбина.              Он такой тёплый.              Искра, словно от зажжённой спички, зажигает тепло в груди Чанбина, невесомые поцелуи Хёнджина так гармонично совпадают с потребностями Чанбина, что из его горла вырывается тихий, уязвлённый вздох.              — Я специально оставил его. Оставил видео, чтобы ты нашёл, — Хёнджин шепчет, вымученное и хриплое признание эхом отдаётся в сознании старшего, пока его душа не начинает раскалываться, кровоточить и содрогаться.              — Ты… Что?              — Прости, хён. Я не хотел тебя обманывать, я... Я просто хотел узнать, действительно ли ты хочешь меня или... Блять, хён. Пожалуйста, поверь мне, — слова Хёнджина становятся отчаяннее и срываются с губ извиняющимися поцелуями, скользящими от виска Чанбина до острой линии его челюсти, умоляя о прощении.              Его прикосновения опьяняют, его запах и присутствие проникают в самую душу. Хёнджин проводит носом по изгибу его скулы, запускает пальцы во влажные пряди волос Чанбина, гладит его по затылку, и Чанбин теряется.              В конце концов, когда дело касается Хёнджина, прощения просить не приходится.              — Клянусь, хён, я сделаю всё, чтобы загладить свою вину. Что угодно, пожалуйста, хён, только скажи мне, что тебе нужно.              Чанбин тянется и прижимается к Хёнджину, пряча лицо в изгибе его шеи, дышит часто и хнычет от того, как тот рефлекторно обнимает его, прикрывает своим телом, защищая самые уязвимые места.              — Всё, что мне когда-либо было нужно, — это ты. И всё, что мне когда-либо будет нужно, — это ты, — Чанбин ощущает, что снова находится на грани слёз. Он дрожащими руками обхватывает Хёнджина за талию, вздрагивая, почувствовав ответную дрожь, и сжимает его в своих объятиях, надеясь передать любимому человеку то, что он слишком долго боялся показать или даже заговорить об этом.              В миг комната переворачивается вверх дном.              Хёнджин валит его на пол.              Болезненный вскрик, удивлённый смех, переходящий в стон, пара мозолистых ладоней, скользящих вниз от плеч к предплечьям, блуждающих по впадине подтянутого живота, прикосновение полных губ к ключицам, горячее дыхание на широкой груди.              Это похоже на свободу, на разрешение, будто камень упал с груди, освобождая сердце от запутанной колючей проволоки, которая так долго была внутри и оставляла глубокие, болезненные раны на бьющемся органе, почерневшие от горечи одиночества.              Хёнджин смотрит на него сверху полузакрытыми глазами, его тёмные волосы защищают лицо от лунного света, а на розовых губах расцветает красивая улыбка. — Мой, — шепчет, наклоняясь, чтобы провести костяшками пальцев по его челюсти.              Чанбин сглатывает ком в горле и зачарованно смотрит, как Хёнджин разводит его бёдра в стороны, скользя по ним сильными руками в незамысловатой ласке, и прижимает к себе.              — Мой.              Прохладный воздух прилипает к разогретой коже, вызывая мурашки, а каждый мягкий вздох Хёнджина посылает разряды тока вдоль позвоночника.              Чанбин кивает, с готовностью внимая любым словам Хёнджина.              В уголках глаз Хёнджина собираются морщинки, стоит ему снова улыбнуться. Он на мгновение замирает, наслаждаясь реальностью, где Чанбин готов отдаться его прикосновениям и ласке, доверием и осознанием, что сердце, тело и душа старшего полностью и бесповоротно принадлежат ему.              — Такой красивый... — пробормотал он, наклоняясь, чтобы лизнуть кожу на горле Чанбина, провести вдоль пульсирующей сонной артерии, упиваясь задушенными вздохами, срывающимися с приоткрытых губ, когда Хёнджин покусывает его челюсть. — Ты выглядел так красиво, хён. Растянутый вокруг пальцев, заполненный до краёв, — он шепчет прямо в губы, соприкасаясь своими влажными с чанбиновыми. — Я никогда не видел ничего более великолепного, чем ты в тот момент, хён. Моё собственное, личное произведение искусства, — искренность его слов столь же захватывающая, как и его лицо, комплименты такие же сладкие и вкусные, как насыщенный сироп, пропитанные заботой и обожанием.              Чанбин смакует на кончике языка вкус их искренности и доверия.              — Ты заслуживаешь собственной галереи, даже места в музее, — Хёнджин осыпает ключицы Чанбина короткими поцелуями-бабочками, и каждое касание пухлых губ оставляет чёткий след на коже. Его слова — красная нить, тянущаяся к сердечным струнам Чанбина, пока они не переплетутся, а душа не окажется сплетена с одним именем и обещанием вечности. — Жаль, что я не умею делиться.              — Ни с кем, — Чанбин клянется шёпотом, хаотичные мысли не дают мозгу осознать слова, прежде чем они сорвутся с его искусанных губ. — Только ты.              Довольный гул окутывает его тело от макушки до пят, словно он проглотил смесь из молний и светлячков, тепло растёт в груди и зажигает кровь фейерверком.              Медленно, даже неуверенно Чанбин поднимает руки и обхватывает ими шею Хёнджина. Он смотрит на человека, который держит целый мир в своих хрупких руках, надеясь, молясь, что Хёнджин наконец-то сделает хоть что-то. — Пожалуйста, Хёнджин, мне нужно...              Будто у его тела есть отдельное сознание, тупые ногти впиваются в лопатки младшего, бёдра обхватывают чужие, тянут вниз, ближе к себе.              — Хочу тебя внутри, пожалуйста, Джинни... Чувствую... Я чувствую такую пустоту, ты нужен хёну, пожалуйста.              Хёнджин на мгновение отстраняется, широко распахивая глаза, и внимательно изучает каждое, даже минимальное, изменение выражения его лица, ища любой намёк на неуверенность.              — Ты уверен? Ты наверняка устал, хён... Мы можем сделать это завтра, когда ты отдохнешь, — настаивает он, зачёсывая назад слипшиеся от пота пряди тёмных волос Чанбина и большим пальцем поглаживая острую линию его брови.              — Сейчас, пожалуйста. Мне всё равно, мне просто нужен ты... Хёнджин, мне нужно почувствовать тебя прямо сейчас, иначе я сойду с ума... — Чанбин молится, чтобы тот увидел отчаянную искренность в том, как губы произносят слова, как стекленеют наполненные слезами глаза, и как безумно звучит его голос.              — Разве… Разве ты не хочешь, чтобы наш первый раз был особенным, хён? Разве ты не хочешь...              — Он и есть особенный, — Чанбин перебивает его, притягивая Хёнджина к себе, пока их лбы не соприкасаются, носы не сталкиваются, а рты находятся в миллиметрах друг от друга. — Как может быть нет? Ты здесь, со мной. Мне плевать, где и как мы это сделаем, лишь бы это был ты, Хёнджинни.              Он прижимается к его губам лишь на миг, сомневаясь даже после всей этой тяжёлой искренности и эмоций, витающих в воздухе.              — Пожалуйста, — шепчет он низко и надрывно, это его хрипловатая, но искренняя мольба, клятва, выгравированная на сердце и выжженная на коже. — Мы можем не спешить во второй раз, или в третий, или в миллионный, я не против. Только сегодня, пожалуйста, мне просто... Нужно почувствовать себя... Полным.              У Чанбина перехватывает дыхание, когда Хёнджин захватывает зубами его пухлую нижнюю губу, прикусывая и втягивая её в жар рта, и вся сдержанность и нерешительность вмиг улетучиваются, когда тот прижимается к скрытому тканью паху младшего.              Дыхание Хёнджина обжигает губы, в нос ударяет аромат зубной пасты, рассеивая остатки паранойи и сомнений. Чанбин отчаянно хватается за чужую белую футболку и дрожащими руками стаскивает её, опускаясь ниже, чтобы оттянуть пояс пижамных штанов, запустить руку в бельё и обхватить тёплую длину крепкого члена.              Глаза закатываются, когда он наконец обхватывает ладонью член Хёнджина и с нажимом проводит от основания до кончика, чувствуя, как тяжёлый, влажный член подрагивает в руке, а толстая вена, поднимающаяся вверх, набухает кровью.              Он не может поверить, что наконец-то прикасается к Хёнджину, наблюдает за расцветающим на лице удовольствии, наслаждается звуками удовлетворения, ловит каждый вздох и сладкое сопение на своей щеке. Он не может поверить, что именно он является причиной этого блаженного взгляда, трепещущего на длинных ресницах Хёнджина.              Член Хёнджина, горячий и тяжёлый в его ладони, напоминает Чанбину о том проклятом видео, которое он видел ранее, об образе, отпечатавшемся в сознании и терзающим тело и душу раскалённым железом, клеймя его, оставляя открытым, сырым и обнажённым перед человеком, которого он хочет больше всего, с рвением и откровенностью, которых не испытывал прежде.              