Присмотри за ним

Это единственное, о чем Тянь просит перед тем, как уехать. – Присмотри за ним. Не нужно уточнять, кто именно этот «он» – Чэн понимает и так. И все, что делает сам в свою очередь – коротко кивает. Еще несколько секунд Тянь вглядывается в него внимательно, пристально. Будто выискивает признаки того, что обещание Чэна не пустое, что он действительно выполнит то, о чем просят. В конце концов, Тянь длинно, с силой выдыхает, разворачивается на сто восемьдесят и делает шаг в противоположную сторону. Чэн не уверен, действительно ли он поверил или просто осознает, что выбора у него в любом случае нет. В теории ответ не должен быть важен – на практике он, возможно, важнее всего остального в эти секунды. Уходя, Тянь ни разу не оборачивается.

***

Чэну сложно понять, что именно Тянь в этом мальчишке нашел. Не самый красивый. Не самый умный. Озлобленный и вечно ощеренный, как облезлый дворовой кот, у которого кроме его обломанных когтей ничего больше не осталось. Поначалу Чэн уверен, что мальчишка для Тяня – просто очередной бездомный зверек, которого он жаждет спасти. Чэн ведь помнит, каким его младший брат был ребенком. Жалостливым и ранимым. Чувствительным. Уязвимым. Лучше всех помнит, потому что именно он был тем, кто годами пытался все это из Тяня вытравить, кто годами пытался сделать из Тяня такое же чудовище, каким является сам. В их мире нельзя быть ранимым – потому что ранимых ранят. В их мире нельзя быть уязвимым – потому что уязвимых ломают. Маленький Тянь был, как хрусталь – и обязанностью Чэна стало выковать из него сталь. Даже если каждый удар по нему – всегда во благо, во благо, чертово благо – нарастал внутри ненавистью к самому себе. Какое-то время Чэн даже думал, что у него получилось. А потом появился этот рыжий мальчишка. И Чэн не знает, благословлять его или проклинать за то, что каким-то образом вновь вытащил на поверхность человечность Тяня. Как он сам считал – уничтоженную, а оказалось, лишь глубоко похороненную. Впрочем, все это – второстепенно; Чэн в любом случае выполнит свое обещание. Потому что он всегда берег то, что Тяню дорого.

***

Сбережет и в этот раз.

***

Первые два раза, когда Чэн появляется в поле зрения мальчишки, не очень-то скрываясь – тот только напрягается, настораживается. Тут же ускоряет шаг, спешно заворачивая за ближайший угол – будто такая мелочь способна скрыть его от Чэна. Можно было бы посмеяться, если бы Чэн еще умел смеяться. На третий раз мальчишка не выдерживает. Вместо того, чтобы унестись как можно дальше – он, наоборот, полностью поворачивается к Чэну лицом и тут же, будто не давая себе времени на лишние размышления, движется к нему упрямым раздраженным локомотивом. Как любопытно. Остановившись в нескольких футах от Чэна, мальчишка выплевывает зло: – Какого хера ты за мной таскаешься? Ничуть этой глупой подростковой вспышкой не впечатленный, Чэн холодно и твердо интересуется: – Уверен, что хочешь разговаривать так со мной? Хотя он даже не пытается добавить в голос хоть немного угрозы и ни капли не меняется в лице, мальчишка все равно отшатывается и в его глазах ярко загорается страх. Чэн мысленно хмыкает и в очередной раз задается все тем же вопросом. Что Тянь в этом мальчишке нашел? Впрочем, стоит отдать ему должное – мальчишка почти тут же возвращает себе утерянный контроль, его руки сжимаются в кулаки и, хотя страх из чужих глаз никуда не исчезает, злость в них распаляется настолько, что вполне способна составить этому страху конкуренцию. Ничего особо впечатляющего, но все же Чэн немного, на тысячный процент удивлен. А удивить его не так уж легко. – Просто съеби, а? Хватит мелькать перед глазами. Мне одного хватило… – мальчишка обрывает сам себя, из его легких вырывается шумный длинный выдох, и Чэн успевает заметить, как в чужих глазах мелькает боль. Пусть мелькает всего на секунду – но этой секунды хватает, чтобы перекрыть и страх, и злость. Хватает, чтобы Чэн понял, о ком речь. Вот только эта боль – совершенно не его дело и мало его волнует. К счастью, Тянь просил не разбираться с внутренними разъебами мальчишки, в том числе созданными самим Тянем, а лишь за ним присмотреть. – Не много ли ты на себя берешь, решая, что я здесь из-за тебя? – в целом, пора бы уже уходить, этот бессмысленный диалог лишь тратит весьма ограниченное время Чэна, но он почему-то все еще здесь. Зачем-то пытается нащупать, понять. Что в этом мальчишке такого особенного? Что? Мальчишка же в ответ вдруг весь сдувается, злость из него куда-то уходит, будто он – воздушный шар и кто-то ткнул иглой в бок, выпуская весь воздух. Прикрыв веки на секунду, он трет пальцами переносицу, а когда вновь открывает глаза – его взгляд до того усталый и по-вековому взрослый, что Чэн даже думает, не мерещится ли ему. – Да, я мог поверить, что это совпадение в первый раз, во второй. Но третий? – уголок его губ коротко невесело дергается, когда мальчишка заканчивает: – Многовато совпадений, не находишь? Спустя какую-то секундную долю тишины, прежде чем Чэн успел бы что-нибудь ответить, мальчишка добавляет – и в этот раз и в его голос отчетливо пробивается усталость. Тот тотальный заеб, который очень хорошо знаком Чэну – но который не должен быть знаком шестнадцатилетним подросткам. – Просто оставьте меня уже все в покое. Чуть наклонившись – мальчишка вздрагивает, но в этот раз не отшатывается, – Чэн бесцветным спокойным голосом произносит: – Не думаю, что ты можешь указывать мне, куда идти и что делать, мальчик. Злость опять ярко вспыхивает в глазах мальчишки, он почти рычит разъяренно, но все, что делает – это резко разворачивается и наконец уходит. Что ж, может быть, этот мальчишка не так прост, как он думал, – размышляет Чэн, глядя ему в спину еще пару секунд, прежде чем самому уйти. А может быть – еще проще.

***

Возможности самому постоянно присматривать за мальчишкой у Чэна нет, а единственный, кому он может такое доверить, вскидывает брови в ответ на краткую обрисовку ситуации. – Иногда я забываю, насколько буквальна твоя готовность сделать ради брата все. Когда Чэн бросает на А Цю взгляд, тот вскидывает руки и отступает на шаг, давая понять, что команда услышана. И будет выполнена.

***

Оказывается, что вся жизнь мальчишки состоит из учебы и работы. И еще раз работы. И снова работы. Сколько именно у мальчишки подработок, даже Чэну не с первой попытки удается сосчитать. Жизнь его довольно элементарная, легко распадающаяся на составляющие – сценарий давно разученный и миллион раз до него расписанный, отыгранный. Отец в тюрьме, больная мать, которая тащит на себе семью. И он сам – обозленный на весь мир рыжеволосый мальчишка. Все просто, – думает Чэн. Ничего особенного, – думает Чэн.

***

Думает – но что-то в элементарном сценарии идет не по плану.

