Amaranthus Caudatus

       — Нет, пожалуйста, я всё верну, всё до последней воны! — голос ломаный, свистящий, словно лёгкое прострелено насквозь, а на деле — лишь кровь носом и воспалённый взгляд. Юнги умоляет, он стоит на коленях перед Ним — не в первый раз, но обстоятельства сейчас другие, — всё-всё, прошу, только не убивай! Не убивай! — он срывается на последних словах и скулит. — Хочешь, я отсосу тебе? Или ты трахнешь меня, как следует, — голос истеричный, всхлипывания рваные, Юнги цепляется тощими пальцами за штанину брюк мужчины, но тот резко трясёт ногой, сбрасывая грязные руки с себя.       Намджун меряет парня пустым пуленепробиваемым взглядом, и усмешка дёргает уголок его рта. Он держит контакт с минуту, а затем наотмашь бьёт Юнги ладонью по лицу. Щека загорается алым, кожа пылает, а из левого глаза медленно стекает слеза, разрезая белоснежное полотно хрустальным клинком.        — В тебе столько наивности, мальчик, — низким голосом отвечает Ким. Он презрительно фыркает, затем поворачивается к парню спиной и, опуская руку в карман пиджака в поисках портсигара, тягуче-медленными шагами идёт к окну. Там, за стеклом — иссиня-чёрная ночь, на крыше рядом стоящего небоскрёба редко моргает красная лампа-маяк, своеобразный индикатор современной социальной тревожности. Намджуна тошнит от этого парня. Шанс и так один к миллиону, а тот всё равно глупит — Ким видит в отражении стекла, как Юнги утирает ребром ладони кровь с лица, заводит руку за спину, вытаскивает оттуда пистолет и, направив дуло прямиком мужчине в затылок, судорожно дышит, выжидая.       Хищная ухмылка. Намджун прокручивает золотое кольцо-печать на безымянном пальце правой руки и в ожидании, что будет дальше, продолжает:       — Меня это привлекало и даже заводило вначале, но сейчас… — он делает паузу, зажимая найденную сигарету меж пухлых губ, — сейчас это выглядит как провокация, не более, и мне интересно, что сподвигло поступить тебя так, Amaranthus caudatus , — шёпотом протягивает окончание.       Он всё ещё стоит спиной к Юнги, всё ещё наблюдает за ним в отражении окна. Парень не двигается — ни единый мускул не дёргается на его ангельски-детском личике. Растёртые по щекам лисьи стрелы выглядят по-блядски пошло, как и полагается проститутке. Вот только вся ситуация не подходит под категорию «как полагается», и оттого мужчина ловит себя на мысли, что всё это — игра, и он должен понять её правила, прежде чем другой участник успеет покинуть место событий.       Время как будто бы замедляется: Юнги молчит, Намджун ждёт. Минута. Две. Три. У Кима спортивный интерес, Мин же — зверёк, попавший в западню, мечется по клетке от стенки к стенке, в поисках несуществующей двери.       Намджун сдаётся первым — он отворачивается от окна и, медленно выдыхая изо рта сигаретный дым, с холодной насмешкой смотрит на парня. Тот с виду всё ещё полон решимости — руки даже сейчас не дрожат, но глаза — вот, что выдаёт чудовищный страх.       И Намджун улавливает его в тонущих в белке зрачках. Он чувствует его запах. И понимает, почему Юнги боится…        — Тебе так страшно… — шепчет он низким голосом и усмехается. — Всё это не важно, знаешь… Не важно, почему ты так поступил, не важно, почему в твоих руках сейчас не детская игрушка, лисёнок, — важно то, что я видел, как твоя «пушка» заряжена, но не стреляет…       Юнги теряет контроль в секунду, судорожно сглатывает; он понимает — его переиграли. Он не взвёл курок лишь потому, что пистолет неисправен — и мужчина напротив прекрасно это знает. Для него Юнги — раскрытая книга. Он предугадывает каждый его будущий шаг…       Намджун в секунду преодолевает разделяющее их расстояние и, достав из-за пояса брюк свой пистолет, упирает дулом прямо парню в лоб. Мин закрывает глаза, в темноте чувствует, как судорожно дёргается кадык на шее; он глотает подступающие слёзы и немо молит о смерти в этот момент…       Одним из главных правил Ким Намджуна была безоговорочная верность. Как бы банально это не звучало в отношении проститутки, но если мужчина выбирал себе кого-то на постоянной основе, человеку запрещалось вступать в половые связи с другими клиентами, запрещалось заводить отношения с кем-либо и уж тем более — предавать Его, словом или делом — не имеет значения.       