И всё же Хёнджин намного лучше фантазии или того, что может создать его воображение, больше, чем желание или мечта. Хёнджин рядом, реальный и осязаемый, он липнет к изгибам тела Чанбина, словно был предназначен для того, чтобы заполнить пустоту его сердца и трещины в душе.              — Погоди, погоди, — бормочет Хёнджин, пытаясь говорить сквозь дрожь и стоны, вызываемые Чанбином, и минует кулак старшего, чтобы сжать в ладони податливую плоть его задницы. — Блять, хён... Остановись, или я кончу, пожалуйста, я хочу, чтобы это длилось долго... Хочу, чтобы тебе было хорошо.              Внутри Чанбина всё ухает вниз, бабочки танцуют вальс в животе. — Ладно, ладно, — старшему стоит бесконечных усилий оторвать руки от Хёнджина и опустить дрожащие ноги на его бёдра, когда он продолжает: — Всё хорошо, Джинни, правда.              Руки оглаживают и ласкают каждый сантиметр кожи, тянутся и трогают перегретую плоть так, словно от этого зависит жизнь. Губы Хёнджина — настоящий рай, дар богов, и Чанбин уже сбился со счета, сколько раз они целовались, сколько новых способов нашел Хёнджин, чтобы поймать его прерывистые вздохи и нуждающиеся стоны, срывающиеся из его.              Есть нечто чистое и трепетное в том, как Хёнджин обращается с ним: проводит кончиками пальцев по его бокам, массируя крепкие, тугие мышцы бёдер, шепчет комплименты на ухо.              — Такой красивый, такой сильный, — бормочет он восхищённо. — Я так долго хотел этого. Я столько раз дрочил на тебя. Но реальность намного лучше, хён. Ты намного красивее вот так, задыхаясь подо мной, дрожа и умоляя. Я хочу заботиться о тебе, хён, хочу баловать тебя.              Чанбин хнычет, пальцы ног подгибаются от предвкушения, кровь бурлит в венах, в животе всё снова ухает вниз, а пульс скачет в горле. — Пожалуйста... —умоляет он, когда мягкий хлопок штанов Хёнджина касается его чувствительного члена.              Он почти истерически наблюдает за тем, как Хёнджин стягивает с себя одежду, позволяя Чанбину ясно увидеть его толстый, покачивающийся член.              Кончик красный и блестит от спермы, каждая проступающая венка ясно выделяется на фоне тёмной плоти. Член Хёнджина изящен, как и он сам, длинный и красивый, краше любого другого, слегка выгнут и с пухлой головкой, которая так и просится, чтобы ей уделили внимание.              У Чанбина пересыхает во рту, язык прижимается к нёбу в неосознанной попытке сглотнуть внезапно накопившуюся слюну.              Прежде чем он успевает озвучить свои мысли, голос Хёнджина прорезает напряженный воздух комнаты. — Подними ноги, хён. Дай мне посмотреть на тебя, а?              Слегка ошеломлённый и опьянённый окутывающим запахом и теплом Хёнджина, Чанбин следует его приказу, его мощные, мускулистые бёдра болят от напряжения, когда он выставляет напоказ свою упругую задницу и дырочку, с пушком из волос и блестящую от обилия смазки.              Чанбин подхватывает себя под коленями дрожащими руками, раскрывая себя перед Хёнджином, и рябь унижения от того, что его разложили, как на пиру, проходит по его возбужденной коже.              Хёнджин закидывает ногу Чанбина на плечо, разводя их в стороны, и притирается головкой о вход, одновременно поднимаясь дорожкой неряшливых, мокрых поцелуев вверх от стопы до икры.              — Презерватив? — наконец спрашивает Хёнджин, оставляя слова коже лодыжек.              — Нет, нет, нет. Пожалуйста, не надо. Я хочу почувствовать всего тебя, Хёни... Только тебя.              Хёнджин ругается под нос, и его зрачки расширяются настолько, что почти перекрывают тёмно-коричневый цвет радужки. На мгновение Чанбин не знает, на чём сосредоточиться. На диком огне, горящем в его глазах, на руке, ласкающей мягкую щёку, или на головке члена, прижавшейся к его входу.              Он боится даже дышать, а потом...              Первый толчок одновременно мучительно медленный и захватывающе резкий.              Чанбин не уверен, чей стон был громче, когда Хёнджин входит, толкается глубже и останавливается, когда его яйца ударяются о чужие ягодицы. Младший замирает на мгновение, его глаза расширены и безумны, а грудь вздымается от быстрого, поверхностного дыхания.              С кончика его носа стекает бисеринка пота и падает на лоб Чанбина, за которой следует череда мелких тёплых капель.              