***

Спустя несколько месяцев одним особенно уебским днем – который все еще не закончился – Чэн привычно находит мальчишку. Проверить, в порядке ли, не вляпался ли в какое очередное дерьмо. Показываться ему на глаза в планы Чэна не входит – вот только чувствует он себя довольно херово, в пространстве ведет, перед глазами рябит. Не привыкать, конечно. Но Чэн все равно теряет концентрацию ровно настолько, чтобы моргнуть один раз – чуть медленнее обычного – и тут же обнаружить, что мальчишка смотрит прямо на него. Привычно злой и ощетинившийся, уже к нему направляющийся. Чэн едва сдерживает вздох – он слишком устал для этого дерьма. Но, когда мальчишка подходит и открывает уже рот, явно планируя рассказать во всех красочных подробностях, куда именно Чэн может отправиться – выражение злости на его лице вдруг смазывается, а изо рта так и не вылетает ни звука. Вместо того, чтобы разразиться бессмысленной злобной тирадой, он вдруг тянется рукой к Чэну и это настолько неожиданно, что тот даже не успевает никак среагировать. С каждым разом, как они пересекаются – неслучайные случайности – мальчишка вытягивается все сильнее, теперь доставая Чэну макушкой до уровня глаз, и это не стоит ему никакого труда. Прикоснуться ладонью к чужому лбу. Под теплом мозолистых пальцев Чэн замирает. Был бы это кто-то другой – скрутил бы и выломал руку за одну только попытку. Но это не кто-то другой. За этим мальчишкой попросил приглядывать Тянь – а значит, кости ломать ему не вариант. – У тебя пиздец какой жар, – хмурится мальчишка, сосредоточенно глядя куда-то в точку за ухом Чэна – и Чэн на это коротко скрипит зубам, беря под привычный контроль вспыхнувшее раздражение. Сжато холодно интересуется: – И что ты сейчас, по-твоему, делаешь? Мальчишка наконец смотрит ему прямо в глаза. Потом переводит взгляд на собственную руку. Тут же одергивает ее, как ошпаренную, и отскакивает на пару шагов, когда в радужках загорается осознание. На лице его – странная смесь из злости, раздражения и неловкости, но брови все еще хмуро сведены к переносице. А когда он начинает говорить – в голосе сквозит что-то, похожее на упрямство. – Тебе домой нужно, а не шляться здесь, преследуя подростков. – Думаю, я сам в состоянии решить, что мне нужно, – отрезает Чэн и уже собирается уйти – но от слишком резкого разворота в голове вдруг мутнеет и мир вокруг начинается крениться в сторону. До Чэна не сразу доходит, что это в сторону кренится он сам. Ладно, возможно, ему все-таки дерьмовее, чем казалось изначально. К тому моменту, когда удается вернуть относительное равновесие, мальчишка уже оказывается рядом. Всматривается в лицо Чэна взглядом, в котором теперь явственно сквозит беспокойство – но приблизиться и помочь, к его же везению, не пытается. Возможно, кое-какой инстинкт самосохранения у мальчишки все-таки есть. – Если так продолжится, ты где-нибудь грохнешься в обморок и расшибешь себе голову. Ну, или нет. – Разве тебя не должна радовать перспектива с расшибленной головой? – с легким любопытством интересуется Чэн, не особенно понимая, что сейчас происходит, почему мальчишка все еще здесь. Не особенно понимая, что именно им движет. По плану, мальчишка должен бы Чэна ненавидеть – а ненависть как-то плохо сочетается с вот этим беспокойством в его глазах. Может быть, у Чэна действительно жар, который и мешает сложить два и два, получить ответ. Обычно ментально препарировать людей довольно просто. Обычно этот мальчишка кажется ему элементарным – даже если за последние месяцы вторая аксиома сомнению и подвергалась раз или два. Это несущественно. Мальчишка же, в свою очередь, в ответ вдруг хмурится сильнее, в искривившейся линии его губ оседает раздражение и что-то, похожее на досаду. – Не настолько я мудак, – шипит он зло, а потом вдруг отводит взгляд и спустя какую-то секунду колебаний добавляет спокойнее и значительно тише, на грани слышимости. – И ты его брат. Ах, так вот в чем дело. Что ж, ответ именно настолько элементарный, как и следовало ожидать – и Чэн винит жар в том, что не понял сразу. И все-таки. Все-таки. Эти слова как-то неясно действуют на Чэна, с такой силой бьют в место, которому названия нет, что будь у него выдержка чуть похуже – вздрогнул бы. На практике он лишь чувствует, как немного сильнее напрягаются бицепсы – и, кажется, этого бессознательного усилия хватает, чтобы его опять начало шатать. В этот раз инстинкт самосохранения мальчишке все-таки изменяет. Он хватает Чэна за локоть, помогая устоять – на удивление сильная хватка. Взгляд становится серьезнее, как-то даже строже, когда мальчишка говорит: – Я живу здесь недалеко. Хотя ты наверняка знаешь, – добавляет с хмыканьем он, недовольно бурча под нос последнее предложение – и, да, Чэн знает; но тут же продолжает все тем же серьезным тоном, в котором проскальзывает ядовитая насмешка: – Не хоромы, конечно, но ты можешь отлежаться. Свалишь, когда перестанешь выглядеть так, будто сдохнешь сейчас. Глупость какая. Конечно же, Чэн должен отказаться. Неподалеку за углом стоит его машина, которая в кратчайшие сроки доставит в комфортабельную квартиру со всеми возможными удобствами. В квартиру, где он выпьет пару каких-нибудь таблеток от жара, чтобы тут же оказаться вновь погребенным под тоннами работы – и связанной с ней грязи. Впрочем, это вся жизнь Чэна. Привычная. Рутинная. Другой он не знает. Зато знает, в какой дыре живет мальчишка – и нет ни единой причины принимать это донельзя бессмысленное предложение. Ни единой. Запоздалое осознание, что Чэн послушно идет за мальчишкой, приходит, когда позади них остаются уже несколько ярдов. Какого черта? Во времени, как и в пространстве, ориентироваться все сложнее – но, вроде бы, проходит минут десять, прежде чем они оказываются перед обшарпанной входной дверью. Чэна все сильнее ведет и шатает, так что, пока мальчишка ковыряется в замке ключами, он приваливается к стене плечом и всего на секунду прикрывает веки. – Эй, – зовет его тихий голос из темноты и для того, чтобы открыть глаза, требуется куда больше усилий, чем предполагалось. Но стоит открыть – и он тут же проваливается в карие радужки, где тысячи переливов янтаря и древесины, усыпанных солнечными каплями. Красиво, – мелькает где-то на задворках сознания, и Чэн удивленно моргает. Что? – Что? – неосознанно дублирует он вслух свой вопрос, и мальчишка, который до этого явно продолжал что-то говорить, закатывает глаза и повторяет: – Говорю, дотащись хотя бы до дивана и отрубайся уже там. Спать здесь идея херовая. Чэн моргает еще раз. Да. Точно. Они сейчас в коридоре перед квартирой мальчишки. Мысли движутся вяло, через вязкую смолу в голове продираются и с запозданием обрабатываются мозгом. Но все же, от стены Чэн наконец отлепляется, движется следом за мальчишкой. Почти рушится туда, куда тот указывает. Диван оказывается с торчащими, впивающимися в бока пружинами; слишком маленький, чтобы вместить всего Чэна – и стопы его остаются свисать с подлокотника. Подушки, в который он утыкается носом – старые, полинявшие. Каждую из деталей Чэн выхватывает лишь краем сознания, привыкшим анализировать все даже в самых дерьмовых ситуациях. И ничего из этого не перекрывает тот факт, что Чэну кажется – ему в жизни не было удобнее. Но отключаться полностью сознание все равно отказывается, оставаясь в каком-то лихорадочном, болезненно возбужденном состоянии и подбрасывая странные непрошенные образы. Слишком смазанные, чтобы за них можно было ухватиться и полностью понять – но достаточно сильные, чтобы не оставлять в покое. Сколько проходит времени, Чэн не знает – может, пять минут, может, час. Но вот его снова тихо зовет все тот же голос: – Ты спишь? – и он открывает глаза. И снова эти радужки. Янтарь. Древесина. Солнечные капли. Когда мальчишка продолжает, голос его становится громче, сильнее – но не настолько, чтобы бить по барабанным перепонкам. – Я тебе пожрать подогрел и таблетки нашел. Лучше выпей и поешь, а потом отрубайся. Переведя взгляд на стоящий рядом с диваном столик, Чэн действительно видит две тарелки: какой-то бульон и каша. Рядом – блистер таблеток. Кружка с водой. Что-то внутри скручивается болезненно – хочется обвинить во всем жар. Вот только… Вот только Чэн не помнит, когда о нем в последний раз кто-нибудь заботился. Когда в последний раз кому-нибудь было не плевать. Это чувство хочется разбить, разрушить – оно не нужно Чэну. Что ему нужно – так это сейчас же уйти. Вместо этого Чэн осознает, что собственная рука уже тянется к блистеру таблеток. Даже не глянув название, он выдавливает себе на руку несколько, закидывает в рот. Запивает. А после подхватывает на руки одну из тарелок. Первая ложка. Вторая. Вкусно. – Вкусно, – будто со стороны слышит Чэн собственный голос. Столько лет питания в самых дорогих ресторанах – но еда ни в одном из них не сравнится с тем обычным рисом, который в его руках сейчас. Как давно Чэн в последний раз ел домашнюю еду? Кажется, тогда же, когда в последний раз о нем заботились. В ответ откуда-то сверху доносится короткое хмыканье, и Чэн чуть приподнимает голову, перехватывая чужой взгляд. И думает не о фактах, которые он узнал о мальчишке за последние месяцы – а о небольших эпизодах, свидетелем которых стал. О том, как он забирает у матери тяжелые пакеты с покупками, игнорируя ворчание, и как вечно острый, настороженный взгляд его глаз едва уловимо смягчается, когда обращен на нее. О том, как он запрокидывает голову и приставляет ладонь ко лбу козырьком, чуть щурясь смотрит на небо, и выражение его лица становится будто расслабленнее, пока в уголках глаз появляются морщинки. О том, как он отнимает котенка у толпы решивших развлечься издевательством мальчишек, разгоняя их. Как прижимает испуганно вопящий комок шерсти к своей груди, игнорируя вонзающиеся ему в кожу когти. Просто бессмысленные мелочи, которые не должны иметь значение. Проблема в том, что Чэн слишком хорошо знает – иногда люди состоят не из сухих фактов, а именно из подобных мелочей. И, нет, он все еще не понимает, что Тянь в этом мальчишке нашел. Не понимает. Или… – В общем, я пойду, можешь оставаться, сколько нужно. На спинке дивана я оставил плед. Зови, если что, – немного комкано произносит тем временем мальчишка – Мо Гуаньшань, зачем-то напоминает себе Чэн. Его зовут Мо Гуаньшань. После чего разворачивается, чтобы уйти. На какую-то долю секунды Чэном овладевает странное, непрошенное желание остановить его, попросить остаться – но он быстро это желание сглатывает, предпочитая делать вид, что его вовсе не было. Тем не менее, еду из тарелок Чэн съедает всю. А после разворачивает действительно лежащий на спинке дивана плед, натягивает его на себя. Зарывается носом в подушки, поджимая колени. И наконец вырубается. Просыпается Чэн в глубокой, почти абсолютной темноте; вытащенный из кармана телефон подсказывает точнее – начало четвертого ночи. Жар все еще дает о себе знать – голова немного кружится и мысли стопорятся, но даже так Чэн все равно не помнит, когда в последний раз чувствовал себя настолько отдохнувшим. Не помнит, когда в принципе в последний раз так долго спал. Обычно его сон ограничивается парой часов – это при оптимистичном раскладе и лишь когда вырубает настолько, что игнорировать такое уже попросту невозможно. Включив свет, на столе вместо пустых тарелок, которые оставил, Чэн вновь обнаруживает кашу и бульон. И вновь съедает все – остыло, но менее вкусно не стало. Вымывая тарелки на кухне, он думает о том, чтобы уйти сейчас же, незамеченным – но потом слышит движение позади себя. По одному звуку шагов узнает, кто это. – Наверное, я все еще сплю, – тихо произносит Мо Гуаньшань. – Кто-то вроде тебя, моющий посуду – больше похоже на сон. Чэн на это ничего не отвечает. Лишь выключает воду. Вытирает тарелки сухим полотенцем. И только после этого оборачивается, бросая на Мо Гуаньшаня взгляд. Наверное, в таких случаях нужно благодарить – но Чэн давно благодарить разучился. Потому вместо этого он тянется к карману, за бумажником. Начинает говорить. – Думаю, я должен тебе за еду и лекарства… В ответ Мо Гуаньшань с шипением отшатывается так, будто Чэн ему врезал. Относительную расслабленность и спокойствие тут же вымывает из него – на их месте вырастают яростные колючие шипы. – Теперь понятно, у кого именно так расшвыриваться деньгами научился Тя… И вновь, второй раз уже на памяти Чэна, он обрывает сам себя, только лишь упомянув Тяня. И вновь в глазах у него – та самая боль, которую Чэн видел в первый раз. Разве что в этот раз боль кажется острее, злее – может быть, это чернота и тишина ночи так ее оттеняют. Закрыв бумажник, Чэн медленно возвращает его обратно в карман – идея очевидно херовая. – Что ж, мне пора, – произносит он, проходя мимо Мо Гуаньшаня – простое «спасибо» все еще отказывается ложиться на язык, но Чэн думает, что сложности не составит отблагодарить каким-нибудь другим способом. Вот только уже на полпути к двери его вдруг останавливает голос. Приглушенный. Сиплый. Впервые на памяти Чэна такой болезненно-уязвимый. – Он в порядке? Точно так же, как Тяню не нужно было уточнять, за кем «ним» присмотреть – и Мо Гуаньшаню не нужно уточнять, кто «он» в порядке. – Да, – коротко отвечает Чэн, обернувшись, и слышит, как болезненный выдох вырывается из чужих легких; видит, как что-то ломается в чужом взгляде. Коротко кивнув – странная смесь облегчения и боли, смешавшаяся в одном кивке, – Мо Гуаньшань разворачивается и возвращается в свою комнату. Входную дверь за собой Чэн закрывает по возможности тихо.

