Идеальный солдат

Он помнит не очень много. Это кусочки и кусочки, из которых, как в калейдоскопе (он помнит, что такое «калейдоскоп») складывается узор, но не изображение. Он не видит свою жизнь — свое прошлое — как фильм. Он даже как рекламный ролик его не видит. Просто набор потертых по бокам кадров. Частей. Сотканных из дыма и теней чудовищ. Он помнит мужчину. Мужчина — это запахи: кровь, металл, сигаретный дым, въедливая гарь войны и оплывшей пластмассы. Помнит голос — слишком четкие, неестественные звуки, акцент, который казался ему ужасающим и смешным. Помнит слова. Он помнит форму — оливково-зеленую с красно-серыми эполетами. Однажды ночью он видит его так, словно тот снова сидит перед ним, перекатывая в пальцах самокрутку и покачивая в воздухе ногой. — Зимний Солдат, — говорит мужчина из сна, — это утопия, сержант. Партия подарила нам почти бесконечные ресурсы, партия подарит нам и большее, но я не вижу результатов. Советский народ не может позволить себе пустые изыскания. — Зола сделал это со мной, — возражает он. Мужчина цокает языком, морщится: — И даже с вашими образцами мы не смогли этого повторить. Возможно, это что-то еще. «Да, — думает он. — Да». — Душа, — он почти смеется, и мужчина смеется тоже. — Души не существует, — произносит мужчина, и сон расплывается, подергивается дымкой, ускользает. — Как и Бога… — слышит он невозможно далеко и невозможно четко. И просыпается. Он согласен. С каждым. Ебаным. Словом. Он смотрит в зеркало — и видит пустоту. Морозную синь, убийственную синь. Собственные глаза кажутся ему заледеневшими, покрытыми инеем, как стекло криокамеры изнутри, они кажутся ему мертвыми, и, в принципе, так оно и есть. Он не очень хорошо знает, кто такие люди, но вполне уверен, что к ним не принадлежит. Он думает, что у людей есть родители. Он думает, что у людей есть память. Он думает, что у людей есть душа. У людей — не у него. Но он думает. Ему это свойственно. Он всегда слишком много думал. Его память — это кусочки и кусочки, и каждая ночь добавляет в них еще немного, и он пытается не спать, но получается так себе. Он точно не человек, он уже уверен, он знает, потому что он читал, сколько человек может прожить без сна, и его цифра умножена втрое, но потом он начинает грезить с открытыми глазами, и он видит мужчину в оливковой форме снова, но нечетко, смазано, и поверх формы на нем пальто из серого драпа, а через плечо перекинута винтовка, и это не Джонсон, господи, он узнал бы Джонсон, узнал бы все модификации, он даже Томпсона узнал бы, но это и не Томпсон тоже, это что-то совсем другое, и он щурится, пытаясь разглядеть, но налипший на ресницах лед мешает, а рука болит, так болит, но меньше, чем раньше, потому что боль замерзает тоже, вместе с ним, и мужчина говорит что-то, и его оглушающе громкий голос переплетается с воем ветра, отражается эхом от скал, и он-из-сна думает, что умер, умер и попал куда-то, где не ад и не рай, потому что это не ангел, а в аду — тепло, но он не понимает ни одного ебаного слова. — Сержант, — говорит он. — Три-два-пять-пять… Дрема отступает. Он понимает, что не может не спать. Это не значит, что он прекратит пытаться. Кусочков становится больше, и он смотрит в потолок после каждого сна, где крошечная квартирка с накинутой на подоконник доской вместо стола причудливо переплетается с каждым его заданием. Вот он стоит у этой доски и тянется к кружке, наполненной маслянистой темной жижей, а вот спускает курок, глядя в перекрестье прицела. Цель падает. Он видит ту же темную муть и тонет в ней. — Хорошая работа, Солдат, — слышит он. Хорошая. Работа. Он старается думать об этих словах. Он старается не вспоминать последнюю миссию. Миссию, которую он провалил. Миссию, когда цель