Тишина окутывает их, как плащ, защитный и осязаемый. На какое-то мгновение в мире не существует ничего, кроме них двоих, словно мира вообще не существует за пределами их комнаты, квартиры, жизни.              За пределами их мира нет ни сцены, ни микрофонов, ни видеокамер, есть только физическое тепло от тела Чанбина, передающееся телу Хёнджина, и приглушённый стук их сердец в плену грудных клеток, бьющихся в унисон, резонирующих в идеальном звучании.              Время замедляется, растягиваясь в бесконечное мгновение, застывшее между ними и их дыханием.              Не в силах больше терпеть неподвижность, Чанбин скрещивает лодыжки за поясницей Хёнджина и тянет, толкает его в себя, вырывая изо рта одобрительный стон.              Хёнджин переплетает их пальцы, прижимает ладони Чанбина по обе стороны от его головы и начинает двигаться: выходит до конца и снова входит, пока его яйца не ударятся о его задницу, снова, снова, снова. Чанбин чувствует, будто внутренности перестраиваются, принимая его, и слёзы снова собираются в уголках глаз, когда член трётся о сверхчувствительные стенки и толкается с каждым всё быстрее.              Хёнджин ускоряет темп, когда Чанбин издаёт очередной довольный стон, выходя до самого кончика и резко вгоняя член обратно. В комнате пахнет свежим, спелым ароматом секса, мускусным, вязким и насыщенным, и каждый сильный шлепок кожи о кожу лишь усиливает его.              Его спина болит так, как не болела уже много лет, кости и мышцы скрипят от постоянного трения о жесткий ковёр и напряжения из-за необходимости держать ноги.              Несмотря на всё это, он наслаждается ошеломляющими, резкими уколами боли, тонет в спазмах своего использованного и затраханного ануса. Всё это — свидетельство того, что творится с его телом, свидетельство безграничного влияния Хёнджина на него, его присутствия внутри и над ним, окружающего Чанбина со всех сторон.              При каждом толчке члена Хёнджин немного смещается, меняя угол, и его лицо выглядит одновременно мягким и решительным, напряжённым. Каждое движение бёдер, каждое безумное скольжение в его наполненной дырочке усиливает давление внутри Чанбина и туже сжимает спираль, образующуюся в животе, превращает его тело в храм, где позволено находиться только Хёнджину, — внутри него, на нём и поклоняться ему.              Доведённый до исступления и лишённый рассудка от приближающегося оргазма, Чанбин тянется, чтобы захватить губы Хёнджина в плен грязных поцелуев, задыхаясь в раскалённом пространстве между их ртами всякий раз, когда член младшего толкается чуть резче.              — Близко, я близко. Не останавливайся, пожалуйста...              Ритм сбивается на неустойчивый и дикий, пока они взбираются на гору, балансируя на грани оргазма. Его член течёт, образуя целую лужицу спермы на животе, и Чанбину, наверное, было бы стыдно при любых других раскладах, но взгляд Хёнджина прожигает его насквозь и наполняет гордостью, осознанием, что он делает всё правильно, что позволяет использовать себя, что выполняет свою задачу и становится причиной чужого удовольствия.              Однажды он заставит звёзды падать с неба для него. И сердце трепещет от уверенности, что Хёнджин отплатит ему тысячекратно и заставит саму Вселенную прогнуться и поклониться ему.              — Я здесь, хён, — хрипит Хёнджин. — Я здесь, с тобой, рядом.              И Чанбин понимает, что это правда, что они здесь, вместе, и что они — две половинки одного целого.              Спусковой механизм щёлкает.              Белые вспышки мелькают перед глазами, голова наполняется оглушительным звоном, заглушающим симфонию их тел и хныканье, срывающееся с его собственных распухших губ.              Но Чанбин всё равно слышит, как его собственное имя восторженно шепчут снова и снова, словно гимн, обращённый к самим небесам.              Хёнджин кончает следом всего через мгновение, войдя максимально глубоко и изливаясь ровными, горячими струями. Чанбин надломлено хнычет, веки слабо трепещут, а его дырочка пульсирует вокруг тяжелой длины, растягивающей и наполняющей его изнутри.              Ощущения настолько ошеломляющие и пьянящие, что Чанбин не в силах сопротивляться мутной, туманной бездне, которая поглощает его, погружая в тусклую, всепоглощающую темноту.              