***

Технически, Чэн не соврал. Тянь в порядке. А если во время их редких телефонных разговоров Тянь снова и снова, раз за разом продолжает спрашивать о своем рыжеволосом мальчишке, звуча болезненно и убито… Что ж, вопрос Мо Гуаньшаня ведь был не об этом.

***

Кажется, именно в тот день – той ночью – звучит первая тихая, но тревожная трель, которую Чэн не слышит. Или слышать не хочет.

***

Когда входная дверь перед ним открывается – Чэна встречает удивленный взгляд широко распахнутых глаз, так поразительно похожих на глаза Мо Гуаньшаня. Короткий, легкий поклон. Вежливое приветствие. В глазах напротив загорается неожиданное для Чэна узнавание, и губы госпожи Мо расплываются в поразительно теплой, ясной улыбке, пусть в ней все равно и угадывается какая-то неясная грусть. На секунду по краю сознания вспыхивает вопрос – а если бы Мо Гуаньшань хоть иногда улыбался, была бы и его улыбка похожа на улыбку матери так же, как похожи их глаза? Но Чэн быстро вытряхивает это из своей головы, пока госпожа Мо произносит с ошеломляюще искренней радостью: – Вы ведь брат одного из друзей Гуаньшаня, верно? Спали у нас когда-то на диване? Пожалуйста, проходите! – и тут же отступает в сторону, пропуская Чэна. – Гуаньшань в своей комнате, думаю, он будет рад вас видеть. В последнем Чэн сильно сомневается, но все же в ответ лишь кивает, не споря; проходит в указанном чужой ладонью направлении. Оказавшись перед нужной дверью, он уже собирается постучать – но так и замирает с занесенной рукой, когда замечает: дверь приоткрыта, и из-за нее доносятся тихие мелодичные звуки, которые едва улавливает слух. Что им движет дальше, Чэн понятия не имеет. Вот только вместо того, чтобы наконец постучать, он осторожно тянет дверную ручку на себя и открывает дверь чуть шире. Мо Гуаньшань сидит на кровати, одна его нога подогнута под себя, глаза прикрыты. На лице сложная смесь из сосредоточенности и расслабленности – нет привычной настороженности, готовности в любую секунду начать защищаться. Вот только брови все равно нахмурены – но не зло, а так, будто он пытается зацепиться, ухватиться за что-то, от него ускользающее. Мозолистые сильные пальцы сжимают гитарный гриф и перебирают струны с незнакомой бережностью, даже нежностью. Движения плавные и успокаивающе – но отточенные, выверенные практикой и техникой. А потом в считанные мгновения, так, что отследить почти невозможно – он вдруг расслабляется окончательно. Линия бровей разглаживается почти полностью. Мо Гуаньшань начинает петь. И почему-то на какую-то долю секунды Чэну становится сложно сделать вдох. Поет Мо Гуаньшань совсем тихо, почти мурлычет слова под нос своим грубоватым сиплым голосом, который идеально ложится на музыку. Внутри что-то сдавливает, ребра бинтами перетягивает накрепко – очень непривычно. Немного больно. Вдруг начинает казаться: если Чэн позволит себе еще хотя бы секунду бездействия – может случиться что-то непоправимое. Что-то, о чем он будет потом сильно жалеть. Так что, хотя ему по неясной причине отчаянно не хочется этого делать – Чэн прокашливается. Голос Мо Гуаньшаня обрывается. Его пальцы застывают на гитарных струнах. Внутри что-то отчетливо трещит, по швам рвется. Острое чувство потери скручивается воронкой где-то в глотке. Чэн игнорирует. Отмахивается. Это неважно. Совсем неважно. Когда взгляд карих глаз встречается с его глазами – в них вновь появляется знакомая настороженность, раздражение вспыхивает по краю радужки, пока Мо Гуаньшань откладывает гитару в сторону. Снова – предельно бережно, несмотря на очевидно разгорающуюся злость. – Какого хера ты здесь делаешь? – приглушенно рычит он, не отрывая взгляда от Чэна. Локти его упираются в расставленные колени, а пальцы сжимаются в замок так, что белеют костяшки. Вместо ответа Чэн делает шаг. Еще один. Собственный взгляд прикипает к ссадине на чужой скуле – внутри ощеривается какое-то неясное, граничащее с гневом недовольство, которое Чэн тут же сглатывает. Одновременно с этим дергается вперед рука, но ему удается остановить движение раньше, чем будет поздно. Раньше, чем сам поймет, что именно собирался сделать. Очевидно, Мо Гуаньшань не особенно в восторге от перспективы смотреть снизу вверх – так что он наконец разжимает замок пальцев и поднимается. Скалится, все еще чуть запрокидывая голову, чтобы смотреть Чэну в глаза, и оказываясь почти нос к носу с ним – последнее явно никак его не смущает. А вот Чэн почему-то отступает на шаг. Произносит предельно холодным ровным тоном: – Пришел поинтересоваться причинами того, что ты прогуливаешь школу. Но, кажется, и сам уже вижу, – взгляд опять возвращается к ссадине на скуле. Что ж, теперь понятна грусть, осевшая в улыбке его матери. – Как ты узнал? – подозрительно щурится Мо Гуаньшань, и Чэн возвращает взгляд его полыхающим яростью глазам. – С некоторых пор вместо того, чтобы беспокоить твою мать, из школы звонят мне, – равнодушно отвечает он, и Мо Гуаньшань прикрывает глаза, с силой выдыхает. Челюсть его сжимается так, что под кожей ходят желваки. И именно сейчас, когда черты его заостряются злостью, это видно особенно отчетливо – то, насколько он вырос и повзрослел, насколько вытянулся и ожесточился за последний год. Год, который прошел с тех пор, как Тянь уехал. Все еще не самый умный. Все еще не самый красивый. Но Чэн почему-то не может заставить себя отвернуться. – Какие ж вы все в этой семейке ебнутые, – приглушенно шипит Мо Гуаньшань, глаз так и не открывая – и звук его голоса наконец вырывает Чэна из странного секундного оцепенения. Обдумывая сказанное Мо Гуаньшанем, он осознает, что оспорить ему это нечем. Потому вместо прямого ответа Чэн спрашивает: – У тебя опять неприятности? – а потом он вспоминает имя и что-то внутри натягивается струной; на мгновение кажется, если эта струна лопнет – весь мир затопит кровью. – Это Шэ Ли? Глаза Мо Гуаньшаня тут же резко распахиваются, а оскал становится яростнее, ярче. Его руки сжимаются в кулаки, пока он выплевывает в лицо Чэна: – Это – мои проблемы, и я сам с ними разберусь. Не смей лезть, – припечатывает он, и в его яростном, обращенном на Чэна взгляде – ни капли страха перед ним. Страх вообще все реже дает о себе знать, все реже показывается в глазах, в выражении лица Мо Гуаньшаня, когда Чэн рядом – и хотя Чэн знает, что мог бы этот страх вызвать минимумом усилий, делать ему подобное по каким-то причинам не хочется. Да и разгорающийся спор довольно нелеп. Пустая трата драгоценного времени. Собираясь наконец уйти, Чэн лишь еще раз смотрит на гитару – та сама взгляд притягивает, как Север притягивает стрелку компаса. И только теперь до него доходит, что он уже знает эту гитару. Что однажды он ее уже видел. В квартире Тяня видел несколько лет назад. Вот и появляется смысл в бережности, в нежности, с которой мозолистые пальцы ее касались. Больше не сказав ни слова и не глядя на Мо Гуаньшаня, Чэн уходит. И если в грудной клетке появляется беспричинное и неприятное ощущение зияющей пустоты – то это легко проигнорировать. В конце концов, там давно уже пусто.