выжила. Миссию, когда он спас цель. Он не знает — зачем. Он знал его. Он знал его, но тот его не знал. Он думает начать называть себя Солдатом хотя бы в собственных мыслях, но это просто не подходит. Это неправильно, уже неправильно. Зимний Солдат, Актив — идеальная машина. Идеальная во всем. Он — нет. Больше нет. Но у него тоже мертвые глаза. Он думает об этом, об отличии мертвых глаз от живых, о людях и себе, о себе и людях, думает, глядя в запыленный потолок дешевого гостиничного номера, лежа на полу, и сам не замечает, как засыпает. Он-из-сна хочет плакать, но он разучился. Он-из-сна смотрит на газетный лист и не хочет верить. Он-из-сна не думает, что это фальшивка. Потому что это так, блядь, похоже, на то, что он бы сделал. Это так его в духе, что, Господи, ему действительно нравится получать по лицу! Нравилось. Нравилось, потому что это не грязный переулок, а его противники больше не необученные парни покрупнее. И он нашел свою последнюю драку. «Капитан Америка спас Америку и героически погиб», — говорит заголовок. А он не говорит ничего. Он просто смотрит на черно-белое лицо своей последней цели на бумаге и хочет плакать, пока в глазах не помутнеет, и он на секунду — ебаную секунду — не поверит, что это слезы. Потолок не стал чище пока он спал. Его глаза все еще болезненно-сухие. — Стив, — говорит он, и это первое, что он говорит после Потомака не под прикрытием, а самому себе. Имя обдирает горло, оставляет кисловатый налет на языке. Имя горчит, у него привкус пепла и ружейной смазки, эхо взрывов и свистящей тишины. Он знает, что, если прислушается — услышит шум улиц, звуки музыки и звон бутылок. Это первый раз, когда он что-то знает. Он думает, что ему стоило отказаться от миссии после моста. Может быть, все было бы по-другому. Может быть. Как жаль, что история не знает сослагательного наклонения. Города меняются, но не меняются отели — неизбежно обшарпанные, дешевые, те, где не спрашивают ни документов, ни имени, только деньги. Он проводит в пути часы и дни, он часы и дни смотрит в потолок и на стены, он узнает, что ему нравятся деревянные балки, узнает, что его раздражают натянутые и пропыленные полотнища, узнает, что мерцающий свет — это почти, как Кресло. Если смотреть достаточно долго, в голове остается только звенящая пустота. К сожалению, это временный эффект. Он не смотрит телевизор. Он избегает новостей. Новости все равно догоняют его, волна процессов катится по Штатам и Европе, людей из слитых архивов арестовывают, судят, сажают. А он сам — был и остается призраком. Человек С Моста. Мужчина из Битвы На Потомаке. Он видит это на маленьком экране в полупустом баре с слишком громкой музыкой, и, Господи, они так и пишут это, они так и говорят это — с заглавными буквами в начале. Зимний Солдат на экране эффективен, пугающ и совершенен. Он — грязен, жалок и больше напоминает бродягу. Его никто не узнает. Он призрак. Он сглатывает и уходит из бара. Его никто не узнает. Оказывается, можно спать и с открытыми глазами, спать не засыпая, и он думает, что люди называют это: «вспоминать». Он не уверен, но он видит, видит как наяву лицо Стива, синие глаза, те, которые оставались живыми и яростными даже на черно-белом фото из его сна, видит летящий в него щит, потом видит перевернутые машины, и Стив лежит на асфальте, а пуля свистит раздражающе и тонко, а он должен был упасть, должен был, но Зимний Солдат совершенен, и он делает сальто и единственное, что не пережило удар Стива — это маска, и Стив смотрит на него, смотрит ему прямо в лицо, прямо в глаза. И кидается на него снова. И он опять — опять — блокирует удар за ударом, он опять отбирает щит, он ставит его на колени раньше даже, чем появится Рамлоу со своими парнями. И Стив еще раз смотрит на