Мин Юнги был красивым мальчиком. Красивым мальчиком с красивыми проблемами — которые, увы, не касались никого, кроме него самого. Жизнь личная и жизнь публичная находились по разные стороны каменной стены, дверь в которой открывалась лишь одним ключом, единственным владельцем которого был сам парень.       Элитная проститутка — звучало гордо, но с изъёбом.        — Нашёл, чем гордиться! — кричали люди со всех сторон, но Юнги было похуй — для него работа всегда была лишь работой. Денег хватало — ещё бы, ведь он попал под крылышко одного из самых влиятельных людей Сеула — Ким Намджуна, долларового миллиардера; парень ни в чём себе не отказывал, а если и приходилось, то лишь потому что наскучило или уже не имело смысла.       Знакомство их было внезапно — другой клиент Юнги «порекомендовал» его Джуну, и тот безропотно согласился — ещё бы, свой собственный сахарный мальчик в бесценную коллекцию трофеев, которого и на полочку поставить можно и в люди не стыдно. Элитная проститутка…       И всё было сказочно хорошо — Мин справлялся со своей ролью на высшем уровне, трахались они не менее трёх раз в неделю, ещё в один из дней Намджун водил парня на приём, как своего спутника — все знали, что с Юнги мужчина лишь спит, но и здесь были люди, которые ногти сгрызали от зависти.       Парень держался хорошо. Держался достаточно долго, чтобы можно было постепенно начать подотпускать поводок, и никто бы этого не заметил. Вообще-то секс с Намджуном был невъебенным — на высшем уровне, во всех смыслах. Секс. Но не отношения… Юнги разделял личное и публичное. Работа для него всегда оставалась работой. И с присущей ему жестокостью в работу чувства и эмоции он не вкладывал. Лишь секс. Ничего более. Он держался — у него вполне неплохо получалось.       Год. Пока в один из дней не пришёл домой после работы и не обнаружил у себя в квартире вора, который, на удивление Юнги, не взял ни денег, ни техники, ни дорогих украшений — лишь пару кусочков хлеба из холодильника и банку джема.       Вора по имени Чон Хосок, которому наркоманка-мать в наследство оставила огромный долг, который даже после закладки всего имеющегося у парня, сильно меньше не стал; он был вынужден красть, хотя бы для того, чтобы не умереть с голоду. И что-то в тот момент ёкнуло в груди Юнги — он не вызвал полицию, не сдал Хосока коллекторам, даже не выгнал — сказал, что тот может оставаться в его доме столько, сколько тому потребуется. Играя на собственных слабостях, парень пошёл на поводу у ноющего в груди сердца, которое разрывалось на части, скулило от жалости, нещадно требовало.       Сыграл и тот факт, что Юнги сам был таким же — бедным, оставленным, без гроша в кармане. Ему было шестнадцать, когда мать выставила его за дверь, крикнув на прощание, чтобы тот не смел возвращаться. Не пока он любит члены…       И вот тогда Юнги оступился. Сделал шаг в бездонную пропасть, понятия не имея, что творится на её дне. Чон Хосок. Парень без будущего, но с огромным прошлым. Чон Хосок. Который не отказался, несмотря на гордость. Чон Хосок. Который пообещал исправиться, найти работу, всё вернуть, больше не лазить в чужие дома… Чон Хосок в мгновение ока стал для Юнги всем — стоило ему один раз проявить слабость к другому человеку, жизнь пошла под откос. Резко и стремительно. Без права на пересдачу. Переигровку. Возможности второй попытки и работы над ошибками. Мин Юнги, изголодавшийся по простым человеческим чувствам, влюбился в Чон Хосока — бездомного парня, с копной золотисто-кашатновых волос, по-детски наивным взглядом и долгом в почти сто миллионов вон. Такое себе приданое…       Денег, которые платил Юнги Намджун хватало, чтобы жить, пускай и не в роскоши, но в ощутимом достатке. В самый раз на одного, вполне себе на двух, но точно не на выплату той суммы, что была за спиной Хосока.       