Он парит в небытие, неподвижно застыв, пока лёгкое прикосновение не оседает на его лбу, отодвинув мокрые от пота пряди волос. Затем следует ещё одно прикосновение, более мягкое и тёплое, — поцелуй в пухлые губы, один в щёку и ещё один в кончик носа.              Чанбин не может сдержать ни хныканья, которое срывается с его губ, ни гримасы усталости, когда Хёнджин медленно выходит из него и осторожно опускает его ноги на пол, массируя затёкшие бёдра.              Веки ощущаются свинцовыми, когда он щурится, чтобы встретиться с обожающим взглядом Хёнджина, и пытается справиться с наждачной сухостью в горле, чтобы сказать что-нибудь, что угодно, чтобы передать то, что он чувствует, чтобы придать форму теплу, зарождающемуся в его груди и стекающему с губ ласковыми улыбками и застенчивым хихиканьем.              Что-то подсказывает ему, что Хёнджин уже знает.              Поэтому он позволяет напряжению, скопившемуся на кончике языка, раствориться, и вместо этого тянется за ещё одним поцелуем, более медленным, сладким и продолжительным. Ему требуется больше силы воли, чем хотелось бы, чтобы отстраниться просто потому, что тихий разочарованный звук, который издаёт Хёнджин, слишком очарователен, но ему это удается.              С трудом.              — Я сейчас вернусь, хён, — Хёнджин нехотя выпутывается из объятий и направляется в ванную, не потрудившись закрыть дверь, и Чанбин слышит, как он роется в ящиках, как скрипит кран, как течёт вода.              Всего на пару минут, решает он, он побалует себя и позволит глазам, потяжелевшим под внезапным весом усталости, закрыться.              Влажные поглаживания и аккуратное трение убаюкивают его, и он балансирует где-то на грани сознания, мельком замечая сосредоточенное выражение лица Хёнджина и залёгшую между его бровей складку, говорящую о тщательности его движений.              Чанбин позволяет Хёнджину это делать: заботиться и мыть его, он податливый и послушный, пока младший вытирает его, методично проводя пушистым полотенцем по коже и не оставляя ни одно пятнышко без внимания.              Когда на смену этому приходят гладкие пальцы Хёнджина, массирующие суставы ног и плечи, убирающие узлы напряжения, тело Чанбина обмякает, прижавшись к твердому полу, а разум затихает, готовый отключиться на весь день.              — Пойдём, хён. Давай уложим тебя в постель.                     Хёнджин испускает смешок, когда Чанбин пытается подняться, ведь ноги грозят подкоситься в любую секунду, и тот перехватывает его за талию, чтобы удержать ровно — не сказать, что это было легко. Он не падает, но зрение немного плывёт, чернея по краям, а по позвоночнику проносится раскаленная боль, пульсирующая и тупая, — странный контрапункт к онемению конечностей.              Благодаря Хёнджину он добирается до матраса и почти сразу же падает лицом в плюшевую подушку, не обращая внимания на последующие шорохи и шевеления, его хватка за нить реальности постепенно ослабевает, уступая место сонливости.              Когда Хёнджин ложится рядом, притягивая к себе и прижимаясь к спине, Чанбин смутно ощущает нежный поцелуй в заднюю часть шеи, сонный голос младшего и тепло его дыхания, обдавшее ушную раковину.              — Сладких снов, Чанбин-хён.        

      ***

              Сознание просачивается в него медленно, постепенно, проникая последовательным, меандрирующим потоком, начиная с липких ватных глубин сна и выбираясь наружу через туманные уголки его размякшего мозга.              Тело болит, пульсирующая, всепоглощающая боль охватывает тело, и каждое минимальное движение ощущается так, словно ему вонзают раскалённый нож в центр копчика. У Чанбина горит всё: тело натёртое и чувствительное, нежное и болезненное.              Шелковистое белье — прекрасный бальзам для его раздражённых нервов, оно мягко и успокаивающе скользит по обнаженной коже, когда он начинает ворочаться и потягиваться. Тепло перемещается вместе с ним, устойчивое, уверенное и знакомое, как раз идеально горячее.              Как раз идеально влажное.              Сквозь густую дымку пробиваются слабые, приглушенные звуки — едва уловимая мелодия из сдавленного мычания и мягкого хныканья, тихого посапывания и довольного чавканья.              