Куколка.

      Я не помню когда стал таким. Не помню, когда моя горячая кровь смешалась кровью и слезами других. Не помню, когда начал пахнуть грязью истерзанных душ, страхом перед завтрашним днём. Меня называли Призраком, но чувствуют ли призраки такое смятение чувств? Раньше боялся причинять другим боль, сейчас жажду этого, словно от этого зависит всё моё существование. Я перестал быть человеком, перестал быть Призраком, и ведь не вспомню, когда я начал нести в руках не холодного семнадцатого глока, а самую настоящую смерть. Самое тревожное это не сам факт, а то, что это меня даже не волнует. Мне просто было любопытно, кем я в итоге сделаюсь. Казалось, для того, что бы измениться, стереть из кожи все шрамы прошлого, из памяти все тёмные ночи пропитанные смертью, понадобится целая вечность. Но, к счастью или к сожалению, я нашёл её.       Я встретил её лежащую в подвале, будучи окружённой голодными крысами. Чёрные и серые медленно начали пожирать её белое, но очень грязное от крови и пыли, платье. Опоздай мы заданием ещё на пару часов, они бы добрались и до её стана. Было ужасно темно и сыро, в нос ударил едкий запах цемента и брошенную в небытие забытую всеми богами судьбы. Я затаил дыхание, не решался спускаться вниз, по сломанной лестнице, ведь даже не знал, жива ли она или отправилась в свет иной. Не видел даже лица её: она лежала лицом вниз, а в спине запекшая, пропитанная в белое, нежное платье, будто бы сам Бог спустился в этот грязный мир, что бы забрать крылья своего падшего ангела. Но затем, когда она сидела уже в моём подвале, будучи обнаженной телом и душой, я взглянул на её шрамы, оставленные зверями. Лучше бы не видел, не раздевал её. А ещё лучше, оставил бы гнить её в том брошенном здании, когда выполнял свою очередную миссию. Но когда я заметил, как все клеточки её тела пытаются сделать всё, что бы она выжила, не умерла паршивой смертью бездомного пса; когда заметил её едва уловимое дыхание, которое так и просило забрать её, не оставлять так, я поддался этому.       Я не знаю что это было, кажется, никогда и не пойму. Я её забрал, как ночь ревностно забирает свои звёзды, как только солнце покажется на горизонте и спрятал в своём доме. Мог бы отнести бедную в больницу, ведь она даже не была причастна к делам террориста, за которым мы и пришли. Но я лечил каждую ее рану своими поцелуями, перебирал каждую прядь волос, утешая в своих объятиях. Мог бы дать свободу, когда она наконец встала на ноги после двух месяцев плачевного состояния. Но я сильнее запер дверь, всё пугая её своими ложными рассказами об страшном, одиноком мире. И можно разве назвать это ложью? Я проводил всё своё время с ней, позабыв обо всём, сделав своим миром её. Требовал от неё то же самое, даже больше, не позволяя ей даже дышать лишний раз, когда я не мог быть рядом. Я и не замечал, как мои чувства душили её. И не хотел.       Она была покладистой, мягкой, бесконечно благодарной за своё спасение. Она была моей горячей пассией. Зелёные глаза, точно два изумруда, всегда смотрели на меня, как на своего бога, как на своего палача, как на своего спасителя. Затуманенный бесполезной любовью взгляд, прояснился лишь тогда, как я отнял у неё даже что-то на подобии дома, заменив его на подвал. Не тёмный, сырой, где она и родилась в моих глазах, но положением никак не лучше. У неё были светлые, совсем светлые волосы, которые в моих руках почему-то казались нереальными. И почему-то со временем они полностью отпали. Предполагал, всему виной, как я морил ее голодом, но оказалось, что моя драгоценная просто любила страдать. Выплакала все свои слёзы, когда я начал относиться к ней, как на свое проклятие. Ведь чего это я? Сначала спас, распорядился судьбою, плюнув богу в лицо, нежно шептал слова о любви перед сном, касался трепетно, мягко, боясь сломать ее, хрупкую фарфоровую куклу. Затем швырнул её в подвал, заставлял считать свои шрамы, оставленные теперь мною, а не далёкие звёзды, говорил ядом во рту, касался грубо и безжалостно. И чего ради устраивал спектакль вечной любви?       