Speed of Pain

Вечерние огни трассы мельтешат перед глазами звездопадом. Хочется ухватить одну из них и загадать желание... Но Александр уже как тридцать лет не маленький. Знает, что не поможет. По радио играет какой-то рэп. Шепс не слушает. Включил для фона, чтобы мысли и внутренние бесы не прогрызли дырку на месте переносицы. Уж лучше слышать песню о деньгах и девушках лёгкого поведения, чем слушать бесконечное «умри», раздающееся эхом в глубине души. Саша едет на кладбище — чего скрывать. Едет на могилу к родному человеку. Звучит слишком. Как болезненная правда, в которую не хочется верить. Ведь сладкую ложь он сейчас проглотил бы без остатка. Машина въезжает на территорию Самарского Городского кладбища. Александр тяжело вздыхает, невольно чувствуя аромат свечей и мертвечины. Всего этого тут слишком много. Настолько много, что сознание вот-вот отключится и Саша проведёт эту ночь в машине. В луже холодных слёз и рвоты. Поэтому он открывает дверь и делает шаг, ступая на землю мёртвых. Не в такой ситуации он предполагал тут оказаться так скоро. Могильная земля пропитана влагой. Вязкая, она голодно чавкает. Тянет на дно, просит улечься в могилу. На ушко томные речи мерзко шепчет, а сама затягивая носки лакированных ботинок туда, откуда их уже будет не достать. Александр опускает взгляд. Криво изгибает бровь и брезгливо вытягивает ногу из гадкого омута. Дёргает ей, как не своей. Случайно задевает левую штанину, оставляя полосу. Затем шипит как змей, брызги грязи гипнотизируя злым взглядом, будто те могут испариться от этого. Но максимум что получает — насмешливо упавшую с носка ботинка мутную каплю воды и ещё больше грязи на идеально выглаженных чёрных брюках. Н-да, встреча с самого начала не задалась. Александр сдержанно выдыхает, поджимая тонкие губы. Ему не стоит беспокоиться о такой мелочи — это всего лишь земля, несвоевольно смешанная с водой. Но педантичная натура скребётся изнутри тупыми коготками, умоляя избавить одежду от грязи, даже путём стирания её в луже. Легче не станет. Он знает это. За ворот куртки внезапно затекает вода, а спина покрывается мурашками, подгоняя. Александр ёжится, будто не жалкая капля прокатилась по горячей коже, а его, голого и беззащитного, только что вынули из бурлящей лавы и швырнули в керамическую ванну со льдом. И он буквально чувствует, как по этой ванночке бегут трещины от перепада температур, спровоцированных им. От перепада эмоций. Он никогда не избавится от этих трещин. Никакой герметик не поможет ему с этим. Александр делает шаг вперёд, с хлюпом вытягивая ботинок из плена грязи. Неловко пошатывается. Штанина скользит вверх, белоснежную кожу подставляя влажному ветру. Снова мурашки. Мужчина по-детски одёргивает штанину вниз и следует дальше по кладбищу. Железные оградки обступают его небольшой армией. Каменные надгробия, как скрижали завета, вещают даты и имена, которые нельзя нарушить и разрушить. Они гораздо выше, крепче веры. Они и есть эта самая вера. Они и есть само опровержение этой веры. Плоды разрушенных надежд — они. Любовь, ненависть, отчаяние и предсмертная эйфория — они. Галерея улыбок, случайных дат и громких имён — они. Всё это вместе взятое — они. Кричат об этом так громко, что слышать их не дано. Но Александр слышит. Слышит каждый хрип, стон, всхлип и крик. Слышит неумолимый хруст костей, жаждущие танцы червей в плоти, злой скрежет ногтей о дно гроба. Слышит, но не желает слушать — он пришёл сюда лишь ради одной страждущей души. До других ему нет дела. Совсем. Он замирает напротив одной из свежих оградок. Краска недавно обсохла и капли остатков её уже успели окрасить траву в серебристый цвет. Александр чуть ссутулится, будто стараясь разглядеть ущерб, а на деле не желая поднимать взгляда на надгробие со знакомым лицом. Травинки переливаются серебром, словно божественный ихор. Капли падают с ограды, собираясь в лужи. Пустота. Саша не ощущает ничего более. Он бездумно смотрит на движение капель по металлу и сам мечтает стать одной из них. Безвольно двигаться по течению за другими, так просто соединяться с другими, становясь единым целым, быстро нагреваться и становиться холодным. Меняться независимо от других и быть самим по себе — вот чего ему хочется. Но он никогда ранее не был таким. Жалким, безумным, одиноким. Саша выдыхает и пальцами коротко стучит по оградке три раза. А затем открывает калитку и ступает на тягучую землю. Брат смотрит на него исподлобья беззлобно. Словно бы тоскливо говорит: «Неужели поступился своих правил, братишка?» Саша выдыхает, впиваясь в калитку до побледневших костяшек худых ладоней. Злым холодом обжигает не только кожу, но и саму душу. С трудом отцепляя пальцы, он