Гулять по миру в одиночестве

Иногда он думает, что это слишком для Оды. Он об этом думает всякий раз, когда находит себя бодровствующим — глаза ослеплены любым светом над головой или помутнены в его отсуствие. После осознания своего унылого и скучного существования, может он будет кашлять, дрожать и захворает, насколько эта мысль застряла в его голове. Он думает об этом, когда чувствует длительное присутствие рядом, следы тепла на его коже — рука на его спине, рука под коленом, тело, прижатое к его боку. Он думает об этом, когда встречает взгляд, прикованный морской волной к нему и ни к кому другому. (Или ему хочется в это верить. Иногда этот взгляд проходит сквозь него, находится за ним, обдумывая худшее, крутясь в сожалении и печали. Но наверное он получает от него лучшее снова.) Дазай почти слышит звук волн в его глазах, представляет движение воды, мысли, стоящие за ней. В таких случаях он может только подать виду, что прослеживает мягкость в характере Оды, как будто это могло бы дать ему какой-то ответ. Ему интересно сколько раз Ода возненавидел его. Ему интересно сколько раз Ода сдерживал себя, чтобы не ответить на вопросы Дазая, что не были произнесены вслух. Но как всегда, Ода сохраняет спокойствие. Дазаю мало когда есть силы нащупывать плотную почву. Они не заходят дальше короткой беседы. Дазай в разговоре может только смеяться или шутить. Он может рассказать сказку, что могла быть один или два дня назад. Ода, как правило, не нарушает тишину. Он всегда сосредоточенно слушал, его выражение лица было невозмутимым. «Что-то болит?» — спросит он, наклоняясь чуть ближе. Это его примета. Это никогда не «Ты в порядке?» или «Как ты себя чувствуешь?». Это он знает слишком хорошо, его знает достаточно хорошо. Этого достаточно, чтобы быть принужденным отвечать честно. Ода будет кивать. Будет делать все что угодно с окружением — предложит ему свое пальто. И пока он это делает, Дазай слегка вытянет шею, чтобы поймать его взгляд, пока он отворачивается. Иногда он думает, что это уже слишком. Немного дедукции, чтобы понять, что у Оды есть только предчувствия и намёки. И, вероятно, он прав, что Ода никогда это не покажет. Его глаза остаются вне тени, вода постоянно вымывается на берег. Но в один день, они утопят его, в этом он уверен. С каждым днем Дазай всё ближе ко дню, когда Ода не стерпит, проклянет его и назовёт сумасшедшим. Ему интересно на что это будет похоже. Он пытается представить искаженное яростью лицо Оды, представляет бушующее море с раскатами грома, способных потопить флотилии кораблей. Он заслуживает это, каждую часть этого. Но этот момент никогда не настанет. Вместо этого Ода просто убирает волосы с лица, протягивая руку в пределы досягаемости Дазая, если ему нужно будет её взять. «Пойдём домой», — он говорит. Иногда он берёт его руку. У них будет карри или еда на вынос, которую забрали по дороге. Они будут двигаться вместе в тандеме без намёка на рутину. Сегодня они будут разговаривать, завтра будут сидеть в компании друг друга за кофе, книгами или симфонией Бетховена. Они совершают эти действия, как если бы это был любой другой день, но чувство утопления остаётся постоянным в глубине живота Дазая, игнорируемое и невысказанное. Он обнаружит, что откинулся на другую сторону кровати, чувствуя себя чужим в холоде того места, где он живёт, и так почти каждую ночь. Свет погаснет, и ночь покажет себя. Ему требуется больше времени, чтобы заснуть - так было всегда. Но иногда, он достаточно бодрый, чтобы почувствовать руку Оды на своей груди, нежно прижимающую его к себе. И иногда этого достаточно, чтобы уничтожить его. Но не этим вечером. — Я не хочу цветов на своей могиле, — в ответ порочная тишина, — то есть когда я умру — Дазай добавил, не зная почему чувствовал нужду в этом. Слова сами по себе выскочили. Он пристально смотрит на очертания штор, видит тусклые намёки лунного света на ткани. — Не знаю, — он продолжил, — когда я с тобой, мне хочется думать, что всё простое, но оно не такое. Никогда не было. Он тяжко вздохнул — Знаешь, что меня тут держит? — Знаю, если ты хочешь сказать мне, — в его голосе остались остатки сна. Дазай чувствует эти слова на спине, проходящие сквозь бинты. — Я хочу прочитать твой первый роман. — Что будет после этого? Ода предсказывает его слова, когда он разворачивается. «Ты напишешь ещё много романов. Ты будешь признанным критиками писателем.» — Что с тобой происходит? Он останавливается. — Я не знаю. Он знает, что с ним, и Ода это осознаёт. Он не сможет убедить его в обратном. — Ты думаешь я смогу писать еще когда-нибудь? Дазай смотрит на него, затаив дыхание. Он не знает, как Ода может так спокойно это говорить, не раскалывая вокруг них воздух. Ему кажется, будто он карабкается