Вялость и затянувшаяся дремота замедляют процесс осознания, на мгновение заставляя его задержаться в пьянящем тепле сонливости, не бодрствуя и не засыпая, не в силах разобраться в ощущениях, проходящих через него. В полусознательном состоянии Чанбин выдыхает и через мгновение вдыхает, ощущая на кончике языка влажный мускус и солёную сладость.              Что-то влажное и бархатистое подрагивает на внутренней стороне бедра, из-за чего по телу пробегает дрожь, а кожа покрывается мурашками.              Вялость, что сковывала его, обрывается, словно невидимая нить.              Его глаза распахиваются.              Воздух вырывается из него короткими сдавленными выдохами, пальцы ног инстинктивно впиваются в простыни, а всё тело напрягается.              Его пульс — самый громкий звук в комнате, он стучит в ушах, в висках и под одеялом, где его член неожиданно поднялся и пульсирует, а яички напряжены и тяжелы во влажном, электризующем жаре чего-то.              Наконец он осмеливается опустить взгляд вниз.              Ниже по груди, вздымающейся, дрожащей и влажной, по соскам, вставшим и темно-красным, по плоскости живота, по спутанной ткани, скрывающей нижнюю часть тела от его собственного взгляда.              Ниже до весьма очевидных очертаний человеческой фигуры, шевелящейся под одеялом и раскачивающейся вверх-вниз в непрерывном, непоколебимом ритме.              Мгновенное осознание загорается внутри ярким огнём, сжигая последние следы замешательства, и весь внешний мир меркнет, уступая неповторимому образу стройного тела Хёнджина, уютно устроившегося между его раздвинутыми бёдрами, покачивающего головой и тщательно посасывающего его член.              Простыни зашуршали, и Хёнджин издал низкий стон, вибрация от которого заставила Чанбина подавиться вскриком.              Необходимость увидеть появляется так же внезапно, как желание почесать раздражённую кожу; внутренний порыв, побуждающий его сорвать барьер.              Он поспешно поднимает уголок одеяла, беспомощно задыхаясь от прохладного воздуха, облизавшего разгорячённую кожу. Контраст ошеломляет: ледяной холод сталкивается с жаром внутри и вокруг него.              Чанбин откидывает одеяло и торопливо откидывает его на край матраса.              Вид, представший перед ним, сродни божественному откровению, вкушению райского блаженства, предназначенного лишь для самых достойных душ.              Хёнджин в самом центре этого всего: стоит на коленях на мягкой кровати, его длинные ноги аккуратно раздвинуты, изящный изгиб задницы поднят кверху, а его густые волосы — блестящий водопад неземного шёлка, каскадом ниспадающий на широкие плечи и сверкающий в лучах раннего утреннего солнца.              Каждое его движение настолько мучительно медленное и тщательное, обдуманное и уверенное, что лишь самое чистое, развратное намерение могло породить такое, и весь его образ, от призывно выгнутой спины до сияющих бисеринок спермы в уголках пухлых, красиво опухших губ, — болезненно, удручающе совершенный.              Каждый дюйм его тела кажется созданным из мрамора и золота, высеченным умелыми руками преданного художника. Он — образ абсолютного экстаза, безупречное сочетание изгибов и углов, грации и неукротимости; чистый и смелый, как солнце, сияющее гораздо ярче, чем проникающие сквозь шторы лучи.              — Как долго...              Хёнджин не отвечает, оглохнув для окружающего мира.              Его бёдра начинают непроизвольно толкаться в ждущий рот. Хёнджин не сопротивляется, принимая столько, сколько Чанбин готов дать, вырывая из горла слабый гул. Он втягивает щёки, сосёт сильнее, и старший чувствует, как разум покидает его, раздираемый пламенем, ревущим в животе и поджигающим лёгкие.              Время останавливается, и всё его существование сужается до единственной точки, связывающей их вместе, — общей нити стремящейся энергии, которая связывает их крепче самой прочной цепи, не допускающей ни расстояния, ни минутной разлуки.              Его пальцы зарываются в шелковистые волосы Хёнджина. Он не помнит, как сделал это, он недостаточно осознан, чтобы скоординировать их своеобразный танец, но они всё равно тянутся, вплетаясь в локоны и нежно массируя кожу головы.              