***

А на следующий день Чэн находит источник проблем Мо Гуаньшаня и наскоро, почти без усилий с ним разбирается. Вскоре приходит возмездие.

***

– Я же говорил не лезть! – взрывается Мо Гуаньшань, и Чэн едва удерживается от того, чтобы поморщиться из-за его крика. Отвечает выверенно спокойным тоном: – Обычно, когда людям помогают, принято говорить «спасибо». – Вот только я помощи не просил, твою мать! Вы, Хэ, вообще не понимаете значения слова «нет»?! В висках Чэна начинает отчетливо пульсировать боль. Он не спал последние сутки, не ел, кажется, еще дольше, и выслушивать подростковую истерику посреди пустынной улицы – последнее, чего ему хочется сейчас. Пора бы зарвавшемуся мальчишке напомнить, с кем он разговаривает. Разбудить в нем страх, о котором, кажется, тот совершенно забыл с изрядного попустительства Чэна. Все. Хватит. Обещая присмотреть, Чэн не нанимался вместе с тем нянькой, обязанной вытирать сопли. Но прежде, чем он успел бы что-нибудь сделать, прежде чем успел бы глупому мальчишке пригрозить – крик того вдруг гаснет. Огненная ярость приглушается, обрастает вековым льдом Арктики – в глазах и в голосе, даже в отточенных движениях. – Не приближайся больше ко мне. Плевать, что ты там наобещал… ему. Не приближайся, – холодно и безапелляционно чеканит, почти приказывает он, и Чэн застывает, пораженный. Пусть даже всего на какую-то сотую долю. Сотую долю секунды. Сотую долю поражения. Не только тем, что мальчишка – Мо Гуаньшань, оказывается, может быть и таким. Но и тем, что он понял. Узнал… – Как ты узнал? – спрашивает Чэн – больше бессознательно, чем осознанно, и у Мо Гуаньшаня губы страшно кривятся. Не улыбка – болезненная и горькая линия излома. – А с чего еще тебе таскаться за мной, как псина на привязи? – и добавляет, повторяясь. Вновь жестко, хмуро. Непреклонно. – Не приближайся ко мне. После чего резко разворачивается – и уходит.

***

Сидя в кресле в своем кабинете, Чэн перебирает пальцами сигарету и сосредоточенно на нее смотрит. Сейчас, когда вновь включился здравый смысл, который почему-то в компании мальчишки все чаще сбоит, Чэн может признать – это его стремление к абсолютной независимости и самостоятельности, нежелание принимать помощь, нежелание быть должным, вызывают не только раздражение, но и некоторую толику уважения. Хотя бы потому, что Чэн может это понять. Вот только раздражение все-таки побеждает. Слишком уж редко он предлагает кому-либо свою помощь – и до этого от нее никто не отказывался. Никто, кроме собственного брата. Но они не друзья – у Чэна по определению друзей нет. Они не хорошие знакомые или приятели. Они не связаны работой или долгом, статусным подчинением. Они друг другу никто – и это не имеет значения. Не должно иметь. И все-таки, Чэну казалось – что-то за этот год изменилось. Не смягчилось, не стало проще – просто изменилось. Из рычания превратилось в разговоры. Из раздражения превратилось в терпение. Но сейчас он вспоминает холод и презрение в обычно пылающих огнем глазах. Думает о том, что опять увидит только это, когда они пересекутся вновь… Что ж, Чэн обещал присмотреть – значит, присмотрит. Просто не сам. И он вызывает к себе А Цю.

***

В этот раз их встреча – чистая случайность. Впервые за последние полтора года. Когда взгляд сам собой цепляется за рыжую макушку, Чэн почему-то тут же застывает посреди улицы и обрывает разговор парой фраз, выключая гарнитуру. Стоящий на светофоре Мо Гуаньшань хмуро смотрит в собственный телефон, в ушах у него – наушники, на плече – знакомый оранжевый рюкзак. Технически, они не виделись несколько месяцев, в течение которых А Цю регулярно предоставлял Чэну отчеты. На практике – Чэн раз, или два, или немного больше все же находил время посмотреть, как там мальчишка. Но так, чтобы сам мальчишка его не увидел. В этот раз Мо Гуаньшань тоже его не видит – и Чэн не собирается это менять. Но красный свет быстро сменяется зеленым, Мо Гуаньшань на секунду вскидывает взгляд, чтобы тут же вернуть все свое внимание телефону. Делает шаг вперед. А вот на этом моменте что-то идет не так. Все, нахрен, идет не так. Потому что у Мо Гуаньшаня в ушах – наушники. Потому что все внимание Мо Гуаньшаня – в телефоне. Он не видит. Не слышит. Зато видит и слышит Чэн. Мудак, который на полной скорости прет на красный, визжа шинами. Не думая, не анализируя, Чэн в ту же секунду срывается с места. Зацепиться пальцами вытянутой руки за рюкзак. Потянуть на себя. Словить руками и прижать. Все это Чэн успевает сделать за долю секунды до того, как машина проносится мимо них. Взгляд цепляется за уносящуюся точку, на сетчатке отпечатывается номер – Чэн скрипит зубами. От кое-кого в ближайшее время – то есть, на всю блядскую жизнь, – пиздецки отвернется удача. Сердце колотится незнакомо рвано и гулко бьется о ребра, подскакивает куда-то к кадыку; страх щерится незнакомо под кожей – Чэн слишком от страха отвык. Если бы он не оказался здесь по чистой случайности. Если бы пошел по другой улице. Если бы взял машину. Если бы промедлил всего какую-то секунду. Если бы. Если бы… Руки непроизвольно напрягаются, сильнее прижимают к себе того, кто в них – и только тогда до Чэна в полной мере доходит, что в руках его Мо Гуаньшань. Здесь. Живой. В порядке. Хриплый, сбитый выдох. Ткнуться носом в чужой висок. Попытаться вдохнуть. Но вдохнуть не дает Мо Гуаньшань, который уже вырывается из рук, отступая на шаг. Почему-то вдруг становится холодно. А глаза у Мо Гуаньшаня – непривычно огромные, с отчетливо отпечатавшимся в них испугом. И почему-то Чэну хочется потянуться туда, за ним, прижать обратно к себе – усилием воли удается себя остановить. Вдох. Вдох. Блядский вдох. Легкие отказываются принимать воздух – и Чэн бессильно сжимает челюсть крепче. А потом его взгляд останавливается на телефоне, все еще зажатом в руках Мо Гуаньшаня – и Чэн дает вспыхнувшей злости перекрыть все остальное, клокочущее в грудной клетке. Чем бы оно ни было. Шаг вперед. Выхватить из чужих рук телефон. Что там может быть настолько, блядь, важного… Увидев бесчисленные сообщения, увидев имя их адресата, получив свой ответ – Чэн замирает, ощущая, как злость гаснет так же резко, как разгорелась. Уже в следующую секунду телефон ускользает из его ладони в знакомые мозолистые пальцы. – Какого хера? – доносится до Чэна рык, и когда он поднимает взгляд – испуг в карих радужках уже сменяется бешенством. Вдох – в доступе воздуху отказано. Легкие продолжают протест. – Впредь тебе следует быть осторожнее, – произносит Чэн, и даже для собственного слуха голос его звучит на удивление спокойно и ровно с учетом мин, подрывающих ему внутренности. Для этого нет причин. Ни одной причины. Но взрывы не прекращаются. Больше Чэну здесь делать нечего – и он разворачивается, почему-то не находя в себе сил и дальше на чертова мальчишку смотреть. Пройдя уже несколько ярдов, он вдруг слышит быстрые – и очень знакомые шаги позади себя. Чувствует руку на своем плече, которая заставляет остановиться. – Спасибо, – прилетает ему в спину грубоватое, тихое – но такое искреннее, какого в свой адрес этим голосом Чэн никогда не слышал. Подбородок дергается, но Чэн не дает себе обернуться. Шаг вперед – рука с плеча соскальзывает; с плеча соскальзывает тепло. Чэн уходит.

