Похорони меня в полночь

— Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твоё; да придет Царствие Твоё; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твоё есть Царство и сила и слава во веки. Аминь.

— Опять молишься? Не надоело ещё? — из тёмного угла многоэтажного здания выглянула белявая голова с аккуратно собранными волосами — не торчали те в разные стороны, не развивались по ветру сильному, выглядел сам юноша ухоженно, чисто, без малейшего намёка на запятнанную душу; не то что парень, с коим диалог попытались начать: весь заляпанный алой водой, одежда помята и висит словно мешок; взгляд фиолетовых глаз безумен, а чуть влажные тонкие губы, удерживающие на себе малую каплю червонной крови, то и дело шевелились, кажется, что-то нашёптывая. Руки бледные сжаты в кулаки, приставлены друг к другу так плотно, что казалось, приложи ты силу всего жалкого мира — раздвинуть те не сумеешь; в них то и говорят: не иначе, как мантру читают, ибо по-другому вмешавшийся парень никоим иным образом не мог объяснить увиденное. — Ещё около минуты, да? — ноги ведут поближе, а сильные руки заводятся за спину. — Знаешь, твои религиозные наклонности иногда доходят до абсурда, — шаг за шагом, ближе и ближе, и вот, казалось бы, он уже у цели, правая рука выходит вперёд, на всеобщее обозрение, как тут же… — ты ведь только что человека прирезал, а через минуту-две прощения у господа просишь, ну не идиот ли? — оказывается прижат спиной к холодной, промокшей стене. А из жилистой руки убирается острое орудие, враг вездесущий номер один — складной нож! Достоевский ведь их как огня опасается, не потому ли, что сам с десяток людишек таким вот чудом порешил? А вот не знает он. Не в таковых они отношениях, дабы знать! Хотя, безусловно, хотелось бы! Но факт остаётся фактом, при данном экземпляре — ножи не носи, иначе в плену цепких ледяных лап окажешься; но тут ещё как посмотреть на ситуацию данную: беловолосый — с дальнего взора казалось, что седой, — парень совсем и не против, только вот чуждо всё это: спина мокнет, по телу мурашки табуном ходят, колени подгибаются, а розовые губы вырисовывают коварный оскал, ну не ужас ли? Этот человек так легко берёт и ломает весь напускной образ клоуна! Что позволяет себе только! Но всё же Николаю Гоголю казалось эдакое времяпровождение забавным, сносящим голову, коли кому будет угодно! До того Фёдор отстранённой личностью являлся, что хотя бы мимолётное внимание с его невзрачной стороны уже похвала да чудо небесное. Ещё раз такое повторится, Николай сам в господа и сатану уверовать начнёт! Что же это такое! Что этот всегда угрюмый чёрт себе позволяет! Да вдобавок и смотрит настолько пренебрежительно и дерзко, что сквозь землю песчаную лучше провалиться будет, нежели выдержать хотя бы мгновение этих чарующих глаз на себе. — Я закончил, — колено, с заметно выпирающими косточками через чёрную штанину, поставлено между двух бёдер оппонента, начиная понемногу приближаться к заветному, запретному, дабы угомонить, самому расслабиться, точно быть уверенным, что не прирежут его сегодня, да и на завтрашний день тоже. Левая ладонь сжимает собою рукоять маленького складного ножичка, сдавливая ту с каждым прошедшим мгновением сильнее, резче, то ли намереваясь придать иную форму, то ли попросту уничтожить, не оставляя и намёка на былое существование; и то и то как раз таки было в духе грандиозного парня, но истинных, настоящих мотивов и предпосылок никто и никогда не знал. Не хотел, быть может, а возможно и не позволялось человечишке — даже тому, кто напротив него сейчас находится, обтирает своей спиной в белом выглаженном пиджачке стену, то и дело начиная извиваться во все правые с левыми стороны, в порыве скрасить нахлынувшие, доводящие до трясучки ощущения — разузнать о истинных целях. Ну а зачем, спрашивается. Те, кто узнать бы хотели, вникнуть, безудержно понять, сразу бы и догадались, складывая в голове изощрённую картинку, некий пазл, коего не хватало для очевидной ясности; а те, кто попросту от безделья маялись, не зная уже чем себя занять, и не достойны были вовсе; так что то на то и выходило — о планах всемогущих лишь единый человек в курсе, да и тот, сказать бы прямо, не полностью и досконально осведомлён. Как бы не хотелось, а привычка всегда остаётся жалкой привычкой, эдаким преткновением, а посему рассказывать кому-то, кроме себя, всю истину не получалось, не выходило должным, закономерным способом. Казалось, откройся он сейчас, излей гнилую душу — всё развалится, все установки, принципы, всё то, что преследовало его на протяжении всей жизни. А надобно было ли это ему? Отнюдь. Находись парень в мире полнейшего одиночества, не ведай он о связях людских, ничегошеньки не изменилось бы. Но, конечно, понимание того, что вот он знает, он не обделён, возможно ведает даже о большем, нежели тот мрачный прохожий, делает намного приятнее и радостнее, ибо он особенный, смог вырваться из злосчастного круга «одинаковости». А кто разный-то? Если уже так подумать. Все, безусловно, отличаются: разными навыками, квалификациями, стажем с опытом, и банально — талантами. Но надобно лишь с иного угла посмотреть — как запутанное дельце принимает весьма ясный и складный оборот: мыслим мы все по-разному, но так ли много бесконечно упёртых мнений? Те проще разделить на группы с подгруппами, ежели выделять каждого с его, как сам изволит произнести, «правдивым» взглядом на жизнь. Определенно существуют оптимисты с пессимистами, и это, казалось бы, никаким боком и не упирается в раздумья и ход мысли, но разве не от настроя и поведения зависит трепещущий исход? Будут ли то переговоры, или же решительные действия. На этом и определяется личность человека в экстренных, неотложных ситуациях. Струсишь ли ты, или же сломя голову прорвёшься в бой, и то и это — всё будет неправильно, как на его личный взгляд. Не проще ли самому стать помехой и непробиваемой преградой, нежели лишь страдать в смертных агониях? Не будет ли правильным попросту не обращать внимания, двигаясь только прямо, смотря только вперёд. На свои запятнанные руки, покрытые канителью острых шипов, вымоченные в алой жидкости, теперь уже вовсе не покрытые бледной, почти что белой, меловой кожей, а лишь обтянутые жёсткой шкурой, так или иначе невиданной у человека ранее; На мокрые ноги, шагающие вдоль тёмной дороги по колючему асфальту, по коему расстилаются мелкие капли, бьющиеся о землю и в тот же миг умирающие, раздавленные и уничтоженные. Подошвы ботинок в мерзкой грязи, — которая как назло разместилась прямиком на щедром пути — обволакивающей боковые стороны, задевая ещё и носки самой обуви; На тёмное небо, кое так не вовремя украшено блестящим узором мерцающих звёзд, маленьких несбыточных надежд, отправленных далеко от родного дома. Фёдор Достоевский не любил людей, но и мира, родной земли, без них представить не мог. Все, так или иначе, вносили свой вклад: может небольшой, скупой, жадный, но всё же тот был, и именно это не давало угаснуть зародившейся в окрепшем уме идее — существование без передирок, управления, войн, ненавистной вражды и бессмысленных споров. Он готов исполнить засевшую глубоко внутри идею идеального мира, даже ценной собственной жертвы, ведь идеалы и принципы всегда равнялись у Достоевскому всему. Кто бы не помешал, кто бы не был жалкой помехой, — стоит лишь вспомнить о поражении, как в жилах в тот же час вскипает горячая кровь, ладони потеют, а белые зубы начинают скрежет друг о друга.

Проиграв однажды, ты более не захочешь познать вкус поражения.

