Мой особый вид самоиронии или "Секрет Полишинеля"

Мы шагали неспешно, я с трудом перебирала ногами, плетясь за светлой фигурой ленивой гусеницей, поэтому Майки пришлось сбавить темп и идти медленно, позволяя мне не отставать от его широкого шага (удивительно, как с такими короткими ножками можно так быстро двигаться?). Изначально, недовольно хмуря брови, Майки заверил меня, что идем мы к нему и это не обсуждается. Понимаете? Планировал притащить меня к себе, но я, обеспокоенная своим внешним видом, настояла на том, что "Пойдем домой"(попытка передразнить его голос успехом не увенчалась) мы ко мне. Я определенно не в состоянии сейчас соображать и, если бы он чуть надавил, я бы согласилась, но «знакомиться с родителями жениха» в таком потрясающем внешнем виде я не собираюсь даже под успокоительными. Эмма то, может, и не обратила бы на мои засаленные волосы и грязную пижаму внимание, а вот дедушка Майки наверняка бы подметил, какой конкретно соус и в каком количестве я пролила на эти несчастные, застиранные до дыр, шаровары. Не знаю уж какой человек этот Сано Старший, но падать в грязь лицом при первой же встречи мне не хочется. Я прям вижу, как его морщинистое, от беспощадной старости, лицо вытягивается, в удивлении, он смотрит на Манджиро, наверняка улыбающегося во все зубы, подзывает внука «поговорить наедине», оставляя меня на выполированной до блеска кухне, и совершенно не стесняясь, на весь дом возмущается о том, на какой же это помойке, его дражайший внучок, нашел такое чудище заморское? От этих мыслей меня передернуло. И почему осознание непрезентабельности дошла до меня лишь спустя пару улиц от дома? А Майки все тянул меня за руку, не сильно сжимая многострадальные запястья. У всех вас такая дурная привычка хвататься именно за них. Лучше бы за шею. Мне было плохо… Меня тошнило, болела голова и хотелось кричать, разрывая глотку, но, почему-то, сейчас я успокоилась. От теплых касаний, от запаха, такого вкусного, пропитавшего всю мою школьную форму. Смесь бензина с карамелью. Так пах только он. Дверь дома тихо скрипнула. Я ее не заперла. Хорошо, что мама вернётся с командировки только через неделю, а то, прознай она об этой оплошности, непременно бы взбесилась, накричала. А крика с руганью я сейчас не перенесу. Я никогда не любила ссоры. На глаза, при малейших строгих нотках, набегают слезы, а когда повышается тон, я и вовсе срываюсь. Даже сейчас, повзрослев и относительно встав на ноги, я не переношу криков. Он тащил меня в ванную. Уверено, по-хозяйски включив горячую воду в душе и подтолкнув мне в сторону ванны, мол: «давай, мойся». Неужели от меня воняет? На рефлексах принюхалась к воротнику мятой футболки. Да нет. Все тот же соевый соус, все те же сожженные свечи. Так неохота мыться… Но, наверное, от горячей воды и впрямь станет легче. Руки потянулись к подолу футболки, задирая ее до пупка. Или может сначала снять штаны? Так. Стоять. — Ты вышел? — Не буду оборачиваться, и так знаю, что стоит. — Вышел. — Строго и тихо, вперемешку с шаркающим по кафелю шагом и захлопнувшейся дверью ванной комнаты. В целом, мог и не выходить. Чувство стыда и хоть какого-то смущения пропало у меня, как только я увидела свой душ в общаге. А искренний пофигизм от того, видны ли мои недостатки фигуры кому-то ещё, закрепился после первого же года в этом самом душе без перегородок и шестью краниками вдоль всей комнаты. Не очень большой, но достаточной для того, чтобы в ней поместилось четыре человека. «Шесть душевых и четыре человека?» — спросите вы и «да», — отвечу я. Вещи же тоже нужно было куда-то вешать, а оставлять их в предбаннике гиблое дело. У меня так, однажды, трусы украли. Вода обжигала кожу, но от этого становилось легче, мысли словно собирались в кучу, наконец оседая где-то на подкорках сознания. В душе всегда легче думалось. В голову приходили идеи и мысли, которые в обычном состоянии даже не закрадывались в пустую головешку со ржавыми шестерёнками. Баджи мертв и я этого не изменила. Дерьмовый сценарий с дерьмовым финалом. А ведь он действительно был мне очень важен. Этот светлый, так любивший животных, подросток. Важен для Майки