идёт к скамейке. Пошатывается, надеясь не забыть как ходить. Каждое движение даётся с болезненным трудом. Убежать хочется неимоверно. Но Александр садится на скамью, признавая своё поражение. Затем на могилу преданно смотрит, как Хатико — разве что не скулит. Ему свою преданность и любовь к брату бы показать, да как согреть гранит, что холоден априори? Не достать ему чужого трупа, не поменять их местами, не вдохнуть в чужое тело жизнь. Бесполезно это всё. Саша вздыхает. Он никогда не думал о том каково это — потерять брата. Александр был уверен, что Олег всё на этом свете пережить способен: будь то второе пришествие Христа или новая девушка старшего брата. Александр был уверен, что Олег крепкий, не сокрушится ни под чем — трижды ломанный позвоночник тому подтверждение. Но Саша уже знал, как глубоко заблуждался, выпустив импульсивного брата из-под пушистого крыла на пару мгновений. — Это не твоя земля. Моя. Здесь я лежать должен, — говорит отрывисто, едва горечь сдерживая. Будто не свои мысли путанные проецирует, а чужие. Саша холодные пальцы в замок сплетает, вновь заглядывая в гранитные глаза. Холодом веет, а верить не хочется. Не может так быть, что его брат, его добрый, верный миру Олежа, сейчас лежит в нескольких метрах под ним. Недвижимый, бездыханный, мёртвый... От лезущих в голову мерзотных подробностей его чуть выворачивает. — Знаю, ты бросать собирался, — Саша достаёт из куртки пачку сигарет, заботливо замотанную в пакет, чтобы не промокла. Затем достаёт зажигалку. Медленно поднимается с места и на ватных ногах подходит к могиле. Аккуратно извлекает сигарету и поджигает, прикрывая ладонью. Затем кладёт на памятник, прямо под фотографией. — Прости, что не получилось, — с тоской смотрит на тлеющую сигарету и достаёт себе одну. Зажигалка чиркает. Сигарета загорается. Лёгкие наполняются отвратительным никатиновым дымом. Он тоскливо курит, смотря на гранитный памятник, пока дождь продолжает проворно течь за ворот. Ощущение мерзости отходит на второй план. Будь возможность — Саша бы раскопал могилу сейчас же и достал труп брата, прижимая к груди. Ему было бы плевать на состояние тела. Ему нужно всего лишь почувствовать что-то кроме обжигающего холода. Но холод пожирает его изнутри. И Саша солжёт, если скажет, что его это не пугает. Он физически чувствует, как тёплый сигаретный дым леденеет, превращая лёгкие в морозильную камеру. Живот крутит от страха. От бесконечных кошмаров, стыда и боли — Саша не умел отпускать быстро. Тоской по былому всегда болел долго, а перемен пугался как огня. Но именно сейчас ему нужен был этот огонь. Хотя бы маленькая искра. Чтобы согреться. Чтобы снова зажить. Этой искоркой когда-то был Олег. Яркий, мудрый, добрый и настоящий Олежа. Но Александр топит эту искру в слезах и мрачных тонах восприятия. Солнце ярким больше не видит — глаза слепнут от одного только взгляда на небо. Тепла в ночном чаепитии и домашними бутербродами больше нет. От Саши словно оторвали огромный кусок, а затем безбожно растоптали прямо на его же глазах, брызгая кровью в разные стороны. Он смотрит на руки, чувствуя, как те пропитаны кровью. Кровью его брата. Саша стискивает отвратительную сигарету между зубов. Его начинает тошнить то ли от резкого привкуса табака, то ли от металлического запаха крови. Отмыться от него хочется невероятно, но навряд ли это представляется возможным. Если сейчас спросить что он испытывает, то Саша не ответит. Александр посмотрит холодно и опустит взгляд. Саша же всеми силами будет сдерживать в себе слёзы. То что он чувствует словами не описать. Нет, это не боль от потери брата и чувство вины за то что не догнал, не уследил. Это нечто большее. Нечто более ужасное, чем изощрённые пытки. Нечто более отвратительное, чем прогнившее насквозь общество, которое Саша сейчас винит во всём. Нет, это лишь малейшая часть от того, что он чувствует. Саша ощущает себя огромной ядерной бомбой. А Александр знает, что до взрыва оставались считанные мгновения. Эти чувства хуже рака. Эти ощущения хуже, чем гниение заживо. Эти ощущения — духовное обличие самой смерти. — Знаешь, Олег, — Саша стряхивает с сигареты пепел. Взглядом следит, как тот падает на землю и мешается со снегом. — Я не чувствую себя живым, — усмехается горько. Знает: Олег при жизни убил бы его за это. Ну так, чтобы прочувствовал все прелести и «пиздел поменьше». — Ты как ушёл, так сразу стало... Пусто что ли, — тихо вещает мужчина, сглатывая колючий ком в горле. Кажется, никогда прежде ему не было так больно. — Я думал, что всю жизнь смогу наблюдать за тобой. Всю жизнь видеть, как ты превосходишь меня, маму, — голос срывается. Саша роняет сигарету из пальцев. Мысленно