То было несомненной правдой, но для всех ли? Некоторым ведь проще сдаться, не идти на поводу у раздражающих эмоций. Ведь не всем было суждено родиться со светлой головой и грандиозными идеями. Кажется, он не досконально продумал идеальный мир. Но это и не его дилемма. Или же, взымая на себя ответственность за весь мир, приходится и рассчитываться за всех и вся, входя в нестабильное положение? Бредни. От очередного убийства, сопровождающегося запахом гадкой крови, вновь помутился рассудок, да и только да и всего. Ночные похождения нравились ему хотя бы кромешной пустой улицей, когда пред взором очей открывались изысканные, сводящие с ума виды, всё больше новых горизонтов и неизведанных дорог, блеклые фонари ещё утром теперь сверкают ярче луны, открывая обзор на потрескавшийся путь. Эдакий шарм тёмного города находил своё место в его сердце довольно быстро, заставляя прикрывать глаза, и на считаные секунды тонуть в приглушённом чувстве спокойствия. Город жутко тихий, получивший в недолгую награду слепоту, так приятно гармонирующую с пронзительно громкой глухотой. За все, казалось бы, свои дневные муки: необычайно пискливый плачь, крики, ругань, звук колёс машины, так противно скользящих по серому асфальту, чувство надвигающейся непредотвратимой беды, коя как назло всему живому свалится весьма не вовремя, шуршание жёлтых, намного реже оранжевых листьев по земле, сырой и мокрой, противной для одного лишь брезгливого взгляда. В дневном свете ему не нравилось абсолютно всё, включая блестящие зрачки мимо проходящего человека, который, вопреки всему происходящему в мире, может попросту беззаботно идти давить лыбу, даже не задумываясь о проблемах других окружающих; да даже тех, кои окружают его самого. Посмотреть хотя бы на его бедный вид: явно ведь, что счастливые люди в дешёвых лохмотьях не ходят. А ночью хорошо, ночью довольные всем не шастают туда-сюда, не находя себе правильного места в мире. Будучи зацикленным на определённом ряде проблем, как не посмотри, не интересующих обыкновенного смертного — даже того, кто идёт уже с минуты три рядом с ним, непринужденно размахивая ногами в разные стороны и, как в повторяющейся без логичного завершения сцене, закидывает тугую косу назад за широкие плечи, судорожно надеясь, что в этот раз та уж точно не станет лезть обратно вперёд, мешаясь около шеи — он изрядно выбился из нормального устоя общества. Не контактировать с людьми более месяца, конечно исключая своих же помощников: коллег, циркачей и клоунов, — Фёдор Достоевский называл своих единомышленников разными существительными — было довольно-таки плохой идеей, но как казалось ему самому — ни одной из худших. Социальность — вещь важная, спроси того, скажи другому, перескажи третьему, и узнай от четвёртого дополнительно; познавая людей и их повадки, становится гораздо проще найти подходящий ответ и предложение, коим становится возможным откупиться или подкупить. Закрываясь от всех, будь то даже две недели, — выходя в общество тебе будет сложнее намного; особенно в его положении, в его нестабильном и шатком положении, ведь чем дольше ты пребываешь в состоянии комфорта, тем сложнее тебе из него выходить. В тот момент, когда ненависть раскаляется до предела, а зрачки больше не могут выносить людскую тень, на помощь всегда приходили прохладные вечера и кружка сладкого чая, — Фёдор не любил с сахаром, но в критические моменты только он спасал от вязкого и липкого привкуса поражения, словно долго жеванная жвачка, не раз побывавшая в грязных руках, а после вновь вкинутая в рот, ставшая прилипать к десне и порядком сточенным зубам, уже неимоверно воющих из-за сильного скрежета друг о друга. В последнее время вечера не помогали, чай не успокаивал бурлящий желудок, казалось по ощущениям, будто бы вывернутый наизнанку, разливший всю содержащуюся в себе желчь по организму, а пальцы правой руки всё чаще заходились в жестикуляциях, сбивая в мясо покамест нормально выглядящие конечности. Грызть ногти, конечно, вошло в привычку и служило минуткой успокоения уже давно, но когда те кончались, оставляя после себя лишь жалкие огрызки, ничего другого не оставалось, кроме как усердно и уверенно стучать пальцем о поверхность, где-то вдали ощущая положенное начало твёрдой кости. Но даже это не особо помогало: приводя в чувства, лишь раздражало ещё больше, ещё сильнее, явно проявляя его неумение