***

Даже спустя полтора года, когда они с Чэном созваниваются, первый вопрос Тяня всегда – о Мо Гуаньшане. Даже спустя полтора года Мо Гуаньшань продолжает слать сообщения, которые остаются без ответа – Тяню. Даже спустя полтора чертовых года.

***

Здесь нет никакой причины для боли. Так что Чэну не больно.

***

Остановившись возле знакомой кофейни, Чэн приваливается спиной к дереву. В тени, не на показ – но и не сильно скрываясь. Вероятность, что его заметят, в целом сводится к пятьдесят на пятьдесят. Мо Гуаньшань замечает почти сразу. Конечно же. Перехватив его внимательный пристальный взгляд через стекло, Чэн осознает, что ничего по этому взгляду прочитать не может. Там нет ни той яркой злости, ни того ядовитого презрения, которых можно было бы ожидать. Зрительный контакт Мо Гуаньшань разрывает первым, возвращаясь к кофемашине. Проходит несколько минут прежде, чем он оборачивается к девушке, с которой работает; что-то ей говорит. В ответ та улыбается дружелюбно, кивает, и вот Мо Гуаньшань подхватывает один из стаканчиков – тот, который заполнил кофе и накрыл крышкой только что. Идет в сторону двери. Оказавшись на улице, он тут же без сомнений движется в сторону Чэна – а тот лениво прикидывает, какова вероятность, что ему сейчас в лицо плеснут кипятком. Хотя это не особенно в духе Мо Гуаньшаня. В его духе воспользоваться кулаками – ну, или хотя бы попытаться. Остановившись в нескольких ярдах от Чэна, Мо Гуаньшань хмурится, сильнее сводя брови к переносице. Переводит взгляд на стаканчик в собственных руках и почему-то морщится. – Это херня, конечно, – произносит он в конце концов, а потом резко вскидывает голову и, будто не давая себе шанса передумать, протягивает стаканчик Чэну, упрямо глядя ему в глаза. – Но в благодарность за вчера. А Чэн смотрит на стаканчик пару секунд, в некоторой степени охерев. Поступок выглядит немного наивным, даже детским – будто ребенок, который не особенно знает, как во взрослом мире говорят «спасибо», а потому делает все, как умеет. Но делает очень искренне. Когда смотришь на Мо Гуаньшаня, впахивающего на нескольких работах, всегда серьезного, посуровевшего и повзрослевшего за последние полтора года – оказывается на удивление просто забыть, что он до сих пор лишь семнадцатилетний подросток. И все-таки – он подросток. Подросток, сумевший каким-то образом, несмотря на все дерьмо, которое вываливала на него жизнь, сохранить в себе что-то очень светлое и чистое, позволяющее сейчас протянуть чертов стаканчик. И этот поступок вместо того, чтобы вызвать раздражение или снисходительность, заставляет Чэна ощутить, как что-то едва уловимо теплеет там, в районе сердечной мышцы. Там, где давно уже все окаменело и отмерло. Там, где давно уже осталась лишь выжженная почва, выстланная пеплом. И вот это – точно не вписывается ни в один из возможных планов. Ни в один из возможных сценариев. Потому тепло Чэн игнорирует, старательно глуша его холодом своего голоса. – Мне не нужна никакая благодарность. – Бля, да знаю я! – взрывает мальчишка, и вот теперь в его интонации действительно проскальзывает раздражение. Ткнув стаканчик Чэну чуть не в грудную клетку, он шипит зло: – Просто возьми. Но Чэн замечает, как кончики его ушей краснеют – вероятно, от смущения. Перед ним, Чэном, мальчишка… Мо Гуаньшань никогда до этого не краснел. И. Ох, блядь. После этого заставить себя отказаться Чэн уже не может. С неожиданной для самого себя осторожностью приняв стаканчик, он открывает крышку. Делает глоток. И не может сдержать удивления. – Как ты узнал, Гуаньшань? Имя ложится на язык незнакомо, непривычно. Никогда до этого Чэн так его не называл – если и обращение, то лишь редкое снисходительное «мальчик». Но Гуаньшань никак внешне не реагирует, Чэна не поправляет. Только хмыкает будто бы с облегчением и произносит: – Я наблюдательный. После чего разворачивается и возвращается обратно в кофейню, к работе. Сделав ещё глоток, Чэн говорит себе, что продолжающее расти тепло в диафрагме, в мертвой зоне за ребрами – оно от горячего кофе. Именно такого, какой он обычно пьет.

***

– Когда именно ты перестал приглядывать за мальчишкой ради брата – и стал делать это ради себя? Чэн бросает острый предупреждающий взгляд на А Цю – тот тут же отступает и чуть наклоняет голову. Что за глупость. Конечно же, все это ради Тяня. Ради Тяня. Ради Тяня.

***

Новенький байк сверкает идеальным хромированным боком, и Гуаньшань смотрит на него хмуро – но в глазах все равно виден едва уловимо вспыхнувший блеск. – Что это? – тем не менее, предельно недовольно спрашивает он. – Байк, – озвучивает очевидное Чэн, и даже не глядя может ощутить раздражение, которым простреливает его Гуаньшань. – Да, блядь, я заметил, – доносится в ответ ядовитое хмыканье. – Но какого хера он стоит здесь? – Потому что он теперь твой, – просто отвечает Чэн. Несколько дней назад Гуаньшаню исполнилось восемнадцать, что значит возможность получить наконец полноценные права. А Чэн, если честно, порядочно заебался наблюдать за тем, как он носится из одного конца города в другой на своих двоих. И, нет, тот факт, что он прекрасно видел, какие голодные взгляды Гуаньшань иногда бросал на мотоцикл А Цю, никакой роли в этом не сыграл. – Ты, нахрен, издеваешься, – шипит сквозь стиснутые зубы Гуаньшань, но все равно можно уловить, как надламывается его голос. Когда Чэн наконец переводит на Гуаньшаня взгляд – то встречает его привычное раздражение, смешанное с плещущимся в карих радужках недоверием. Хочется вздохнуть – вот только Чэн никогда не вздыхает. Вместо этого он бросает Гуаньшаню ключи, которые тот рефлекторно ловит – и тут же разворачивается, чтобы уйти. В тишине удается сделать несколько шагов прежде, чем раздается вполне ожидаемый, но не особенно желательный взрыв. Бах. – Эй! Стоп! – кричит наконец отмерший Гуаньшань, и Чэн слышит его быстрые, очень характерные шаги позади себя. Не вздыхать становится все сложнее. Впрочем, Чэн и не ждал, что он сразу согласится – это было бы слишком просто. А с Гуаньшанем никогда не бывает просто. За прошедшие годы он усвоил это очень хорошо. – Забери, – хмуро припечатывает Гуаньшань, преграждая Чэну дорогу и вытягивая вперед ключи. – Мне этой херни не надо. Ладно, пусть так. Когда Чэн подставляет руку ладонью вверх – чужие пальцы разжимаются и ключи на нее падают; он может увидеть, как облегчение мешается в глазах Гуаньшаня с подозрением. Развернувшись на сто восемьдесят, Чэн возвращается к байку. Бросает ключи на сидение. – Раз тебе «эта херня» не нужна – думаю, кому-нибудь пригодится, – равнодушно произносит он. – Ты серьезно, твою мать? – Вполне. Забирать его обратно я точно не планирую. Уровень недоверия и неприкрытого охеревания растет в глазах Гуаньшаня прямо пропорционально тому, как в нем вполне явственно укореняется осознание – да, Чэн более чем серьезно. Наблюдать за этим даже забавно, но потратить на такое весь день возможности у Чэна нет. Так что он шагает вперед, проходит мимо Гуаньшаня – между их плечами расстояние в один выдох, – и ровно в ту секунду, когда Чэн оказывается чуть впереди, рядом доносится приглушенный, сдавленный мат. Наконец, Гуаньшань выплевывает зло: – Ладно, блядь, ладно! Я понял! Уголок губ Чэна совсем не дергается – он не умеет улыбаться, разучился очень-очень давно. Замерев, он не сдвигается ни на дюйм, и спустя пару секунд успевший сходить к байку и обратно Гуаньшань уже оказывается перед ним. В руках его зажаты ключи – и вернуть их Чэну он больше не пытался. – Ключи я заберу, – рычит Гуаньшань зло. – Но пользоваться этим дерьмом все равно не собираюсь. Успевшее мелькнуть ощущение собственной победы смазывается и растворяется. Гуаньшань смотрит упрямо. Смотрит с вызовом. Гуаньшань смотрит так, что никаких сомнений нет – в словах своих он более чем уверен и не собирается от них отказываться. На секунду Чэн прикрывает глаза. Раздраженно скрипит зубами. А потом приходит воспоминание. Он снова оказывается там, в дверном проеме комнаты Гуаньшаня; снова слышит его грубоватый, идеально вплетающийся в аккорды голос; снова видит, как бережно он касается грифа гитары, как нежно перебирает струны. Медленный выдох. Вот и ответ. – Этот байк – просьба Тяня. Для тебя, – лжет Чэн, вновь глядя на Гуаньшаня – и тот в ответ отшатывается, отступая на шаг. В карих радужках что-то разбивается, руша в стеклянное крошево упрямство и вызов. На смену им приходит что-то другое, что-то, чего Чэн понять не может – не хочет понимать. Гуаньшань опускает взгляд на ключи в своей руке. Сжимает их так, что белеют костяшки. Мгновение-другое абсолютной, гулкой тишины, которую не разбивает даже монотонный шум улиц. А потом раздается его севший, какой-то больной голос, когда Гуаньшань наконец сдается: – Кажется, мне понадобятся права. Закономерно. Логично. Нужно было сразу подумать об этом варианте: Гуаньшань никогда не принял бы что-нибудь от Чэна, но Тянь… Это Тянь. В этот раз Чэн наконец уходит окончательно. Ему не больно.