и всей этой истории в целом. Глаза вновь неприятно защипало от накативших к ним слез, а с губ срывается новый предательский всхлип. Нужно успокоиться. Нужно собраться. Я не могу вечно плакать, не могу вечно изводить себя за то, что не спасла. … Интересно, Майки плохо? Наверняка. И наверняка он бы хотел об этом поговорить, но не с кем. С одной стороны: друзья, потерявшие старого товарища, с другой: сестра, потерявшая друга детства, а с третьей — я. Раскисшая клякса, лужей растекшаяся по полу. Такая себе из меня «опора и поддержка» получается. Ещё и Такемичи навьючила всем этим дерьмом, теперь придется объяснять, что это вообще был за приступ истерии. Все рассказывать… Нужно было раньше это сделать, но мое неоправданное чувство страха мешало и, в итоге, все испоганило. Баджи… Пиздец. Нашел на кого Майки оставить! На меня, истеричку и язву не способную контролировать собственные эмоции. И образование недопсихолога тут роли не играет. В жопу эти три года каторги в институте, раз я даже себя успокоить и проанализировать не могу. Так. Ладно. Сказал следить, — значит буду следить. Последняя просьба как никак… Босые мокрые ноги издавали громкие, шлепающие звуки, наверняка не придавая мне какого-то особого очарования, разве что только сильнее раздражали. Майки стоял на кухне заваривая чай и задумчиво глядя в окно, куда-то далеко за горизонт, утонув в собственных мыслях. Выглядело потрясающе. Он всегда выглядел потрясающе, но сейчас как-то по-особенному, — по-домашнему. На лице взыграла слабая улыбка от наблюдения такой теплой, от чего-то родной, картины и тут же погасло, перебиваемая моими назойливыми тревожными мыслями. Вот он вырастет, в непременно хорошем будущем, будет ходить по кухне в час ночи, шаркая теплыми тапочками с кроличьими ушами и широкой черной футболке под клетчатые пижамные штаны. Так же стоять у плиты, дожидаясь, когда же этот злосчастный чайник закипит. И будет смотреть в окно, так же, как смотрит сейчас: хмуря брови, щурясь. Или может расслабленно улыбаясь? У него будет красивая жена и вредный черный кот с бездонным желудком и хриплым «мяу» в пять утра под ухом. Все это у него будет, но буду ли рядом я? От этой мысли неприятно кольнуло сердце. Мне бы хотелось быть с ним рядом всегда. Я редко привязывалась к людям, но к нему... К нему я не то, чтобы привязалась, я глупо влюбилась и, наверное, однажды я признаюсь в этом самой себе. Мне бы хотелось слушать его глупые шутки, подкалывать в ответ, ходить по весеннему Токио и любоваться цветущей сакурой, а вечером, после долгой прогулки приходить в общую квартиру заваливаться на диван с сладким попкорном в руках и смотреть какую-нибудь глупую комедию про полицейских. Но одно дело хотеть быть с ним рядом, и совершенно другое — суметь остаться. Кажется, я вновь громко шмыгнула носом в попытке сдержать слезы. Майки обернулся мягко мне улыбнувшись. И от этой улыбки мне стало ещё паршивее. Я чувствовала вину (как-то в сфере последних событий это скользкое чувство и вовсе меня не отпускало) за эту нашу общую утрату. И лучше бы он знал, что я могла все исправить, лучше бы знал, что я оплошала и накричал бы на меня, ругался, плакал и злился. Обвинял. Мне бы, наверное, стало легче. — Я сделал тебе с мятой. — Чашка тихо стукнулась о деревянную поверхность стола, отрезвляя. — Спасибо. — Хрипло, в попытке незаметно проглотить новый всхлип. Главное не подавиться. Ноги вновь неприятно зашлепали по холодному полу. Нужно было надеть носки. Чай пах свежестью приятно обволакивая своим запахом. Мята и чабрец. А себе он заварил чистую ромашку. Нервничает и думает, что чай его спасет? От такого невроза в моем лице вряд ли что поможет, ты уж прости. Мы молчали и молчание это не казалось мне тяжелым. Да нам нужно было поговорить, но, мне кажется, что тут и без лишних слов все понятно, тогда почему я, так бестактно, рушу эту идиллию? — Прости меня. — И я извиняюсь. Извиняюсь за то, о чем он даже не догадывается, но мне так легче. Так правильно. Майки молчит, и я чувствую на себе его взгляд. Он рассматривает меня пытаясь что-то отыскать. — Дай мне руку. — Это не просьба, — приказ. И зачем тебе