справиться с ситуацией. Что именно было не так — сказать довольно сложно, Фёдор Достоевский затруднялся ответить даже самому себе, попросту ставя перед фактом, что ситуация «не очень». Тени прошлого, проворные и скорые, гнилые, с наводящим на воспоминания запахом обиды, таились глубоко внутри, всё ещё не давая дышать спокойно, каждый новый день в голове появляется ещё одна мысль о продолжении, мести и отвращении к самому себе. Он не хотел вспоминать о гнетущем прошлом, но лёгким порывом на удивление тёплого ветра, его туда перебросило, неосознанно; да так, что и забылось всё, включая и то, что вот здесь нужно сделать поворот, а не чуть ли врезаться в кирпичную стену трёхэтажного дома. — Если не будешь смотреть по сторонам — когда-нибудь тебя собьёт машина, скорее всего грузовик. Вот смеху-то будет, твоё тело наверняка превратится в месиво, а останки разлетятся по всей дороге. Интересно, как легко машина способна переехать твой череп? — сарказм с иронией так и хлещут, кажется, даже не планируя сбавлять свои большие обороты. Взгляд усталых, в темноте казалось чёрных глаз наконец-то уставился вверх, смотря ровно на рядом шедшего человека, но теперь уже стоявшего на месте, всё никак не могущего отойти от своей воистину гениальной шутки. Юмор был явно не его «коньком», но Николай старался, пускай и таким нелепым способом, а это уже заслуживало уважения. — Думаю, мы этого не узнаем, — шаги вновь возобновились, но только с его стороны; желающий знать всё на свете продолжал стоять на месте ещё с секунду, как после подал голос с напускной обидой и разочарованием. — Да? Точно не хочешь проверить? — левая рука поднялась вверх, а пальцы без особого сожаления начинают чесать затылок, тем самым разрушая весьма красивое сооружение на голове. Лицо озаряет ехидная улыбка, и теперь уже правая ручонка тянется к плечу собеседника, якобы предлагая осуществить ранее сказанное. — Не хочу. — А чего же… — быстрый шаг, за ним второй; немного опираясь на напичканное костями плечо, парень разворачивается и смотрит уже прямо на человека в двух десятках сантиметров от него самого. — Ты хочешь в таком случае? — брови мигом подлетели вверх, выражая даже немного искренний интерес, ибо знать, действительно знать, чего желает Достоевский ещё та ноша, кою так свирепо хочется на себя вознести. — Смотря на то что ты можешь мне предложить, — дистанция разрушена довольно быстро, суховатые губы кривятся в ухмылке, а голова наклоняется в сторону, заставляя волосы принять немного другой наклон, ощутить, что ценная шапка сейчас не с ним, не рядом, но почему-то возвращать её сейчас совсем и не хочется. В голову наконец-то ударяет спокойное осознание того, что сегодня над его горлом не будет вознесено острое, холодное лезвие ненавистного ножа. И уже в который раз он убеждается, что избавиться от гнетущего, парящего где-то над головой мерзкого ощущения беспомощности возможно всего лишь за какие-то считанные минуты, ведь как на самом деле легко переключить Николая с темы на тему, оставляя совершенно ни с чем, полностью раздетым и обескураженным. Как же воистину просто отделаться от преследующих чувств желчи во рту и, подступающего всё ближе, кома в горле, кажется, готового в люблю последующую секунду извергнуться наружу. Руки в алой крови уже и не так беспокоят, когда начинают копошиться в немного жёстких — но успевших полюбиться — волосах, глаза понемногу приходят в норму, переставая дёргаться время от времени, доставляя жуткий дискомфорт с всплывающими фрагментами уже замертво валяющегося тела на холодном полу. Ранее казалось, что убийство действительно пустяковое занятие, жизни всякий сброд не заслуживает, ни в коем из случаев, даже если молиться и исповедоваться начнет, таким уже точно не поможет, единственный лишь путь — виселица, ну, по мнению некоторых «не так уж и плохо», но по меркам странного общества — самое то, в чем, стоит признаться, он даже был с ними согласен. Так оно и было, но вид мерзкого человека, свалившегося мертвым грузом, стал немного неприятен, после вызывал отвращение с единичными случаями тошноты, ну а дальше он и не заходил, ибо голова ясно дала осознать, что не твое это, самолично людей рубить. Может, оно и правильно, а его первоначальное сопротивление самому себе не имело ни малейшего смысла.

***

Он никогда не искал оправдания своих действий, те как-то сами по себе его находили.