И именно в тот момент Юнги поймал себя на мысли, что он в безысходном положении. Он встречается с другим за спиной человека, который мог бы убить его, узнай он только, что парень предал. Что было в разы хуже — он понимал, что это предательство меркнет на фоне того, что собирался совершить Юнги.       Если он попадётся, его не простят. Эта фраза вытатуировалась на подкорке парня, где-то на внутренней стороне черепной коробки, так, что если закрыть глаза — можно чётко прочитать бегущую строку, искрящую красным в предупреждении.       Хосок и понятия не имел о том, чем занимается Юнги. Успешное враньё, в которое тот по детской наивности верил — ведь его парень не мог его предать. Не мог соврать. Для Хосока Юнги был секретарём Ким Намджуна. Для Юнги Хосок был человеком, которому было необходимо дать второй шанс.       Дать шанс расплатиться с долгом. Дать шанс на счастливую жизнь. Дать шанс избавиться от того груза, что он тащил годами в рюкзаке за спиной, не имея возможности его сбросить… Дать шанс на любовь. Которую тот всецело заслуживал.       Плана не было изначально — всё было чистой импровизацией Юнги. Лёжа в постели после очередного «сеанса» и раскуривая так надоевшие Rothmans, парень уронил взгляд на прикроватную тумбочку, на которой Намджун оставил свои часы. Золотые, инкрустированные бриллиантами — какие ещё могли быть у такого человека, как Ким?!       Нелепая идея пронзила рассудок парня тут же — он крадёт часы, толкает в каком-нибудь задрипанном ломбарде, полученными деньгами отдаёт долг Хосока, а на остаток берёт два билета куда-нибудь подальше. Так, чтобы их не нашли.       Мину понадобилось минут пять, чтобы решиться на кражу. И как жаль, что он не потратил на это минутой больше…       Может быть тогда, он бы не стоял сейчас на коленях в номере люкс отеля «СамерСистем» прямо перед возвышающейся над ним фигурой мужчины, на запястье которого зловеще поблескивают те самые часы. Которые Юнги украл, толкнул, не зная о существовании гравировки на внутренней стороне крышки. Гравировки с инициалами Ким Намджуна…        — В тебе столько наивности, мальчик, — на этот раз медленнее тянет мужчина, отодвигая дулом пистолета упавшие на лоб парня волосы. Пергидрольно-белые. Осветлённые не раз. Шлюшьи патлы. Юнги жмурится посильнее, но Намджун бьёт его по щеке, шепчет, чтобы тот не смел закрывать глаза, чтобы широко смотрел на происходящее. — У тебя могло бы быть всё, знаешь?! — скорее риторически задаёт вопрос мужчина. — Деньги. Секс. Любовь… — Всё, что пожелаешь. Я готов был дать тебе всё, что бы ты ни попросил… Я готов был полюбить тебя, но ты… — Намджун наклоняется и презрительно плюёт Юнги в лицо. Тот даже не вздрагивает. — Ты сделал именно так… И не раз. Дважды. — Ким тянется ближе, посильнее вжимая дуло в фарфоровую кожу. — Думал, я не замечу пропажи?! Глупец… Я знал о ней, как только ты вышел за дверь… Но я стерпел. Я закрыл глаза на это. Закрыл глаза на предательство, которое ты провернул у меня прямо под носом. Я знал, что ты трахаешься с другим, — кадык на шее Юнги дёргается. — Я знал и это, но терпел. Но оно не безгранично — моё терпение, знаешь… Я понял бы, если бы ты сбежал. Как и планировал изначально. Если бы закрыл дверь за собой в тот день и больше никогда не попадался мне на глаза, но ты решил, что тебе мало, ты хотел упиваться моими деньгами, хотел иметь всё… У тебя хватило наглости вернуться в этот номер сегодня ночью и просить большего. Шлюха. Дешёвая блядь, которой кроме денег не интересно ничего! — Намджун снова наотмашь бьёт Юнги по лицу, рассекая дулом пистолета бровь. Парень рвано всхлипывает и до крови закусывает губу, пряча чернеющий взгляд в ботинках мужчины, лишь бы не стонать, лишь бы не показывать, как страшно ему в этот момент и насколько сильно он слаб…        — Я знаю с точностью до последней воны, сколько тебе заплатили за эти часы. Знаю, потому что сам назначил цену за них в ломбарде. Знаю, что этого бы с лихвой хватило, чтобы оплатить долг и сбежать, — Намджун наклоняется настолько близко к лицу парня, что чувствует его простреленные вздохи. Убрав со лба влажные пряди, он касается кончиком всё ещё тлеющей сигареты нежной кожи под ухом и чувствует, как тело Юнги содрогается, как парень сильнее стискивает зубы, шипит сквозь приоткрытые губы, как его кожа в месте соприкосновения краснеет и покрывается мелкими бугорками. Секунда. Две. Три. Вблизи начинает тянуть подпаленным, а парень уже не может сдержать стоны. Намджун отстраняется, кидает сигарету на алый ковролин и тушит её носком ботинка.       