Хёнджин немедленно отвечает мурлыканьем, и его тёмные глаза встречаются с другими. На дне горит дикий, почти безумный блеск, в них чувствуется голод, который Чанбин мгновенно распознаёт — та же жажда, что живёт в его груди, потребность поглощать и быть поглощённым.              Это взаимное согласие.              Темп Хёнджина становится бешеным, движения — отрывистыми и хаотичными, звук его губ, посасывающих и причмокивающих, — более влажными и голодным, безумное отчаяние каким-то образом делает его более манящим, настоящим воплощением греховной невинности.              Чанбин достигает грани быстрее, чем чувствует головокружение, быстрее, чем мозг успевает уловить и распознать пульсацию в собственном теле, внезапное напряжение в пояснице и сокращение мышц. Его спина выгибается дугой, как натянутая тетива, а внутренности сжимаются и скручиваются, рассыпаясь в прах.              Он кончает, как ему кажется, целую вечность, испуская струю за струёй теплой жидкости в горло Хёнджина, и тот глотает каждую каплю, а его длинные сильные пальцы выжимают из него остатки и держат глубоко во рту, пока последние, жалкие капли не вытекают и не оседают на его языке.              Медленно, постепенно чувства возвращаются к нему.              Он чувствует, как ладони Хёнджина скользят по внутренней поверхности бёдер, растирая напряжение, пока губы медленно соскальзывают с чувствительного члена, ища последние следы спермы, веки дрожат, а на лице застыла безмятежная сосредоточенность.              Чанбин чувствует некое разочарование, когда Хёнджин, подняв голову и выпрямившись, медленно и грациозно передвигается по кровати. Их взгляды встречаются, и старший поднимает свои отяжелевшие руки, чтобы погладить его по бокам, большими пальцами рисуя на коже маленькие круги.              Хёнджин улыбается, сияя даже с припухшими губами и блеском слюны на подбородке, и обхватывает Чанбина худыми руками, наклоняя голову, чтобы сократить расстояние между ними, прижимает их губы друг к другу и делится остатками чанбинова оргазма.              Чанбин обнимает его тотчас, тянется к нему всем своим существом, наслаждаясь близостью их обнажённых тел, прижатых грудью к груди. Его собственный вкус оседает на языке, смешиваясь со сладостью, имя которой «Хёнджин», и старший сомневается, что в принципе когда-нибудь устанет от неё.              Они отрываются друг от друга, и у Чанбина перехватывает дыхание, но на этот раз по другой причине.              Раскрасневшиеся щёки Хёнджина, тёмный оттенок его губ, блеск в глазах, растрёпанные волосы — всё это слишком дорого для хрупкого сердца Чанбина. Любовь, бурлящая в нём, напоминает плотину, которая вот-вот прорвётся, переполненная обожанием и преданностью, и польётся с потрескавшихся, искусанных губ, если он только осмелится открыть их, чтобы заговорить.              Хёнджин улыбается ему, и он лучится, залитый мягким светом, льющимся из окон, и сиянием, присущим только ему. Рука очерчивает линию челюсти Чанбина и прижимается к его щеке, успокаивая лёгким прикосновением.              Чанбин ломается.              — Я люблю тебя.              Неожиданный вздох, стремящийся прямо из его сердца; слова резонируют в ушах, отражаясь в пустоте спальни, и Чанбин не сомневается, что это самые искренние, самые правдивые слова его души и разума.              И, прежде всего, нет ничего, что могло бы их изменить.              Проходит мгновение.              Ещё одно.              Затем в пространстве между ними раздаётся смех, мягкий и дразнящий, одновременно озадачивающий и живой, как утреннее щебетание птиц. Чанбин изумлённо моргает, и его глаза фокусируются на мерцающих напротив, а щёки окрашиваются в точный оттенок заката, яркий и наполненный теплом.              — Ты так говоришь только потому, что я отсосал тебе, хён, — тёплые потоки его смеха оседают на лице Чанбина и колышут его чёлку, щекоча щёки. — Может, мне сосать его чаще? Тогда ты будешь любить меня ещё больше?              Чанбин взвизгивает.              Хёнджин без сил падает на него сверху, одобрительно хмыкнув и зарывшись лицом в шею Чанбина, длинные конечности беспорядочно обхватывают всё его тело. Старший хрипит от дополнительного веса, хмурится и делает полусерьёзную попытку столкнуть его, но сдаётся почти сразу же, как даже малейшее движение посылает по его телу добивающий шок боли, распространяющийся от основания позвоночника до самых кончиков пальцев.              — Чёрт. Моя задница... Она меня, блять, убивает...              Хёнджин фыркает и хихикает куда-то в шею, затем отстраняется, перекатываясь в сторону и складываясь беспорядочной кучей у его бедра.              — Ах, бедный малыш. Может, мне поцеловать её?              Следующий приступ смеха обрывается, когда подушка Чанбина прилетает ему прямо в лицо.              — Тебе лучше взять на себя ответственность. В любом случае это твоя вина...              Хёнджин улыбается робко, но игривость остаётся.              — Ну, технически... Когда я вошёл, ты уже был изрядно оттрахан. Этот дилдо изрядно тебя потрепал, да?              Чанбин краснеет, жар поднимается к ушам и вниз по шее, и его рефлекторная реакция — перевернуться и спрятаться, уткнуться лицом в подушку, но для этого нужно двигаться, а его телу, кажется, уже достаточно на сегодня, и ему остаётся только громко зарычать в смирении.              Правда, пока он не осознаёт смысл хёнджиновых слов.              — Подожди, мой дилдо! Он всё ещё...              — Хён, успокойся. Я убрал его прошлой ночью, когда ты уснул. Видишь, вон там? Всё чисто и аккуратно.              Хёнджин указывает на один из шкафов, где на стопке полотенец и салфеток в целости и сохранности лежит гладкая силиконовая игрушка. Плечи Чанбина опускаются, и он выдыхает.              — Спасибо, Джинни... Тебе не нужно было убирать, я... Я не знаю, как тебя отблагодарить.              Хёнджин поворачивает голову, и в его глазах снова появляется уже знакомый блеск.              — Кажется, у меня есть идея, — в ответ на его недоумённый взгляд Хёнджин придвигается ближе, берёт руку Чанбина в обе свои и нежно прижимается губами к костяшкам пальцев. Старший заворожённо смотрит, как тот кладёт его ладонь себе на щёку, прижимается к ней, закрывает глаза и тихо шепчет:              — Будь моим парнем, Чанбин-хён.              Даже если бы в его комнате сейчас произошло землетрясение, Чанбин ничего бы не почувствовал.              Его мысли улетучиваются, а слова крутятся в голове, повторяясь снова и снова.              — Ч-что?              Хёнджин чуть крепче сжимает его руку, наклоняет голову, чтобы нежно чмокнуть в раскрытую ладонь, и повторяет, чуть громче, чётче:              — Будь моим парнем, хён. Я люблю тебя, я люблю тебя так сильно, что это сводит меня с ума. Хочу, чтобы ты принадлежал только мне, хочу целовать тебя и заниматься с тобой любовью, хочу делать всё с тобой и для тебя, вечно, до конца наших дней.              Глаза Хёнджина — лёгкая глазурь — загораются, но огонь в них живой и горящий, решительный и честный.              — Хочу быть с тобой и в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас. Я хочу делить с тобой каждую секунду своей жизни, быть первым, кого ты видишь утром, и последним, кого ты обнимаешь ночью. Я хочу быть тем, кто освещает твои дни и поднимает настроение, тем, на кого ты можешь положиться во всём, и чтобы ты делал то же самое для меня, несмотря ни на что, — Хёнджин делает паузу, давая своим словам впитаться, и его глаза встречаются с глазами Чанбина. — Итак, Со Чанбин, будешь моим?              Он знал ответ ещё до того, как вопрос прозвучал, и, когда слова настигают Чанбина, он чувствует, как возносится его душа. Потому что есть только один ответ, который он может дать, только один путь, по которому он может идти с того самого момента, как их жизни пересеклись много-много лет назад.              — Да… Да, Хван Хёнджин. Всегда.              Реакция мгновенная.              Как только утверждение слетает с его губ, Хёнджин набрасывается на него и целует сильнее, чем когда-либо. Они сталкиваются, как две половинки расколовшейся звезды, объединяясь в одно целое, и Чанбин принимает его всем, что у него есть, и всем, кем он является.              Вселенная могла бы вспыхнуть, родившись из пепла их душ, и Чанбин не заметил бы ослепительной вспышки, пока Хёнджин в его объятиях, пока его тепло в пределах досягаемости.              Они целуются, как двое влюбленных после воссоединения, без слёз, страданий и страха, а с обещанием никогда больше не расставаться.              Чанбин тонет в ощущении дома, он подчиняется приливу и тонет под гребнем.              И, наконец, он дышит.