Если так подумать, религия была одной из них. Он действительно верил в существование чего-то потустороннего, вышедшего за рамки простого «обычного», но отдавать дань уважения просто потому что кто-то родился раньше и уже что-то решил за тебя? Это вызывает лишь резкое раздражение, ибо так своевольно пустить целый мир на самотёк — ещё додуматься надо. Хотя, честно сказать, в этом было что-то правильное, по крайней мере это имело смысл; тоже самое, что дать ребенку изучить азы, а после оставить самого, мол, пусть сам разбирается. Но когда это родитель покидал свое дитё на тысячелетия? Фёдор Достоевский был согласен с тем, что так ненавязчиво несёт в себе сама религия, но верить в существование нелепого бога как минимум глупо, ведь ежели тот действительно есть, сам является первым в своем роде глупцом и идиотом. Его мать всегда твердила о «правильности» и «порядке», но по итогу сама же пострадала от всего в совокупности; в прочем, она всегда не блистала разумом, сколько он её помнил. Несомненное желание совершать всё во благо значительно перекрывает все методы, к коим он прибегает, и сего должно быть достаточно. Федор Достоевский не считал себя богом, люди сами додумали и придумали, что очень свойственно безмозглым. И, дабы прояснить, он не считает их «не такими», даже наоборот, посредственность не всегда плохо, просто отличающиеся всегда выделяются на фоне остальной скользкой массы. К примеру, тот, что сидит прямо перед ним. Всегда, каждую чёртову встречу, мимолётный взгляд, складывалось ощущение, будто бы не человек предстает пред ним, не обыкновенный смертный говорит о всякой чуши, воображая из себя нелепого гения, а кто-то совсем ему не по стати, нечто божественное, не от мира сего посягнуло на стыдливого человечишку. Весь украшенный глубокими порезами, кои за многие минуты с судорожными часами зачерствели и затянулись в белый, слишком заметный для зоркого глаза шрам. При виде столь красивого, прекрасного, ком вставал прямо посередине горла, всё никак не желая выдвигаться вперёд, с малой вероятностью, что назад; узел в животе затягивался безудержно быстро, всё резче передавая сигналы в упрямое сердце, которое, как ни глянь, стремится вырваться из груди наружу, желая напугать собеседника и обескуражить самого обладателя. Ощущения неистовые и стойкие, всё никак не слетающие с слизкого языка, то и дело обвязываясь вокруг нитью, досаждая, вместе с тем запутывая, превращая связные речи в непонятно что, заставляя всё чаще повторять по три, а то и четыре раза одни и те же слова, дабы поняли, дабы услышали. Зрачки расширялись, а радужка фиолетовых очей становилась похожей на тоненький, маленький ободок, так красиво скрученный вокруг чёрной густоты, так и манящей всучить в самые центр заострённую иглу. Восхищению не было предела, испещрённое шрамами годовалой давности, тело сводило с ума, карие пустые глаза заставляли сидеть ступором, не проделывая ни малейшего движения, боясь пропустить хотя бы единое новое колебание чужой правой руки в не частой жестикуляции. Ногтевая пластина, тонкие кости пальцев, плотно обернутые в белейшую кожу, немного впалые скулы и пересохшие бледные губы: этот человек выглядел великолепно, изумительно. Он сам-то осознает, насколько прекрасным является? От одного только вида представлялось возможным пасть на холодный пол, превращаясь в противную лужу. Обожанию не было предела, казалось, Осаму Дазай единственный, кого не хотелось убить за совершенные злодеяния, да попросту потому, что он есть, существует и обременяет землю своим никчёмныи существованием, его хотелось пожалеть, притянуть, утыкая в своё, пускай и с выпирающими во все возможные стороны костями, плечо, закопать всю пятерню в его ломкие, но по-своему мягкие волосы, и просто ждать, ждать до того верного момента, покамест он не выскажет тебе все, не отдаст душу вместе с душевно больным сердцем, когда капли прохладных мелких слёз, кои будут дорожками стекать от выреза глаз по щеками и шее, после так мило превращаясь в мокрое пятно на его, Фёдора, верхней одежде не осядут в душе лишь неприятным слоем. Единственный раз, исключение из всех возможных в мире исключений, когда за слабость не хочется отвернуться, уходя прочь. Поливая в своей голове и неоткуда взявшихся мыслях, непонятного до самых ног, причинами скорейшей