***

Позвонивший вечером Тянь спрашивает напряженным, выверенно холодным голосом: – Почему сегодня мне от него пришло несколько десятков разъяренных сообщений о каком-то байке? – Потому что я сказал, что это ты попросил купить ему байк. Несколько секунд в трубке слышится только приглушенное дыхание Тяня, пока в конце концов молчание не разбивает его странный, совершенно нечитаемый голос. – Он должен знать правду. – Хорошо, что нет никого, кто мог бы правду ему сказать. Чэн уверен, что слышит разъяренное шипение Тяня прежде, чем тот сбрасывает вызов.

***

Все, что делает Чэн для мальчишки – ради Тяня. В последнее время ему все чаще приходится себе об этом напоминать.

***

В последнее время ему все реже приходит в голову вопрос, почему именно этот мальчишка.

***

Блядь.

***

Потребность в никотине ощущается физически, Чэн тянется за лежащей в кармане пачкой – и шумно выдыхает, когда вспоминает, что это бессмысленно. Дождь обрушивается на голову сплошной непроницаемой стеной и сил на то, чтобы поискать хоть какое-то укрытие, почему-то не находится. Да и желания тоже. Чэн запрокидывает голову. Находит взглядом нужное окно, прорезающее темноту ночи вспышкой света. Черт знает, почему он здесь. Но день был сегодня до предела дерьмовым и привычный груз на плечах ощущается особенно остро. Иногда Чэн не знает, каким образом все еще держится, все еще стоит, все еще двигается. Не знает, почему. Он понимает, подобные мысли – непозволительная слабость; ему вдалбливали это с детства; он сам был тем, что вдалбливал это Тяню с тех пор, как тот был ребенком. Но временами. Временами. Удержать выше любых возможных сил. Чэну кажется, если он сейчас отлепится от дерева, если хотя бы на дюйм сдвинется – рухнет. Развалится бетонными блоками. Один шаг – и по асфальту размажет тем уродливым и гнилым кровавым месивом, что осталось у него внутри. Там, в абсолютной, вакуумной пустоте. Взгляд прикипает к окну. К движущемуся за ним силуэту. Нужно уходить, Чэн знает. У него нет права. Его работа – присматривать, а не вот то, что сейчас, чем бы оно ни было. Но Чэн наблюдает за силуэтом в окне – и почему-то может дышать без никотина, налипающего вязкой смолой на легкие. А потом силуэт подается ближе. Еще ближе. Окно распахивается – силуэт превращается в человека, когда рыжеволосая – в темноте не может быть видно, но Чэн все равно видит, – голова выглядывает наружу. Окно вновь закрывается. Нужно уходить. Чэн остается стоять. Проходит минут пять прежде, чем входная дверь открывается и сжимающий что-то в руках Гуаньшань выходит наружу. Мгновение – и темнота размывается приглушенным желтым, когда он раскрывает зонтик и идет прямиком к Чэну. Когда они оказываются рядом, Чэна встречает привычное раздражение в карих радужках – янтарь и древесина. Он уже готовится выслушать очередную полную мата и ярости тираду, но выражение лица Гуаньшаня вдруг меняется. Даже будто смягчается. Что именно он видит такого в Чэне, что заставляет его настолько быстро остыть, тот не знает – не хочет знать. Сил на контроль все равно нет. – Мы ужин не весь съели, надо помочь. Поднимешься? – спокойно спрашивает Гуаньшань вместо того, чтобы выматерить Чэна и попробовать прогнать его – как сделать должен. Руки сами собой сжимаются в кулаки. Каша. Бульон. Продавленный диван с торчащими из него пружинами. Выцветшие подушки. Старый, но теплый плед. Тихое «зови, если что». Чэн помнит. Это воспоминание – единственное за десяток-другой прошедших лет, которое он почти может назвать «теплым». Которое не вызывает у него отвращения. Ему хочется согласиться. Хочется подняться опять туда, в тепло крохотной квартиры – Чэн так долго тепла не знал. И он вдруг думает, что понимает. Понимает, почему Тянь с такой силой сюда рвался – и продолжает рваться. Почему не может отпустить своего рыжего мальчишку. Почему продолжает о нем спрашивать. Почему неизменно читает – и наверняка перечитывает – все его сообщения, даже если не может на них ответить. Сейчас, глядя в обеспокоенные карие глаза – свет янтаря, тьма древесины, – Чэн понимает. Блядь. Лучше бы он так никогда и не понял. В ответ Чэн коротко качает головой, не в состоянии что-то сказать. Нахмурившись, Гуаньшань сжимает губы в острую линию – но не спорит, будто другого ответа и не ждал. Вместо этого он всовывает в руки Чэна какую-то ткань, оказывающуюся курткой. – Ты промок весь, а это лучше, чем ничего, – и тут же впихивает ему и зонтик, морщится, на секунду переведя взгляд на него. – Мой сломался, остались только два маминых. Нехер жаловаться! – защищаясь, ощетинивается он – но Чэн жаловаться и не думает. Сжимая в одной руке куртку, в другой руке – ручку зонтика, он застывает, завороженно на Гуаньшаня глядя. Вокруг – чернота ночи, стена дождя. Но Чэн на секунду ощущает себя ребенком, который всю жизнь провел в темноте и впервые увидел солнечный свет. – Ладно, я пошел, – передергивает плечами Гуаньшань, выходя из-под зонтика. Его яркие рыжие волосы тут же темнеют, напитываясь дождевой водой, но Гуаньшань уже отворачивается; уже уходит спешным шагом, чуть ссутулившись. Удавка на горле натягивается. Душит. Легкие отказывают. Нет. Пожалуйста, нет. Хватка пальцев слабнет – зонтик падает, желтым полукругом несясь по асфальту; Чэн едва это замечает. Он делает шаг. Еще один. Быстрее. Быстрее. Догнать Гуаньшаня удается уже почти у дома. Уткнувшись лбом ему в шейные позвонки, Чэн хрипит сдавленно, низко и болезненно: – Постой так. Гуаньшань замирает. Мир замирает. Что-то внутри Чэна лихорадочно несется вскачь. На сколько так застывает, он не знает. Проходят секунды. Проходят минуты. Вечности кажутся ничем. Чэн больше никак Гуаньшаня не касается, пока собственные пальцы судорожно сжимаются на все еще зажатой в них куртке. Думает, что, если коснется – испачкает. У него ведь руки в грязи, в крови – по самый локоть. Он ведь в чужой крови купается, ею захлебывается. Таким, как Чэн, солнечного света касаться нельзя. Так что он только продолжает упираться лбом в шейные позвонки Гуаньшаня. Зато Чэн может дышать – впервые за долгие годы может дышать полной грудью, – и он пытается надышаться на все свое существование. Забить себе легкие тем, что ему не позволено, от чего держаться подальше – лишь присматривать по чужому приказу, издалека. Что не его – и никогда его не будет. Вот только время – та еще сука. Оно не замирает никогда. Так что, в конце концов, Чэну приходится заставить себя оторваться – даже если это последнее, чего он хочет; но когда это его желания вообще брались в расчет? Приходится заставить себя отступить на шаг. Гуаньшань – изваяние в камне, недвижное, нерушимое. Чэну приходится заставить себя отвернуться. Приходится заставить себя сделать шаг в противоположную сторону. Куртка все еще зажата в его пальцах и Чэн не уверен, сможет ли когда-нибудь ее вернуть.

***

Чэн всегда будет присматривать за тем, что Тяню дорого. Проблема только в том, чтобы где-нибудь по пути это не стало дорого ему самому.

***

Проблема только в том, что со вторым пунктом Чэн в этот раз основательно проебался.