клянёт себя, но знает, что не за неуклюжесть. Боль зверским холодом жжёт где-то в районе сердца. — Я горжусь тобой сильно. Я был так счастлив, когда ты вышел с рукой... Больше тебя, наверное, — он прикладывает ладонь ко рту, пытаясь сдержать всхлип. Эмоции рвутся наружу. А вот и взрыв. Саша падает на колени рядом с памятником, крепко держась за него. Тело бьёт судорога рвущихся эмоций, словно из него все демоны преисподней выходят. Саше определённо нужен экзорцист, который закроет этих демонов внутри. Не даст вырваться наружу. Запрёт за семью печатями. Не даст разорвать ноющую грудную клетку. Не даст разгрызть позвоночник и рёбра в труху. Кажется, это конец для них обоих. — Я правда люблю тебя очень и очень сильно, — сквозь рыдания кое-как шепчет Саша. Александр рассыпается на кусочки, напоследок пальцами впиваясь в гранит. — Скажи хоть что-то, прошу, — поднимает покрасневшие, мокрые глаза на памятник, но встречает лишь холод. — Почему ты молчишь? Почему молчишь? Вставай, Олеж, прошу... Поднимайся... — кажется, то же самое он шептал на похоронах. Саша лбом утыкается в ледяной гранит и плачет. Громко. Надрывисто. До боли в горле. До онемения отмороженной ладони. До тех пор, пока голова сама не опускается к обледеневшей земле. Пальцы скребут ещë не растаявший лёд. Прямо сейчас больше всего он жаждет оказаться под землёй, рядом с братом. Подтаявший лёд кровью окрашивается. Саша не чувствует. Челюсти стискивает до хруста. А перед глазами пелена кровавая всё застилает. Мутная, путает реальность со сном. Саша медленно выпадает, теряется. В сон проваливается на морозе. И плевать что замёрзнет, что найдут в нелепой позе, что пользы никому не сделает — с Олегом теплее, с Олегом можно настоящим быть, с Олегом всегда комфортно. Вот только не ценил он этого. А сейчас рыдает. А Олег ведь последние дни жизни ему посвятил. Что-то губами посиневшими шептал, огромную рану на шее пережимая. И Саша пытался. Руку его сжимал, в крови пачкаясь. Обещал, что всё хорошо будет. Обещал, что скорая приедет. Что утырка этого посадят и накажут. Что Александр ещё презрительный взгляд бросит на него в суде. Что все колена его будущие проклянет на много веков. Что даже после смерти покоя не найдёт — метаться будет грешная душа по земле, глотку разрывая там, где брату его розочку воткнул в алкогольном бреду. А Олег улыбался. Чисто, невинно — как ангел падший совсем. И ладонь сжимал так крепко, будто ему на себя плевать было — главное чтоб Саша не плакал. А Саша плакал. Грязно, громко — как грешник в аду, которому дали самый узкий, самый горячий котёл. Ладонь сжимал крепко, силы свои вливал, а те все потоком уходили через рану открытую, не задерживаясь ни на секунду. — Это не ты, Олеж, не справился. Это я облажался, — шепчет Саша губами от холода посиневшими. — Не оттащил вовремя. Не защитил. Не спас, — каждое слово всё равно, что спица жгучая в сердце. Жжётся долго, болезненно, но не убивает. Ранит и прижигает тут же. Врастает и жить тянет дальше. С болью этой навсегда. С кровотечениями регулярными. Жить. — Олеж, я жить не хочу. Ему нужно жить. — Без тебя не могу. Нужно, Саш. Слышит шёпот тихий. Родной. Как маленький Олежа, бывало, по ночам кошмарами и секретами своими делился. Робко тогда и уверенно сейчас. Не твоя вина. Голос успокаивающе шелестит, по сердцу израненному бьёт. Изматывает невыносимо. Саша закрывает уши ладонями, пытаясь уйти от наваждения. Голос Олега преследует его везде. В частых кошмарах, в призрачной яви. Даже в шуме собственной крови он слышит это ласковое «Саш». Будто его братишка вовсе не в паре метров под землёй, а тут, совсем рядом. Саша готов поклясться, что это бесы его путают, но знает, что на деле то лишь измотанная психика. Он физически ощущает, как сходит с ума. Чувствует чужое присутствие рядом с собой, даже в душе и знает, что это совсем не пресловутая мистика. И ему правда, правда будет проще умереть, чем жить со всем этим дальше. Ведь ему некого больше любить. Некогда нерушимое эго теперь в руинах. Может, он и победил ни одну битву, но война была проиграна, ещё когда окровавленная ладонь брата лежала в его ладони. Саша осознаёт, что более никогда не будет свободен. Признаёт, что со смертью брата надел на себя бесконечно тяжёлые кандалы боли. Знает, что грёбанная кровоточащая трещина в его сердце — это Олег. И это конец. Их общий с Олегом конец.

***

Lie to me cry to me give to me I would Лги мне, умоляй меня, позволь мне это сделать — я бы так и поступил. Lie with me die with me give to me I would Ляг со мной и умри, позволь мне это сделать — я бы так и поступил. Hope that we die holding hands always. Надеюсь, мы умрём, навечно взявшись за руки.