него. Прямо в глаза. Стив ничего не говорит, но эти стиснутые зубы — миг узнавания — это именно то, почему он «знал его». Потому что он видел это столько чертовых раз, столько раз — и каждый из них Стив смотрел так на очередного хулигана в очередном переулке. Он думает, что Зимнего Солдата сложно определить, как хулигана. Он думает, что и Стив слабо напоминает бруклинского сопляка. Они вне классификации. И все же. Все же… Когда он ложится спать, он надеется на очередной кусочек, но во сне — это хеликерриеры, и Стив снова нападает, а потом нападает он, а потом он прижат балкой, которую едва может сдвинуть, но он справляется, потому что он — ебаный Зимний Солдат, он Актив и Кулак Гидры, он не может не справиться, и он вырубает Капитана Америку, потому что он не может не справиться, и он швыряет его вниз, в реку, в гребанную черно-стальную воду, и… И он может не справиться. Он прыгает за ним. Он, блядь, прыгает за ним еще до того, как бесчувственное тело успевает коснуться воды. Он летит вниз и слышит ветер. Он видит расходящиеся круги, он не видит цель, но знает, что он там, знает, что он его найдет. Он оставляет его на берегу. Он слышит его дыхание, когда уходит. Он даже, блядь, не может соврать себе, что это гордость и что он просто хотел оставить на виду труп цели высшего уровня. Он облажался. Зачем? Нет ответа. Есть не очень много вещей, которые он знает точно, но он точно знает, что он — не Джеймс Бьюкенен Барнс. Джеймс Бьюкенен Барнс умер. Он не уверен, когда. Есть очень много вариантов: от стола Золы в Крайшберге до падения из поезда, от первой жертвы в перекрестье прицела до Кресла в Советах. Очень, очень много вариантов. Итог, правда, один. Сержант Джеймс Бьюкенен Барнс давно и безнадежно мертв, а тот, кто жив, в ком так некстати решила проснуться его недобитая память не имеет ни имени, ни лица — просто призрак, рожденный болью, кровью, холодом и сотнями смертей. Он помнит их имена — не все. Он помнит их лица — все до единого. Он не может сожалеть. Чтобы сожалеть, надо быть человеком. Он — нет. Он помнит своего первого. Первую цель, первого человека, жизнь которого он отнял. Помнит отвращение, тошноту, почти боль в груди. Проблема в том, что он помнит и второго, и третьего — и всех, кто был дальше. И помнит, как не чувствовал ничего. Это была работа, грязная работа, как в доках. Кто-то должен разгружать товары, кто-то должен убирать блевотину в барах, кто-то должен убивать людей. Из него вышел хреновый грузчик, но он оказался реально хорош в последнем. Наверное, дело в отсутствии души. Кусочков уже так много, что это и правда почти фильм, но самая важная сцена где-то потерялась, и она не возвращается, и он видит одно и то же, одно и то же, раз за разом. Он стреляет во фрица и тот падает, он оставляет свой завтрак и обед в ближайших кустах, чтобы безбашенно улыбаться через минуту. Он лежит на металлическом столе и кровь горит в венах, и он силится не кричать и твердит звание и номер, а Зола смеется. Он смотрит в пламя и видит невозможно синие глаза. Он кричит: — Нет! Не без тебя! — и огонь поглощает мир. Он чувствует холод, ветер свистит в ушах и бьет в лицо, все вокруг белое, белое, белое — и он думает, что это конец. Это конец. Это начало. Он ищет начало, но все заканчивается на адской боли в левом предплечье, и он стучащими зубами и окоченевшими пальцами, не в силах даже встать, затягивает там ремень, чтобы остановить кровь, такую ослепительно алую на таком ослепительно белом снегу. Когда ему очень везет, он снова видит мужчину в оливковой форме и вспоминает имя: «Карпов». Они много разговаривают, и он знает, знает, что ждет обмена пленными, ждет, пока свои о нем вспомнят. Они не вспоминают, но русские не так уж и плохи. Его рука