***

Стерильная белизна стен подкатывает к горлу тошнотой – больницы Чэн никогда не любил. Челюсть против воли сжимается крепче, и он ищет взглядом знакомую рыжую макушку, желая сосредоточиться на чем-то другом. Вот он. Несколько широких шагов – Чэн останавливается перед Гуаньшанем. У того локти упираются в расставленные колени, голова низко опущена, ладони зарыты в волосы и крепко их сжимают. – Нет смысла оставаться здесь на ночь, – как можно более спокойным, ровным голосом произносит Чэн, и Гуаньшань в ответ на это хрипит: – Я никуда не уеду. Не удержавшись от того, чтобы устало потереть пальцами глаза, Чэн присаживается на корточки. Зовет тихо: – Гуаньшань, – плечи того в ответ резко поднимаются-опадают, но спустя секунду-другую он все же отрывает лицо от ладоней, смотрит на Чэна сухими, но покрасневшими, убитыми глазами. Сглотнув неожиданную резь в горле, Чэн пытается рассуждать здраво, рационально. – Ты ничего не сможешь сделать, а она точно не очнется до утра. Видя, что поджавший губы Гуаньшань совершенно не кажется убежденным, Чэн добавляет предельно уверенно: – О ней позаботятся лучшие врачи, Гуаньшань. Я клянусь тебе. По пальцам можно пересчитать разы, когда Чэн в чем-либо кому-либо клялся и ему кажется, на мгновение в карих глазах что-то жесткое и больное смягчается. Но уже в следующую секунду Гуаньшань качает головой. – Я все равно хочу остаться. – Ладно, – не спорит Чэн; часть его хочет пойти простым путем, привычно надавить и принудить – но вместо этого он выпрямляется и опускается на стул рядом с Гуаньшанем. Складывает на груди руки. – Значит, я тоже останусь. И действительно собирается остаться, хотя тошнота и горечь из глотки никуда не исчезают. Но в одиночестве Гуаньшаня он в любом случае здесь не бросит. Следующие несколько минут проходят в относительной тишине, нарушаемой нескончаемым движением больничных коридоров. Хотя глаза Чэн закрывает, он все равно может почувствовать пристальный взгляд Гуаньшаня, сверлящий в нем дыры. Наконец, сбоку от него доносится тяжелый вздох. – Теперь понятно, в кого Тянь такой… – и Гуаньшань резко замолкает, как делает всегда, если забывается и случайно упоминает Тяня – что прямо, что косвенно. Приоткрыв глаза и скосив взгляд, Чэн замечает, как Гуаньшань с силой сглатывает и чуть встряхивается. Поднимается. – Ладно, хер с тобой. Пошли, – устало проведя ладонью по лицу, сдается Гуаньшань; и все-таки, когда Чэн поднимается следом – смотрит на него упрямо, решительно. – Но утром я вернусь. – Я сам тебя отвезу, – кивает Чэн. После чего они наконец уходят из больницы.

***

В машине все так же напряженный, болезненно-заостренный Гуаньшань сосредоточенно смотрит в окно стеклянным, едва ли хоть что-то по-настоящему видящим взглядом. Чэн же, в свою очередь, периодически поглядывает на него. Подмечает тени, надежно въевшиеся в веки, болезненно заострившиеся черты лица. Когда он в последний раз спал? Прошедшие сутки – точно нет. Да и едва ли нашел хоть минуту, чтобы вспомнить о себе и поесть. Все-таки, хорошо, что Чэну удалось вытащить его из больницы. Когда матери Гуаньшаня стало плохо, Чэн был тем, кому он тут же позвонил – и попросил о помощи. Впервые сам. Впервые добровольно. Что очень многое говорило об уровне его отчаяния. Наверное, это вообще единственная ситуация, в которой он о помощи попросить мог бы. И последние сутки едва ли были для Гуаньшаня простыми. Когда машина наконец останавливается, тот вздрагивает, моргает несколько раз и принимается оглядываться вокруг себя. – Где мы? – спрашивает осипшим голосом, и Чэн понимает – он действительно настолько ушел в себя, что за дорогой не следил совершенно. – У меня здесь квартира. – Я думал, ты везешь меня домой, – хмурится на это Гуаньшань, и Чэн ловит себя на том, что начал бессознательно барабанить пальцами по рулю. – Решил, тебе лучше не находиться в месте, где каждая вещь напоминает о матери. – Я все равно не забуду, – крепче сжимает челюсть Гуаньшань, отворачиваясь, и Чэн видит, что напряжения в чужой, неестественно выпрямившейся спине становится еще больше. – Знаю, – признает он. – Могу отвезти тебя туда, если хочешь. Но Гуаньшань только безразлично пожимает плечами. – Похер, – и выходит из машины. Эта квартира – запасная, куда меньше и проще основной; она редко используется и мало кто о ней знает. Сюда Чэн приходит, когда позволяет себе отдохнуть ото всех. Жаль, что возможности отдохнуть от самого себя у него нет. Открыв дверь, Чэн пропускает Гуаньшаня вперед, сам проходит внутрь следом. Предлагает: – Можешь принять душ, если хочешь. Еще одно безразличное пожатие плечами. Блядь. Чэн ощущает, как что-то внутри ощутимо сдавливает беспокойством. Слишком уж непривычно, неправильно видеть его таким. Гуаньшань ведь всегда – огонь и ярость, злые оскалы; готовность до последнего защищаться. А сейчас кажется, что он – опустевший манекен, лишь по инерции переставляющий ноги. Кто бы мог подумать, что однажды так сильно захочется услышать крик Гуаньшаня, направленный на него, Чэна. Что-то здесь явно пошло не по плану. Все пошло не по плану. Когда Гуаньшань уходит в душ, Чэн закатывает рукава рубашки, заглядывает в холодильник. Продуктов предсказуемо мало – слишком давно он здесь не был, и никто из его людей этой квартирой не занимается. Чем меньше о ней знают – тем лучше. Но, тем не менее, из чего приготовить ужин он находит. Тихие шаги Гуаньшаня улавливаются слухом сразу, но Чэн не оборачивается. Только ощущает на себе чужой взгляд минуту-другую, прежде чем Гуаньшань наконец произносит сухим бесцветным тоном. – Значит, ты не только посуду мыть, но еще и готовить умеешь. – У меня много талантов. В ответ на это до ушей Чэна доносится хмыканье – такое же безжизненное, как и знакомый голос; давление в грудной клетке становится сильнее. А потом он вдруг, неожиданно для самого себя добавляет. Черт знает, рассказывал ли он об этом в своей жизни хоть когда-нибудь. Хоть кому-нибудь. До сегодняшнего дня. – Меня мама научила. Она умерла, когда Тянь был еще совсем маленьким – мне повезло чуть больше. И моментально о собственной внезапной, несвойственной ему искренности жалеет, напрягаясь. Чэн ждет какого-нибудь заезженного, избитого и безликого «мне жаль», которое в свое время слышал так часто, что оно порядочно осточертело. Но вместо этого спустя мгновение-другое тишины Гуаньшань лишь говорит: – Херово, – и в голос его наконец пробивается какая-то эмоция. Обернувшись, Чэн смотрит Гуаньшаню в глаза – и видит там не жалость, которой ожидал и которую ненавидит; которую ни от кого, даже от него, в свой адрес не потерпел бы. Но видит сочувствие. Грань между этими двумя понятиями так тонка, что порой ее невероятно сложно разглядеть. Для Чэна же подобная сложность давно стерлась, истлела. – Да. Херово, – произносит он, пытаясь игнорировать то, как голос на какую-то долю секунды срывается в хрип. И вновь возвращается к готовке. Хочется пообещать Гуаньшаню, что с его матерью все будет в порядке – но Чэн все же не всесилен, как бы талантливо ни пытался отыгрывать обратное. Когда он ставит тарелку перед Гуаньшанем и сам садится напротив, тот коротко кивает и принимается вяло ковыряться в еде. Несколько минут проходят в тяжелой, душащей тишине, пока также не испытывающий никакого аппетита Чэн наконец не произносит: – Я сделаю все, чтобы твоя мать была в порядке, Гуаньшань, – и это он пообещать может. Вскинув голову, Гуаньшань несколько секунд просто на Чэна смотрит странным, неясным взглядом, будто что-то пытается отыскать, в чем-то убедиться. А потом вновь кивает – в этот раз тверже, как-то осознаннее, и опять опускает взгляд на еду. В конечном счете, съедает он совсем немного и скорее из приличия или благодарности, чем из желания – но это все еще лучше, чем ничего. Когда Чэн спрашивает, какую комнату он хотел бы занять, Гуаньшань тут же упоминает диван в гостиной. – Я лучше там. На самом деле, ответ вполне ожидаемый, и Чэн не спорит. Приносит Гуаньшаню подушку и одеяло, а сам уходит в душ, оставляя его устраиваться – даря уединение, которое ценит сам; которое, он знает, Гуаньшаню сейчас нужно. Но проходя мимо дивана двадцатью минутами позже, Чэн все-таки тормозит. Неслышно медленно выдыхает. И с тихой осторожностью присаживается на корточки. Кажется, Гуаньшаню все же удалось уснуть – скорее всего, его просто отрубило после суток или больше бодрствования и концентрированного нервного напряжения. Напряжен он и сейчас, во сне – хмурая складка между бровей никуда не делась, и Чэну приходится подавлять желание потянуться к ней пальцами, чтобы разгладить. Хуже становится, когда он опускает взгляд на губы. Тонко сжатые, бледнее обычного. Все еще притягивающие взгляд магнитом. Из горла вырывается еще один, чуть более сбитый, чуть более слышный выдох. Не самый умный. Не самый красивый. Вот только тысячу раз за прошедшие годы доказывал, как умен. Вот только красив до того, что Чэн основательно прикипает взглядом; насмотреться не может, надышаться им не может. Блядь. Ему нужно уйти. Ему нужно… Один раз. Он позволит себе это лишь один раз. Секундная слабость, которая растает в черноте ночи. Никто не узнает. И никому не будет от этого хуже. Поддавшись порыву, импульсу, не в силах с этим бороться, Чэн наклоняется вперед. Прижимается губами к чужим губам осторожно, почти невесомо. Множество бесцветных поцелуев до. Множество безликих людей до. Множество ночей до, проведенных с теми, чьих имен невозможно вспомнить. И все это стирается. Схлопывается. Окончательно становится ничем. Всего лишь одно мимолетное касание, чужие сухие растрескавшиеся губы, тихое дыхание, чернота ночи, давящая на плечи. Это не должно иметь значения. Но почему кажется, что это значит все? А в уже в следующее мгновение как прикладом оглушает осознанием того, какую же херь он творит – и Чэн резко отшатывается. Поднимается на ноги. Не глядя больше на Гуаньшаня – он не может, вина душит, набивается в глотку лезвиями, – Чэн уходит. Пустота за ребрами протяжно скулит.