кончины; напоследок. Осаму Дазай в принципе был «исключением из исключений», обратить внимание хотя бы на его внешний вид. Этот человек вызывал кучу с большой горкой эмоций, чувств, и переживаний, и среди данного барахла, на пугающее до дрожи хрупких костей удивление — не имелось ни одного отрицательного, ничего плохого и вместе с тем правильного. Мыслительный поток, кажется, прерывается ровно на том моменте, как успевает цокнуть чайная ложка о внутренние стенки белой чашечки, мерно помешивая круговыми движениями ещё не совсем растворившийся сахар, теперь кружащийся в искусственной воронке в своём предсказуемом танце, что, вскользь упоминая, наводит на ещё одну довольно сухую мысль. Взгляд устремлён немного вверх, прямиком на выпирающую косточку тонкого запястья; кажется, прошло около трёх с лишним секунд после того, как до его слуха донёсся щекотливый вопрос, требующий такого же заковыристого ответа; но вместо этого, кто бы мог себе подумать, срывается с чёртового, ненавистного ими обоими языка совсем немного иное: — Моя вера никак не повлияла на моё видение себя в обществе, тебе бы этого не понимать. Да и если уже действительно разжёвывать, кто в здравом уме будет взымать на себя столь большой груз ответственности? Я — не согласный с устоями этого мира, желающий изменить то, что мне не по душе, а не глупый ребёнок со слишком обострённым чувством своей эдакой справедливости, которого, возможно, немного придавило грузом неудач и поражений в глубоком детстве, ведь все проблемы исходят из самого начала, что-то схожее с самым зарождением вселенной, не так ли? Меня не устраивает собственное положение в этом мире, но я никак не намереваюсь изменять чужое. Быть может, лишь во благо. — Ты — разыскиваемый преступник, в первую очередь, а уже потом: бог-не-бог, хороший человек, заклеймённый суровым обществом, идиот, возомнивший из себя чёрт знает кого, хотя это можно разместить на уверенном втором месте после «преступника»; невинная жертва и, наконец, просто запутавшаяся в себе личность, — карие глаза смотрели прямиком в нутро, сквозь самые лёгкие, куда-то, казалось даже, сквозь стену, в самую суть этого диалога и непонятого мира. Всё было лишь пустой фальшью, Фёдор и сам прекрасно осознавал своё шаткое положение, трижды и четырежды повторять надобности не было. Думалось, он принял реальность ещё в ту злополучную ночь, тот самый день, кой по всем канонам стал приземляющей «точкой невозврата». Всегда происходит то, чего ты категорически предвидеть не в состоянии, будь то смерть ближайшего родственника, либо же по мелочи отсутствие в магазине любимого продукта. Безусловно большая разница, отдаляющая на тысячи километров, влияющая совершенно по-разному, и оставляющая совсем иные следы в трагичном прошлом. Он не был человеком, который не принимал истину или же пытался опровергнуть её, примыкая к более щадящему исходу, ежели была проблема, непонимание, всегда было проще вырвать на корню, чем попросту болтаться над неминуемой пропастью на плохо закреплённой верёвке. Но ведь всегда существовало неизбежное «но», кое могло от и допортить хорошее впечатление о человеке. Что бы не шло впереди, после «но» всё неизбежно рушится, разваливается на тысячи и одну маленьких частиц, оставляя задыхаться от отвращения и неприязни, в первую очередь к самому себе: доверился, подвёл, был обманут, или же нагло обманул — всё огибается с помощью небольшой приставки «но», после которой представляется возможным вывалить все свои, казалось бы, положительные стороны, заставляя стоящего перед тобой плавать в ублажении, ведь какого же хорошего человека тот повстречал! Ну и что, что убил кого-то? Сломал кому-то жизнь, быть может, какая вообще разница, ежели сейчас он другой? Небольшое «но» всегда сможет исправить пошатнувшееся мнение: попросту признайся во всем содеянном, а после добавь судорожное «но», с последующим перечислением всего хорошего, чего в себе только можно отыскать. Имелась и обратная сторона, которая не давала спокойно спать, доводя до испепеляющих ощущений собственных пальцев, раздражённо и с долей непонимания копающихся в волосах, ставя пред собой обыкновенную цель — успокоиться. От осознания какого-то неизбежного в первые секунды хотелось выть, кричать и совестно закусывать нижнюю губу, в попытках побыстрее отыскать подходящее