рука моя, Непобедимый? Хочешь нагадать мне дальнюю дорогу на хуй? Если да, то только на твой. Его ладони шершавые, в мозолях и разодранных костяшках. Конечно. Раны вряд ли зажили после событий на свалке. Интересно, голова у него не болит после таких прилетов железной балкой? Может у него там металлическая пластина? Он рассматривает мою ладонь и запястье, аккуратно проводя по белесой коже вдоль вен пальцами. Вздыхает. Что не так? Руки слишком тонкие? Слишком белые? Запястье отекли? Видно, что поправилась по пальцам? В чем дело? — Я… — Вижу, по глазам вижу, что он хотел объяснить свои действия, но одергивает себя, устало прикрывая глаза. — Почему ты не выходила на связь? Потому что ревела как сумасшедшая. Винила себя во всем этом дерьме и хотела сдохнуть. — Была не в состоянии с кем-то разговаривать. — Молчу, но считаю нужным добавить. — Прости. Майки встаёт. Стул неприятно скрипит. Видно дело было не в моих лишних килограммах. Нужно починить ножку. — Нео, — Он обходит стол становясь напротив меня. С секунду думает, опускается на пол, упираясь коленями о гладкий линолеум, и смотрит на меня, так печально, что сердце, кажется, пропускает удар. — Зачем ты пришла на ту свалку? — Я молчу. Потому что дура. Потому что думала, что получится помочь. Потому что не могла сидеть на месте, зная о том, что там произойдет. — Испугалась за вас… — И это правда. Частично. — Дура. — И руки его крепко сжимают меня за талию, он носом зарывается в складки свежей, уже не пахнущей соусом и воском, футболки на моем животе, заставляя вздрогнуть. — Просто дурочка. — Да… Дура с большой буквы. Тут он прав. Я чувствую, как он все сильнее тулится ко мне, словно пытаясь вдавить меня в себя, боясь, что я вот-вот и исчезну, выскользну из рук клиновом листом, теряясь в вихре осеннего листопада. И я касаюсь его волос неуверенно поглаживая, перебирая пряди. Я бы, наверное, заплакала, но сил не было. Надоело. Хватит слез, они не помогают, а делают только хуже. Я уже на рыбу-шар похожа, — так сильно опухла. Чай уже давно остыл, а он все не отпускал меня, да и, если честно, я и не против. Так мне спокойно. Так мне тепло и комфортно. Словно и не было ничего плохого неделю назад, но он, видимо, решает напомнить обо всем произошедшем со своей стороны: — …Когда я избивал Казутору, — Голос был хриплым, приглушённым. Он не отстранялся от меня и звуки терялись где-то в складках ткани. — Я готов был его убить. Меня словно волной накрыло. — Я слушала, внимательно. Вот и настало время поговорить о его черном импульсе, да? Он решил мне открыться, довериться, и от осознания этой маленькой истины, стало очень тепло где-то там, под ребрами. — А потом я услышал голос Баджи… Резкий всплеск крови перед глазами, крик и все опять помутнело. — От упоминания имени друга меня все так же по колючему больно. — Когда я увидел тебя и Баджи в крови, словно в пелене, мне стало страшно. Я думал, что на тебе твоя кровь. — Пальцы мои вздрогнули, путая и без того закошлаченые, моими же манипуляциями, волосы. — И меня накрыло по-новому. Не так, как впервые раз, словно от волны… В этот раз мне казалось, что меня придавило камнями, а внутри опустело. Так резко, словно сердце вырвали. — От каждого его слова по телу пробегал рой мурашек, а в горле неизменно стоял ком. — А потом Такемичи выскочил перед Казутору. Я думал убью и его, но он начал кричать что-то про Баджи, выронил талисман, — Его руки сцепились в замок на моей спине сильнее, сдавливая меня в объятия с новой силой. — Потом уже я слышал твой крик. Ты просила успокоиться… — Он выдыхает, скользя носом по моему животу, как котенок, попавший под дождь и внезапно обретший кого-то, кто забрал его с холодных улиц домой. Я и впрямь просила его остановиться. После последних слов Кейски вскочила на ноги, вся в слезах и крови помчалась на помощь Ханагаке. Умоляла остановиться, кажется даже упала на колени. — А потом все закончилось… — Закончилось. Были ещё какие-то слова, действия, я уже и не вспомню. Все было как в тумане. Но я помню, как Казутору остался с телом Кейски на той злополучной свалке, склонившись перед всеми уходящими в поклоне. Парень