по мокрому песку, хватаясь за каждый клочок земли, чтобы изо всех сил закрепиться на ней. Ода сидит неподвижно, уверенно и непоколебим приливом. — Обещай мне, — говорит голосом, несущим волны, стремящиеся вывести его из колеи, — обещай мне, что ты будешь. — Я не могу. «Да, ты можешь», — он чуть ли не сказал это, мог бы перечислять все возможные причины почему он может. Он может поспорить, что выиграет. Ода знает это как никто другой мог бы. Дазай останавливает себя, не зная смеяться или кричать, неуверенным как он вообще должен реагировать. «Конечно он не может, — Дазай тресёт головой, — не может.» — Пожалуйста, — он умоляет, — ради тебя. — Дазай. Осаму вздрагивает от своего оклика, услышал, как морская пена ударилась об берег. Ладонь Оды прижимается к его щеке. Дазай сидит неподвижно. — Извини. — За что? — говорит Дазай, заставляя себя выдавить слова из горла, — зачем? — За то, что я заставил тебя думать, что мне лучше без тебя. «Тебе бы было», — голос в голове Дазая говорит. У него слишком пересохло горло, чтобы озвучить мысль. — Я бы не был. Как он может быть настолько уверен? Как он может верить в это? — Я умру, Одасаку. Я не смогу сделать то, о чем меня просишь. — Я не прошу тебя жить ради меня. — Ты больше не будешь писать, если я не буду. Глаза Оды смягчаются, напрягая Дазая. — Стань писателем. Поставь письменный стол у окна с видом на морское побережье. Выигрывай награды, спасай сирот, живи своей жизнью, — он закрывает глаза, представляя картину, — я не должен был… — Я думаю о тебе всегда, когда я пишу, — перебил Ода, — ты это знал? Он перевел взгляд на него. — Я думаю обо всем, о чём ты мне рассказываешь. Я думаю о наших разговорах в баре и твоих шутках. Я представляю твой смех, твою улыбку и каждую мысль, которую тебе удается передать в твоих глазах. Я думаю о том, как ты смотришь на меня, о том, как ты создаешь впечатление, будто я единственный человек в этом мире, однако это не так, — он продолжает, — я думаю об этих вещах и помню, каково это быть живым. Я всегда помню, каково это знать человека. Я узнаю, что значит написать рассказ Если бы Осаму был бы глупее, то списал бы это на ложь, дешёвую попытку. Он бы обиделся, рассмеялся. Но это для него слишком искренне и слишком хорошо. Этого всё, чего он не заслуживает. — Если ты умрёшь, думаю, больше никогда не смогу писать, — говорит Ода, по обыкновеннию изящно используя слова, — без тебя в моей жизни я бы вообще не смог писать совсем. — Я не прошу тебя оставаться в живых ради меня, — Одасаку проводит большим пальцем по его скуле. — Я бы хотел, чтобы ты просил, — говорил Осаму, смотря на стену сзади Оды. — Но я не прошу. — И не проси, — Дазай отвернулся. Ода полностью его обнимает, обдумывая сказанное всего момент. Дазай кладет голову на плечо Оды, позволяя свободно обнять себя. — Я не буду приносить тебе цветов, но я буду тебя посещать, — его слова полны такой нежной, одурманенной теплотой, — ты не будешь возражать, если я буду говорить с тобой? — Никогда не буду против. — Спасибо, — ответил Ода, — не будешь возражать, если я буду всё ещё любить тебя? Дазай не ответил. — Я буду, — сказал Одасаку без сожалений и извинений. — Ты перестанешь меня любить? — Нет, — он ответил, — я бы никогда не перестал. — В какой нибудь параллельной вселенной ты бы мог. — Ты бы простил меня в той параллельной вселенной? — Конечно я бы простил, — Осаму проговаривает эти слова в рубашку Оды. — Ты позволишь мне вбить разум в другого себя? — Может быть, — сухо посмеялся Дазай. — И позволь мне наверстать ошибки другого себя, — Осаму отследил улыбку в его тоне голоса. Он тихо вздохнул. — Что случилось, если бы я исчез? — задал риторический вопрос Дазай. — Я не знаю. Он открыл глаза, его грудь тонет. Он не знает. — Никто из нас не знает, — добавил Ода. Он повторил это, — Ни ты, ни я не знают. Никакие слова к Дазаю не приходят. «Вот так все и заканчивается», — думает он. Он чувствует, как сердце Оды прижимается к его груди. Осаму может считать каждый удар. — Но я буду думать о тебе, — произнёс Ода, — в этом я уверен. Хватка Дазая намного слабее, чем у Оды, он чувствует себя марионеткой с ослабленными нитями. Но, несмотря на всё это, Дазай обнимает сильнее, чем когда-либо и когда-либо будет. Он не знает, насколько долго они останутся в такими какими есть. Он не видит света, падающего на занавески, и не слышит шум волн на пляже. Дазай не видит снов, но Ода делится достаточным теплом, чтобы убаюкивать его приятным сном. Он позволяет своим мыслям раствориться в воздухе, еще больше прижимаясь в руки Оды. Он не знает, сколько времени прошло. Он чувствует себя изолированным от всех, словно в этом мире есть место только для них. Мыслей и слов нет. На данный момент этого достаточно.