Воронята

      Ворон смотрит внимательно черными глазами-бусинами, точно испытывает, проверяет, и своим черным-черным взглядом цепко ухватывается за краешек души. «Умная птица, — думает Шисуи. — Чудесная птица».       Чудесная птица мысли читать, конечно, не может, но с довольным видом трется о подставленную ладонь, ероша перья.        — Смотри, я прошел проверку, — тихо говорит Итачи, осторожно поглаживая птицу по голове. — Он мне доверяет.        — Особо не зазнавайся. Он, знаешь ли, вредный товарищ.       Итачи улыбается уголками губ, едва заметно (по-другому просто не умеет), но Шисуи уже давным-давно научился поддевать на крючок эту призрачную тень. Побелевшие от напряжения костяшки пальцев тоже не укрываются от внимания — окольцованная когтистая лапа в руку вцепилась крепко.        — Вы похожи, — говорит Шисуи — наобум и без какого-то там мудреного подтекста, просто потому что хочется немного подразнить. Но когда Итачи смотрит на него точь-в-точь такими же черными внимательными глазами, серьезными до жути, совсем не детскими, Шисуи понимает, что попал в яблочко.        — Думаешь? — спрашивает Итачи, явно принимая все за чистую монету.        — Ага. Вы же одинаковые.       Одинаковые — оба чертовски умные, проницательные, черноглазые. Оба молчаливые — как бы Шисуи не бился, а сделать ворона говорящим все равно никак не выходило. Из Итачи тоже иной раз приходилось слово за словом ну разве что не клещами вытягивать. Шисуи прятал усмешку и отмечал про себя, что ладно, так уж и быть, что с них взять-то, с этих гениев. Итачи в ответ обычно все так же невесомо (и непонимающе) улыбался краешком рта.        — Я не такой вредный, Шисуи.       Где-то на самом дне темных глаз загораются огоньки. Конечно, без какого-нибудь там легкомысленного мальчишеского задора — это все просто не про Итачи. Но что-то такое бесконечно знакомое, теплое и привычное, что Шисуи облегченно выдыхает: ну все, с парнишкой все в порядке. И за то время, что оба были на миссиях, между ними ничего не треснуло, ничего не развалилось, никакая лисица не пробежала. Все в полном порядке — стали бы тогда понимать друг друга не то что с полуслова, а с полувзгляда, с вдоха-выдоха?        — Я не вредный, — повторяет Итачи. — А вот ты да.       Шисуи с побежденным видом разводит руками.        — Ну конечно. Ладно, давай, отпускай этого красавца.        — Не могу. Он меня сам не хочет отпускать.       «Одинаковые…» — снова думает Шисуи. Птица наконец взмывает в воздух — чтобы чернильным пятном расплыться в сером небе через пару мгновений. Тусклый солнечный диск уже давно спрятался за толщей облаков, но почему-то глаза все равно начинает щипать — стоит только взглянуть в это грязное небо.        — Смотри-ка, как рванул! Удерет же еще, дьявол такой.        — Не удерет, — спокойно подает голос Итачи. — Его вырастили в неволе.       Шисуи цокает языком. Ну надо же, и в кого только такой умник?       В голову настойчиво начинает лезть всякая гадость. Что-то вроде того, что, наверное, все они точь-в-точь как ручные окольцованные вороны. С крепким клювом, сильными крыльями и мощными когтями. И если вдруг захочется взмыть в небо, то исполосуют до мяса человеческую руку, заклюют до смерти.       И очень, очень некстати начинает ныть недавнее ранение, надежно скрытое под двумя слоями бинтов и форменной безрукавкой. «Сегодня без объятий», — думает Шисуи, пытаясь отшутиться перед самим собой. Он и сам, черт возьми, как молодой ворон с подрезанным крылом.        — Шисуи-сан! — напоминает о себе Итачи. Выдергивает из неправильных мыслей. Потому что он очень-очень умный. Потому что они понимают друг друга с полувдоха. Этого вполне достаточно для того, чтобы снова прийти в себя.        — Шисуи-сан? — насмешливо переспрашивает Шисуи. По старой привычке, по случайно оговорке или намеренно — Шисуи понятия не имеет, как это у Итачи выскользнуло, но отчитать ведь все равно нужно.        — Когда это я успел стать стариком, а?       Итачи прикрывает глаза.        — Прости. Как-то само получилось.       «Все-таки намеренно. Научился дразниться, хитрец такой». Шисуи ласково треплет его по макушке — своего персонального прирученного вороненка — и честно старается не думать о плохом. Итачи и так слишком хорошо умеет думать, этого его таланта с лихвой хватит на них двоих. Ну, а для баланса хоть один-то должен быть неисправимым оптимистом, верно? Шисуи без особых колебаний берет эту роль на себя.       Поврежденное плечо снова напоминает о себе. Вот ведь зараза! Шисуи кривит губы: так, отставить военное положение! У них заслуженное перемирие, а значит пора бы уже вспомнить «Шисуи-сану», что ему вообще-то еще нет шестнадцати. И что гениальный ребенок перед ним (в кои-то веки без защитной амуниции!) — все еще ребенок, пусть и не бывает у детей таких вот серьезных, пронзающих насквозь взрослых глаз.       Итачи двенадцать. Итачи убивал и делал это далеко не один раз. У Итачи в глазах точно запечатана тысячелетняя, древняя печаль, тяжелая такая, даже взгляд заставляет каменеть. Но чужую ладонь в своей он держать умеет по всем негласным правилам — совсем не так, как жесткую рукоятку куная.       Шисуи ловит в ладони руку Итачи, неидеальную до невозможности со всеми этими ниточками порезов и натруженными мозолями, мягко ведет большим пальцем по белым полоскам от вороньих когтей. Они как-никак лучшие друзья, и этой глупой подростковой влюбленности, что наверняка была у каждой парочки неразлучных друзей, вполне должно хватить на то, чтобы утащить за руку в прохладную тишь вечерней рощи. И не отпускать до поздних сумерек, когда упрямым черноголовым птенцам пора будет возвращаться под теплую сухую крышу.