ампутирована, но он жив, черт, он жив, он все еще жив, пусть и не полностью. Стив придет за ним. Стив за ним придет. Только Стив не приходит. Он видит эксперименты и смерти, но умирает не он и больно не ему, и он даже не может жалеть нацистов, потому что он видел лагеря, потому что он был в Крайшберге, потому что советские ученые — эффективны, а не садисты, потому что твари на их столах заслужили всего и еще чуть-чуть. Он видит, и он смотрит. Они говорят с Карповым и об этом, а потом — это всегда черно-белая фотография в газете и синие глаза на крыше поверх щита. Между этими воспоминаниями годы и годы. Идут недели и недели. А он все еще не знает — почему? Джеймс Бьюкенен Барнс мертв. Он осознает это с пугающей кристаллической ясностью однажды с утра, но в этот раз он не ищет ни мотивов, ни оправданий, ни дня смерти. Он просто точно знает, что Джеймс Бьюкенен — Баки, Баки — Барнс мертв, потому что Стив Роджерс не мог смотреть в лицо Баки Барнса и не узнать его. Не мог. Мертвые и заледеневшие глаза в зеркале с ним согласны. Он помнит не очень много, и он помнит почти все, но то самое почти, тот недостающий кусок все портит. Картинка не складывается, видеоряд обрывается на самом интересном месте и продолжается нарезкой из дешевого фильма ужасов, где первое и последнее в разрозненных частях — всегда криокамера. Всегда иней. Всегда лед. Он помнит, что не помнил. Себя. Он помнит, что не хотел вспоминать. Он помнит, как еще дрожа от холода крио любовно чистил оружие, пока куратор зачитывал протокол миссии. Он запоминал, он всегда был многозадачным. Он помнит: — Ты создашь будущее, — и брызги крови на стене, и человека, что упал, как сломанная кукла. Они не говорили ему про будущее больше. Он творил век. Он не хотел видеть будущее. Он до сих пор не хочет, но теперь у него нет выбора. Он помнит смерти, так много смертей, но не помнит своей. Это грустно. Он умеет грустить? Да. Осознание не подкрадывается к нему внезапно, не бьет по голове, не озаряет вдруг. Просто однажды он допивает протеиновый коктейль и понимает то, что знал и понимал всегда: именно тогда он и умер. Именно там и тогда. Джеймс Барнс прочитал хвалебный некролог Капитана Америки и решил больше не жить. Это… неожиданно логично. Он не может спорить. Той ночью кусочек возвращается. Он закрывает глаза и видит черно-белую страницу, видит застывшее на бумаге лицо Стива, а потом он-из-сна осторожно складывает газету, кладет ее на стол, встает и идет. Каждый шаг отдается в ушах, как бьющееся исполинское сердце несуществующего Бога. У него — нет сердца и нет души, его душа и сердце в Арктике под толщей воды и льда. Его душа и сердце спасли мир, а он сам — хочет этот мир уничтожить. Потому что он умер, и Стив умер, и все должны умереть, потому что они не заслуживают жить, если не живет Стив. Потому что нацисты заслужили боль, а мир заслужил смерть. Потому что ему все еще холодно. Потому что он готов стать этой смертью. Карпов смотрит на него красными от полопавшихся сосудов глазами в маленькой прокуренной комнатушке, где и окон-то нет. Проект провален и Карпов ждет расстрела, потому что уже не может этого отрицать. — Меня, — говорит он-из-сна, Карпов сводит брови (почти как Стив), наклоняет голову. — Попробуй меня, — повторяет он и криво улыбается. — Зимний Солдат, — недоверчиво тянет Карпов, словно вдруг осознав, о чем он-из-сна говорит. — Готов отвечать, — непочтительно козыряет он и смеется. Его отросшие волосы мешают, но лаборанты не пытаются их остричь, а Карпов и ученые смотрят недоверчиво, удивленно, с надеждой. — Минуту, — приказывает Карпов, и они остаются в лаборатории вдвоем, и то, что после станет Креслом сейчас лишь громоздкая тень на периферии зрения. — Зачем это тебе? — Карпов кусает