замолк, наконец отстраняясь и вставая на ноги. — Майки… — Он смотрел на меня так грустно, так отчаянно, что мне просто не оставалось ничего другого, как обнять. Его руки мягко меня толкнули, и я бы возмутилась, не коснись он моего лица, склоняюсь ближе и внимательно рассматривая меня, наверняка подмечая жуткие мешки под глазами и в целом не первой свежести вид. — Я помню о том, что ты мне говорила, тогда, перед третьим августа. — Глаза у него черные, глубокие, самые прекрасные из всех, что я видела, а видела я, за свои две жизни, много людей. — Чтобы я не убивал, даже если это будет местью за тебя. — Я кивнула. Да, говорила. И сейчас бы сказала тоже самое, не сжимай он мои щеки так сильно. — Я не сдержу это обещание. — Почему-то я так и думала, но надеялась на лучшее. — Поэтому пообещай мне, что не умрешь. Что не оставишь. — Ему явно тяжело говорить это все так откровенно, напрямую. Наверное, этому человеку легче показать свою привязанность, чем рассказать о ней. Но он просит, то и дело запинаясь. — Просто будь всегда рядом. Его ладони такие теплые, согревающие, и их так неприятно отрывать от собственного лица, но по-другому я бы вряд ли смогла ответить, не прикусив при этом язык. — А я и не планировала тебя отпускать. Он выдыхает, мелко улыбается и нежно, трепетно, словно я из хрусталя, целует. Губы у него мягкие, такие же теплые, как и он весь. Слегка потрескавшиеся от осеннего ветра, но такие любимые, такие желанные, но внутри что-то непонятно колит, словно от угрызения совести перед чем-то невидимым, и я, отстраняясь, облокачиваясь об его грудь лбом, тяжело дыша. В голове эхом стоят последние слова Баджи. " А я ведь влюбился в тебя». Придурок… О таком не говорят на смертном одре. Не заставляют жить с этим. Майки стоит молча и кажется даже не дышит. Я его обидела, отстранившись? Точно обидела, такой уж он человек. Мне нужно объясниться и в голову ничего, кроме правды, не лезет: — Майки, ты знал, что я нравилась Кейске? Он наверняка хмурится, но вздрагивает отстраняясь, заставляя меня поднять голову и взглянуть на него. Такого усталого, сонного, с темными кругами под глазами, лохматого. — Знал. — Улыбается воспоминаниям выгибая брови в печальной дуге. — Он сам мне об этом сказал. — Что? — Вот это Санта Барбара получается. — Когда? — Когда поспорил со мной на то, что я не смогу признаться тебе в чувствах. И от этих слов все внутри падёт, а на глаза набегают новые слезы, которые я так усиленно сдерживала весь этот чертов диалог. Майки испуганно тушуется, смешно дергая плечами, пытается большими пальцами вытереть мои водопады, но попытка глупая, я заливаюсь как Ниагара, громко хрюкая, а на лице глупая, печальная улыбка. — Он и со мной поспорил. Сказал, мол, обед буду должна если чувства взаимные. И я слышу слабый смешок со стороны Манджиро. Почти истерический. Его пальцы продолжают попытки остановить мои слезы. — …Я так по нему скучаю. — Я тоже, Нео-чи, я тоже. И вот мои всхлипы вновь все портят, но Майки рядом, гладит по голове и шепчет о том, что все будет хорошо. И все будет хорошо… Я постараюсь. * — Я тебя люблю. — Она говорила эти слова глядя далеко в ночное небо. — Люблю настолько, что иногда мне кажется, я готова простить тебе любую мерзость, на которую ты будешь способен. С каждым словом внутри, где-то на уровне живота, завязывался тугой клубочек. Парень молчал, глядя на девушку из-под прикрытых век. Он не был идеальным и совершил много ошибок. Слишком много, чтобы сейчас заслуживать ее доверия. Он бы хотел ее отпустить. Дать возможность жить вне стен огромного синдиката, но не мог. Просто не мог без нее и одна лишь мысль о том, что она уйдет, что она перестанет быть рядом, что он больше никогда не услышит нежного голоса, не почувствует касания холодных пальцев к его шершавым шрамам, — эта мысль — убивала. — Не получается по-другому. — Вдалеке блеснули вспышки фейерверков. Весенний фестиваль подходил к концу. — Я просто… — Неисправим. — Она улыбалась, глядя как яркие огни отражаются в его темных, черных глазах. — Неисправим. — Он соглашается, радуясь тому, что, не смотря на всю пролитую им кровь, она рядом. Всегда рядом. *