***

Он так проебался.

***

Когда Тянь звонит на следующий день, Чэн сжато рассказывает ему о событиях прошедших суток, опуская лишь одну деталь. Даже не дослушав, Тянь уже вклинивается в чужой монолог, и в его ставший за последние годы абсолютным льдом голос отчетливо просачивается беспокойство, даже страх. – Дай поговорить мне с ним, брат. Пожалуйста. Всего пять минут. Прикрыв глаза, Чэн размеренно дышит, запрещая своим пальцам сжиматься в кулаки. – Ты знаешь, что нельзя. – Брат, – повторяет тихо, хрипло Тянь; он явно пытается себя контролировать, но мольба все равно сквозит в интонациях. – Пожалуйста. Пальцы все-таки сжимаются сильнее, игнорируя любую попытку контроля; телефон едва не идет трещинами. Чэн думает о прошлой ночи – и чувство вины горечью оседает на корне языка. Один взгляд на Гуаньшаня, на его опущенную голову, на безнадежность, которой от него фонит. Блядь. – Одна минута, – сдается Чэн. – И с моего телефона. По ту сторону слышится полный облегчения шумный выдох. На фразу о том, что с ним хотят поговорить, Гуаньшань не реагирует никак и телефон принимает, кажется, скорее по инерции. Но потом он прикладывает его к уху. Потом он слышит голос по ту сторону – и замирает. Глаза его расширяются. Секунду-другую он молчит, выглядя так, будто ему на голову рухнуло небо и пара многотонных блоков в придачу – а потом абсолютно бессильно, убито сипит: – Какого хера. Столько ебаных лет… Слов Тяня услышать Чэн не может – но он слышит отрывистые, короткие реплики Гуаньшаня. Видит, как начинают дрожать его руки. Как он крепко зажмуривается. Как зарывается пальцами в волосы и оттягивает их с такой силой, что кажется, сейчас вырвет клок. Проходит минута. Разговор продолжается. И продолжается. Чэн не находит в себе сил отобрать телефон. А потом Гуаньшань вдруг резко открывает глаза, поднимает взгляд на Чэна – белки покраснели, зрачки расширены так, что почти сожрали радужку. И он произносит хрипло, но уверенно, почему-то продолжая смотреть на него: – Я ждал столько лет, придурок. Я могу подождать еще. Шаг. Второй. Ноги несут сами. Чэн выпутывает телефон из пальцев Гуаньшаня, продолжая удерживать его взгляд, бросает в трубку короткое: – Время вышло. И, не выдержав, отворачивается, прячась от глаз Гуаньшаня. Впервые за долгие годы от чего-то прячась.

***

Чэн напоминает себе об этом снова. И снова. И снова. О том, что ему не больно.

***

– Это за байк, – Чэн хмурится, глядя на пачку денег, которую Гуаньшань ему протягивает; поднимает взгляд – и встречает знакомо упрямое, решительное выражение на чужом лице. Где-то машины визжат шинами, смеется ребенок, ворох голосов сливается в неразличимый гул – жизнь кипит бессмысленным серым фоном, а Чэну на секунду хочется, чтобы она остановилась. Чэн на секунду жалеет, что вообще сегодня Гуаньшаня нашел. Есть одна часть его, которая невольно испытывает уважение – для начала, прошел уже год, кто угодно другой просто принял бы подарок и даже не подумал бы что-то возвращать. А еще он прекрасно знает, каких трудов Гуаньшаню стоили эти деньги. Знает, что сейчас изрядная часть его времени занята уходом за матерью – она уже дома, идет на поправку, но все еще далека от того, чтобы называться хотя бы относительно здоровой. Но куда большая часть Чэна испытывает досаду. Этот байк – единственное, что их связывает. Единственное, блядь. – Мне это не нужно, – отрезает он, но Гуаньшань сжимает губы в острую линию и припечатывает уверенно: – Зато нужно мне, – а потом добавляет: – За лечение матери я тоже однажды верну. Глядя на Гуаньшаня, Чэн видит жесткость в выражении его лица, видит непримиримость в холоде его взгляда. Видит, что Гуаньшаню это важно. Блядь. Деньги в собственных руках ощущаются невероятной тяжестью. Развернувшись, чтобы уйти, Гуаньшань делает всего несколько шагов, а потом вдруг останавливается. Произносит, продолжая смотреть куда-то вперед: – Я не спал той ночью. Уточнять, про какую ночь речь, совсем не нужно. Чэн замирает. Что-то внутри него обрушивается. Движение улиц странно, эфемерно замедляется, по глотке дерет наждаком. Хочется сделать вид, что ему послышалось. Хочется сделать вид, что этих слов не было. Хочется проигнорировать. Хочется отрицать. Хочется… Самообман никогда не был в числе того, чем Чэн обычно занимается. Один раз. Один ебаный раз, который должен был растаять в черноте ночи – но вот она, расплата. Потому что расплата приходит всегда; Чэн ведь давно выучил этот урок – так какого хера в тот единственный раз он об этом уроке забыл? Но когда Гуаньшань все же бросает на него взгляд через плечо, в карих глазах нет ожидаемой ненависти, нет отвращения или презрения. Только странная, какая-то вековая грусть. – Это Тянь. Всегда будет Тянь. И снова – Гуаньшаню ничего не нужно уточнять. Чэн ведь знает. Чэн всегда знал. Но когда знакомый силуэт скрывается за поворотом, ему все равно почему-то приходится ухватиться за первое, что попадается под руку, чтобы не упасть.

***

Что-то внутри Чэна умирает. Хотя он был уверен, что там давным-давно мертво уже все.

***

Чэн там, когда они встречаются впервые за три года. Впервые за три года – глаза в глаза. Рядом. Не вопросом в телефон, не сообщением, которое не будет отвечено. Гуаньшань привычно скалится и раздраженно рычит, от Тяня отмахивается – но Чэн видит живой блеск в его глазах, которого там не было ни разу за последние три года. Видит, как что-то в нем исцеляется так явственно, загорается так ярко, что слепит – но взгляда оторвать невозможно. А потом Гуаньшань вдруг поворачивается в его сторону. Безошибочно находит Чэна глазами. Они смотрят друг на друга всего какую-то секунду, всего какую-то секунду сцеплены взглядами напрочно; карие радужки – янтарь, древесина, сожаление. Красиво. Горько. Но секунда проходит, и Гуаньшань тут же возвращает все свое внимание Тяню, такому счастливому, каким Чэн не видел его, кажется, с тех самых пор, когда брат еще был совсем ребенком; впрочем, даже детское искреннее счастье меркнет с тем, что виднеется сейчас – не так очевидно, не так явственно, но бесконечно светло там, в радужках, и бесконечно ценно. Детское счастье – мимолетное, приходящее и уходящее с множеством мелочей, которым взрослые радоваться не умеют. Взрослое счастье – выцарапанное с боем и тщательно оберегаемое от посторонних глаз, которым не предназначено; которые могут попытаться отобрать. Второго Чэн никогда не знал – но это неважно. Главное, что узнал Тянь – и он так сильно Гуаньшаню за это благодарен. Чэну – одна секунда. Тяню – вся жизнь. Верный расклад. Отвернувшись от них, Чэн делает шаг в противоположную сторону, отрицая боль в пустоте за ребрами. У Тяня – счастье в радужках, у Гуаньшаня – блеск в глазах. И это все, что имеет значение. Наконец планеты вернулись на свои орбиты. Наконец все правильно. Наконец все так, как и должно быть. Его просили присмотреть – он присмотрел. А теперь Чэну больше нет здесь места.

***

Впрочем, места ему здесь никогда и не было.