Сначала мною двигало желание защищать, опекать, любить и быть любимым в ответ. Но с каждым днём меня изнутри пожирали совсем незнакомые голоса. Они требовали от меня больше любви к ней, заставляя слиться с её душой и телом воедино. Мне нравилось её тихое пение под нос, но её крик понравился больше. Нравилось, когда её большие глаза наполнялись счастьем, светом, но нравилось больше, когда они стали болотными, открыв путь к своей бездонной душе. Я бы и винил эти голоса за то, что заставляли меня дарить жестокость, но это было не совсем так. Они просто открыли мне глаза. И ведь голоса эти не были незнакомыми, они были просто моими мыслями, которые нашли выход из моей запертой тьмы. Я не благодарен, но и не чувствую жалости. Я ничего не чувствую.       Но я хотел. Хотел чувствовать что-то, хоть что-то. Моё сердце перестало биться, а моя кровь застыла в жилах. Когда всю жизнь бегаешь от смерти, а в конце находишь её в себе, то абсолютно всё теряет свой смысл. Я мог лишь гореть желанием сделать её своим чувством.       — Не нравится? – спросил я, внимательно следя за тем, как её дрожащие пальцы касаются струны старой скрипки. Её глаза снова блестели в жёлтом свете подвала. Пухлые губы то открывались в попытке сказать что-то, то закрывались не находя достойных или честных слов.       — Молчишь, – без особого недовольства я сказал, ведь я видел, что она более чем счастлива, что будет делить свои страдания, невыносимые дни со своей верной подружкой.       — Откуда узнал? – тихо спросила она, наконец прижимаясь к старому музыкальному инструменту.       — Помню, рассказывала перед сном про проигрыш и выигрыш синьора Паганини и загадочного узника. Боюсь, тут всё слишком очевидно, – она впервые оторвала свой восхищённый взгляд от скрипки и взглянула на меня. Я замер. Я и забыл, когда она последний раз смотрела на меня без страха и ненависти.       — Ты не любишь, когда я шумная, – её мягкий голос скрывал едва заметные счастливые нотки.       — Верно, – сказал я, хлопая по своей ноге, приглашая её сесть. Одного движения было достаточно, что бы она бросилась ко мне. Я сжал её слегка костлявое бедро, что бы она уселась удобнее. — но шум будет издавать твоя скрипка, не ты.       Я не видел её лица, её уже редкие светлые волосы, не давали мне смотреть на её личико. Но я знал, что она улыбнулась. Застенчиво, с румяной. Она поерзала еще несколько секунд, прежде чем выпрямиться, полностью опираясь на мою грудь. Взяла скрипку за гриф левой руки, расположив её торцом напротив шеи. Она положила скрипку концом нижней деки на ключицу и удерживала инструмент на месте челюстью. Замерла она, как и я, наблюдавший, нет, чувствовавший каждое её движение. Кисть руки крепко держала гриф, что казалось совсем неправильно для такой хрупкости. Большой палец на боковой поверхности грифа, четыре остальных пальца — на грифовой накладке. Взяв смычок, она начала играть. Я затаил дыхание, прикрыв глаза, отдавшись музыке целиком. Печальные нотки без труда находили своих слушателей в виде запертой в клетке куклы и потерявшегося в своей же тьме Призрака. Дальше они продолжали свой путь к сердцам этих несчастных. Музыка, которая она играла на своей скрипке, не лечила, наоборот, колечила нас обоих, будто бы есть куда ниже падать. Каждый раз, когда она брала нотки выше, я невольно сжимал её бедро, притягивая к себе ещё ближе, пока не уткнулся носом в её холодную шею. Она всегда была такой холодной? – возник такой вопрос, но прежде, чем ответить, я снова отвлёкся на трагичные ноты скрипки. Я чувствовал, как мое сердце то замирает, то бьётся учащённо каждый раз, когда она играет струнами музыкального инструмента, как я играю с её нервной системой. Не мог поверить, что я мог чувствовать себя живым. Нереально. Неправильно.       Я открыл глаза лишь тогда, когда она закончила играть. Она смотрела на пустоту, а я на неё.       — Жюль Массне, – нарушила она угнетающую, совсем неспокойную тишину между нами. — "Размышление" из оперы "Таис".       — Как символично, – я беззвучно усмехнулся, но уголки губ даже не были в состоянии подняться. Она продолжала сидеть на моём колене, но опустила свою скрипку на маленький столик.       — И долго собираешься держать меня взаперти, Саймон? – совсем неожиданно, кажется даже для себя, она спросила. Я чувствовал, как ощутимо напрягается её спина на моей груди.       — Смеешь жаловаться? – также тихо спросил я. Она уловила опасные нотки в моём голосе, а мои руки усилили хватку на её талии. Правда, это хватка была похожа на преждевременное наказание.       — Ты думаешь, я благодарна за всё, что ты себе позволяешь? – также смело ответила на мой вопрос вопросом, словно её жизнь не зависит от моего настроения. Её сухие, холодные ладони покрыли мои руки, когда она почувствовала лёгкую боль, которая с каждым мгновением росла.       — Именно, – рывком сильнее прижал её к себе, позволяя своей второй руке подняться по её изгибам до её шеи. — по крайней мере, должна быть. Не помнишь, куколка, кто тебя спас? – я сжал её лебединую шею, совсем нежно.       — Спас? – тяжело вздохнула она, запрокидывая голову назад, в моё плечо, что бы не так сильно чувствовать мои пальцы на своей шее. — ты спас меня от грязной, но спокойной смерти, подарив ещё больше боли, ненависти и безнадёжности. Ты предлагаешь радоваться?       — Я предлагаю довольствоваться малым, – усмехнулся я, не совсем понимая, что меня так развеселило. В обычные дни, она даже не находила смелости поднять мне свой взгляд, а сейчас решила играть на свою удачу. Неужели эта старая скрипка послужила для неё вдохновением? Как же было забавно.       — Саймон, – повторила она моё имя, уже не скрывая своё недовольство. Она попыталась встать, но снова упала на мои колени.       — Ты испытываешь моё терпение... – тихо прошептал, касаясь горячими губами её ухо. — Хочешь напомню, какая судьба тебя ждёт за пределами моего дома?       — О, если мне чудом повезёт выбраться из этого чёртового дома живой, как ты повторял сто раз, буду раздвигать свои ноги перед другими мужчинами до конца своих дней, – она дышала тяжело, но не совсем из-за моих рук. Её грудь подымалась и опускалась так, словно сейчас её сердце взорвётся от чего-то. Так от чего? Её душит страх или злость?       — И как, тебя устраивает такая перспектива? – мои руки, которые без стыда лежали на её талии, шее и дрожали. Меня открыто нервировал этот бесполезный, от того ужасный диалог. Чего она добивалась?       — Спрашиваешь, устраивает ли меня клеймо вечной проститутки, будто бы я не раздвигаю свои ноги перед тобой? – она усмехнулась, а я сжал руку на её шее крепче, будто не хотел, что бы она и дальше провоцировала на ещё один ужасный поступок. — а в чём, собственно, разница, Саймон? Лежать под тобой или другими мужчинами, думаешь, меня это как-то волнует?       — Замолчи, – сдавленно процедил я в её ухо.       — Держишь меня в подвале, обращаясь даже хуже, чем со своей собакой. Я лучше буду терпеть такое отношение от незнакомых мне людей, чем от человека, который когда-то признавался в любви, – её голос дрогнул, как и мои руки. Но она быстро сообразив, выбралась из моего удушающего объятия, схватив свою несчастную скрипку.       — Заткнись, – я медленно встал со своего места, моя сутулость после тяжелого дня была самой настоящей угрозой. Я сделал шаг вперёд, готовясь схватить её за локоть, но она не дала мне поймать себя.       — Ты спрятал меня от всего мира только потому, что знал, что я могу стать идеальной куклой для твоего больного разума. Сначала был мягким, добрым, любящим, пытаясь доказать самому себе, что ты такой же как все, что умеешь любить. А когда надоело притворяться самому себе, ты показал своё настоящее лицо, так ведь? – она мотала круги в тесном подвале, а я стоял неподвижно. Только мои глаза, покрасневшие от злости, внимательно следили за каждым её движением.       — Какая догадливая, – не постеснялся я ухмылки. — И что может сделать эта безвольная кукла с таким "зверем", как я?       — О, ничего, – шаг назад, её глаза горят огнём страха. — абсолютно ничего, – она бросилась на лестницу, крепко сжимая к своей груди свой музыкальный инструмент.