Он снова тянется носом к шее парня, проводит кончиком по только что сотворённой ранке, затем медленно лижет шершавым языком, тем самым вырывая новые стоны из груди Юнги. До крови прокусывает мочку уха.       Едва уловимым шёпотом он касается слуховых косточек Мина:        — Скажи мне тогда, почему ты сегодня здесь?       Его голос холодный, липкий, он окутывает Юнги с головой. Ломает его изнутри. Разрезает нежную кожу и вшивает в образовавшиеся дыры какие-то чужеродные фрагменты.        — Что заставило тебя вернуться? Деньги? Тебе нужны они?       Юнги дёргает головой в сторону, еле-слышно шепчет:        — Нет…        — Что тогда? — Намджун усмехается, отдаляется от парня, выпрямляя спину, затем поднимает флажок предохранителя вверх, курок со свистом срывается со взвода, и мужчина убирает пистолет за пояс брюк. — Скажи мне…       Юнги нужны деньги. И он надеется, что Намджун всё-таки не умеет читать чужие мысли — иначе бездыханное тело парня давно бы уже разукрашивало красным и без того красный ковролин на полу номера.       Всё это глупость. Дурость. Такой величайший проёб, что смешно становится только от мысли, что Юнги умудрился попасть в эту ситуацию. Говорила мать — никому не доверяй…       Намджун смотрит хищно, без грамма стыда, взглядом раздевая парня, сначала верхняя одежда, затем бельё, после — кожа. Юнги уверен, что мужчина видит перед собой живого мертвеца, белоснежные кости и только, и снова удивляется, как он мог попасть в такую ситуацию… Насрать там, где кормится…        — Я хочу тебя… — хрипит парень, и лицо Намджуна расплывается в обжигающей улыбке. Юнги не видит этого — его голова опущена, взгляд в пол, руки бездыханными плетями повисли вдоль туловища. Ожог на шее полыхает, мочка уха и бровь кровоточат, губы иссохлись и потрескались… — Только тебя, — еле слышно добавляет он.       Намджун не произносит ни слова, он молча расстёгивает ширинку брюк, подспускает резинку трусов и достаёт ещё слегка вялый член. Правой рукой начинает медленно водить рукой по стволу — вверх-вниз, левой хватает Юнги за волосы и тянет на себя, заставляя поднять голову.       Парень молчит. В его стеклянном взгляде не видно ничего, воспалённые белки почти что кровоточат. Он не моргая смотрит в глаза Намджуна, тот в ответ.       Мужчина в очередной раз думает о том, что Юнги выглядит по-блядски пошло, слишком чересчур, как будто бы откровенно фальшиво — специально фальшиво. И эту самую фальшь хочется выбить из него, выжечь, утопить в крови и боли. Чтобы больше неповадно было. Чтобы одного раза хватило — больше никаких предупреждений, сразу голову прострелить.        — Скажи. Это. Ещё. Раз. — слова Кима как стаккато. Отрывистые. Чёткие. Он дёргает парня за волосы, придвигая голову ближе, и водит воспалённо-красной головкой по лицу. Естественная смазка мешается с потёкшими стрелами, с кровью и слезами; Юнги как холст, по которому Намджун рисует, выбивая всю спесь, выжигая всё «я», оставляя свою картину — отражение Монстра внутри себя…        — Хочу лишь тебя…        — Громче, — не просит, приказывает мужчина.        — Тебя. Хочу лишь тебя, — отвечает Мин, округляя гласные, и давится, когда Намджун без предупреждения насаживает его рот на свой член. Воздух из лёгких выбивается в миг. Крепче сжимая меж длинных пальцев бесцветные волосы, мужчина с силой ведёт голову парня на себя, жёстко трахая того в рот. Не давая вздохнуть. Не давая передышки. Не давая ничего — никакого «второго» шанса, никакой новой возможности.       