решение. Человек, когда-то выбивающийся из привычной колеи, будто поделил жизнь на «до» и «после», хотя казалось, что такой момент настиг его ещё в далёком детстве, заставляя упорно задуматься о причинах дальнейшего существования. Жить невыносимо, если перед тобой не стоит точно поставленная цель со всеми дальнейшими действиями; но ещё сложнее становится в тот момент, когда кто-то рушит на две половины твой, недавно зародившийся, план, кой не давал бы пасть невольным грузом в холодную могилу, даже без именного надгробия, некому было бы заказывать, надобности попросту нет. Фёдор Достоевский в идеале мог распинаться о своих роскошных намерениях и таком же грандиозном исходе, но как только в поле зрения попался неуклюжий, запутавшийся так же как и он, детектив, дышать стало намного легче, и вместе с тем нереально сложно: до того, что казалось, будто бы кто-то насильно душит тебя плотной охапкой соединённых рук, намереваясь довести до закатывающихся от нехватки воздуха глаз и струйки белой слюны, вытекающей изо рта в предсмертном крике, кой застрял в разодранном красном горле уже навеки. Он отлично мог сказать о своих целях и жизни, что его ждёт и что он собирается делать, но как только речь могла зайти о его второй «точке невозврата» Достоевский скоро затыкался, не силясь выговорить что-то вновь, ибо его непоколебимый, устойчивый образ канет в соплях и розовой сахарной вате, ведь делать «исключения» не в его принципах, да это, сказать бы прямо, целиком противоречие самому себе горячо любимому, что же… — Ты так задумался из-за того, что я не произнес твоего имени? — взгляд скучающий, томный, смотрит, будто бы выведать хочет больше, чем, кажется, ему положено знать. Осаму Дазаю вообще ничего не положено знать, но говорить это было бы странно, ибо сам пришёл, сам уселся, ещё и гостинцы принёс. Ужас, до чего докатился. — В смысле? — непонимание не настигло, не окатило, будто бы ледяной водой с головы до ног намочили. Он прекрасно понимал, о чём именно сейчас начнёт распинаться собеседник, напротив сидящий; не хотелось вникать, но до одури сильно съедало желание послушать. — Когда я начал перечислять твои разносторонние личности, я не включил в список твоего имени, то есть самого тебя, понимаешь? — он точно знает гораздо большее, чем кто-либо другой. Но от этого словно даже не становилось хуже, страшнее, его читали как открытую дешёвую книгу, отчего разъедало желание поскорее покончить с данным разговором, попросту забирая шапку и уходя прочь, больше не намереваясь искать какой-то новой встречи; но вспоминая, кто именно сидит пред ним, настигало умиротворяющее облегчение, будто бы не он сам секундами ранее обдумывал действительный уход из жизни. — Хочешь мне сказать, что я просто потерялся в себе, и с помощью жестоких действий пытаюсь заглушить боль внутри себя? — аметистовые очи не выражали ничего, ни сожаления, ни беспокойства, будто бы кто-то смог его раскрыть, разложить, размазать по столу, словно надоедливо жужжащую муху над самым ухом; ничего. — Мг, — складный кивок, будто бы говорящий: «уверен в своих словах на все двести процентов», да что там, его выражение лица кричит о том, что на всю тысячу, — даже не представляет, как сильно может заблуждаться, — И вот что интересно, — цоканье о посуду наконец-то прекратилось, отставляя место лишь глухой тишине и их размеренному голосу, что поочерёдно вгоняет в ступор и мимолётную краску друг друга, ложка вынута из белой чашки, а к рецепторам носа поступает приятный аромат зелёного чая, впоследствии оказывающегося в полости порядком сухого рта. Глоток, за ним уже спешный второй, и только после: озвучивание не дающей смиренного покоя мысли. — Большинство психологических отклонений берут свое начало еще в раннем возрасте, может, лет десять, так что же случилось с тобой? Если бы кто-то другой задал подобный вопрос, ответ получился бы схожим? С презрением хотелось обдумать именно эту мысль, но собеседник ждал ответа: долгого, трагичного, нудного, но никак не простого; и что же ответить, когда сам толком не можешь понять, где именно всё пошло по наклонной. Хотя, спроси именно его, он бы ответил, что выражение «по наклонной» не подходит, ибо он идёт уверенно и точно, ошибаются лишь люди в роли случайного зрителя, неверно истолковавшие посыл «праведно-чистого» мира.