губы. Он-из-сна закрывает глаза. — Оно может сжечь тебе мозги, — добавляет Карпов, когда он долго, долго молчит. — Я знаю, — наконец говорит он-из-сна, открывает глаза, смотрит на кресло и медленно выдыхает. — Надеюсь на это. Он не думает, что Карпов его отговорит. Карпов и не пытается. Кресло — это больно, он знал и без сна. Но теперь он знает еще и что эта боль может дарить совершенное блаженство. Он видит боль и видит тьму. Он открывает глаза — и мир подернут дымкой, скулы болят, болит каждая мышца в теле, а лицо человека над ним смазанное, нечеткое, словно кто-то заляпал пальцами прицел. — Доброе утро, Солдат, — говорит человек. — Я готов отвечать, — единственные слова, которые срываются с языка. Он-из-сна не уверен, что понимает их значение. Ему-из-сна спокойно. Ему спокойно тоже, потому что вставшие на место кусочки все объясняют, и теперь он знает ответ, даже если этот ответ отнимает у него последнюю надежду. Джеймс Бьюкенен Барнс выбрал и Джеймс Бьюкенен Барнс мертв, но Стив жив, и возможно этот мир все же заслуживает жить, а он — не нужен. Больше. Пока. Он не уверен. Он идет по следам ГИДРы, потому что Стив жив, и кто-то должен доделать грязную работу. Идет до тех пор, пока не остается только Штрукер, а Мстители слишком близко, чтобы он мог делать свое дело спокойно. Он слушает и смотрит, он ждет подходящего момента, он пробирается в замок и сосредоточенно зачищает этажи. Стив жив. Джеймса Бьюкенена Барнса не существует. Стив все равно должен жить. Ребенок со светлыми волосами действительно быстрый, но Зимний Солдат заслужил свою репутацию. Он перерезает ему горло. Он смотрит на девочку, юную и злую, он думает, что был таким же, давным-давно, как жаль, что у него не было ее сил. Какое счастье, что у него не было ее сил. Он видит Старка. Не Говарда, Говард давно мертв, и это он — тот, кто оборвал его жизнь. Тони Старка. Железного человека и столь увлекающуюся личность, что даже ГИДРА не считала его опасным. Старка легко отвлечь, Старк заботится о людях, но после Стейна — не хочет воевать. Он помнит это. Девочка поднимает руки. Он видит красную дымку. Он стреляет раньше, чем она дотянется до Старка — и девочка падает мертвой-мертвой сломанной куклой. Разумеется, когда Старк оборачивается на звук выстрела, на звук ее падения, его там уже нет. Незачем быть. Он закончил. *** Черно-белый Баки Барнс на экране улыбается и смеется, и он видел этот ролик так много раз, но не может остановиться и приходит сюда каждый день, каждый божий день, чтобы просто увидеть — просто вспомнить — как смотрит Стив на его-чужое лицо, на своего друга, на своего живого друга. Каждый день приходит — и каждый день уходит. Он живет достаточно близко, хотя иногда случаются моменты, когда он вынужден пропускать свои визиты, потому что войны (и Мстители, и он сам) оказываются где-то безнадежно далеко от Смитсоновского, но они всегда возвращаются, и он возвращается сюда. Если бы он был человеком, охрана начала здороваться бы с ним, но он не человек, и никто его не замечает. Он призрак. Иногда он думает, представляет, видит во сне, что было бы, если бы Капитан — Стив, Стиви — вот также сбил с него маску, но узнал его. Представляет то будущее, которое могло бы случится, настоящий кофе, потому что у него есть деньги, в этом веке у него есть деньги, цветные фильмы на большом экране, просторная квартира с настоящим столом, бесконечной горячей водой и хорошим отоплением. Он представляет кружку на этом столе с отколотым краем, представляет Стива у окна со взъерошенными волосами, улыбающегося ему. Вот также, как Барнсу на экране. Он вздыхает, пальцами зачесывает волосы назад и уходит, сжимая в кулак металлическую ладонь в кармане. Завтра — он вернется. Он всегда возвращается.