Как тот не дал ему…       Юнги не хочет этого, но сосёт. Водит языком вдоль члена, обсасывая головку, суёт то за одну щёку, то за другую — глазами просит Кима замедлить ритм. Намджун понимает, убирает руку с затылка, выпуская из пальцев волосы, и передаёт ответственность за происходящее в руки парня.       Юнги давится, но продолжает. Чувствует, как ноги мужчины начинают подрагивать, как дыхание сбивается; он поднимает взгляд и смотрит Намджуну прямо в глаза, тающе-чёрные, с проблеском чего-то глубокого где-то внутри.       Ким видит парня, обхватывающего губами его член, причмокивающего, в такой идеальной позе, при таких идеальных обстоятельствах и сам не замечает, как теряется в зарослях безжизненных локонов и меж миллионов невыплаканных слезинок в радужках глаз.       Понимая, что остались считанные мгновения, и он близок к разрядке, Намджун вновь хватает парня за затылок, посильнее надавливая, и с немым шипением кончает тому в рот. Юнги глотает всё до последней капли, слизывает то, что попало на губы и полудохлым щенком смотрит на мужчину, выплёвывая в воздух неозвученный вопрос.       Намджун чувствует его. На запах. На вкус — кончиком языка. Что-то приторно-горькое, только такое мог бы задать Юнги.       Парень давится собственной гордыней, вперемешку с так и не выбитой окончательно спесью.       Намджун ждёт. Терпеливо. Он засовывает член обратно в трусы, вверх летит бегунок молнии, щёлкает пряжка ремня. А Юнги тянет. Будто пытаясь отсрочить, сам не зная что.       Наконец, минутное молчание прерывается, и парень шёпотом спрашивает:        — Я могу идти?       Намджун давится воздухом, но вида не подаёт — молчит и лишь напряжённым взглядом смеряет парня с головы до ног. Надеется, что тот шутит. Это вполне было в стиле Юнги — бросить какую-нибудь нелепую шутку в самый неподходящий момент, ожидая ответной реакции.       Но сейчас было иначе. Мужчина читал эмоции на лице парня, и в его выражении не было и доли шутки. Был вопрос. Наглый. Настолько, что Намджун удивлялся, как мог он вообще быть озвучен.        — Идти? — переспрашивает мужчина.       Юнги кивает головой.        — Тебе есть, куда идти?       И вновь кивок.       Этот юноша точно не понимает, с кем связался. Год прошёл, а он так и не научился вести себя?! Ярость вскипает в Намджуне с новой, невиданной силой. Он отворачивается от парня, смотрит на отражение в оконном стекле и видит, как в глазах зажигается огонь, как белки тонут в черном. Как мгла ночи просачивается сквозь не закрытую щель и расползается по комнате. Пол окрашивается красновато-липким, Намджун чувствует, как подошвы обуви проваливаются в едкую жижу. Комната начинает трястись.       Не зная себя от злости, он выхватывает из-за пояса пистолет и разворачивается лицом к Юнги. Тот прозрачен как видение — в нём ничего живого не осталось, а значит нет смысла давать ему шанс продолжать нести это бренное полу-мёртвое существование.       И Намджун стреляет. Выстрел с грохотом разлетается по комнате, отскакивая от стен и оседая где-то внутри него самого, тонким слоем напыления на костях.       Тело Юнги падает. Кровь заливает и без того красный ковролин. Номер оглушает тишина.       Потому что Ким Намджун никого не прощает. Потому что не даёт второго шанса. А уж третьего — тем более.       Потому что Юнги был наглым лисом-однодневкой, проституткой на час, жалкой шалавой. Обычным сорняком у дороги, который вскружил голову до тошноты в первый раз, а потом медленно оттягивал, испытывая терпение, проверяя на прочность.       Намджун бросает пистолет рядом с бездыханным телом, суёт руку в карман пиджака и вновь достаёт портсигар. Щёлкает колёсиком зажигалки и закуривает.       Железистый запах крови забивается в нос, в рот, под кожу и прямиком в мозг. Сладковатый. Тошнотворный.       Недокуренная сигарета летит на пол, а уже через секунду в номере отеля остаются лишь мёртвый Юнги и разгорающийся пожар.       В оконном стекле отражаются пляски языков пламени, словно свора чертей они кружатся, прыгают — кто выше, и гогочут во всё горло.       В безжизненном взгляде Юнги читается благодарность. Он, кажется, даже хотел своей смерти…