Последний путь

Отброшено одеяло, и пылинки виснут в тонкой полоске утреннего солнца. Та украдкой скользит внутрь комнаты, стыдливо касается теней. Тяжело, густо пахнет мускусом, миррой и кедром — палочками, что выгорели за ночь. Над одной еще вьется струйка ароматного дыма, и в тепле августовского утра образы причудливо смешиваются. Через ресницы Саске ловит трепетное свечение от белого чужого плеча. Изгиб, дребезжание живого блеска — будто кожу прошили серебряные нити. И дымка скользит точно так же — отражает солнце, изгибается плавно, как и чужое плечо. Саске льнет к нему сзади — носом, губами, языком, и до лопатки, чтобы потом вверх — к загривку со спутанными после сна волосами. И снова на голое плечо, туда, где кожа вбрала в себя больше мускуса и оставила привкус травяного банного мыла. Прикусывает, а значит — выпрашивает внимание. Итачи, конечно проснувшийся раньше, не поворачивается, утопает щекой глубже в подушку, подставляя затылок, весь разворот плеча. И только находит ладонь Саске своей, хватает, слишком резко тянет к себе на грудь и вжимает, будто у него вот-вот раскроются ребра, освобождая сердце. И сердце это рухнет в самую надежную ладонь на свете. Саске обнимает крепче, и всем собой — на худую спину, испещренную шрамами-точками, шрамами-полосками от прошлых битв. Итачи, распластанный под ним, долго выдыхает — наверное, что-то с коротким стоном и какими-то словами. А может быть и нет, он тихий во всем, как дым от поднимающейся палочки. Тихий, как сон, как улицы в рассвете, как запретное свидание в полночь, как шаги убегающего из дома сына. Итачи подтягивает колено вверх, полностью раскрываясь. Саске наспех погружает пальцы в бутыль с маслом, оставляет следы на голых ягодицах, между ними и глубоко внутри. Жарко, душно. У Итачи взмокла спина, затылок, спутанные волосы, и именно в них Саске зарывается лицом, когда входит в узкое, горячее, сжатое нутро. Придерживается. И Итачи кусает его пальцы, натягивается на крепкий член, хрипя: — Сильнее. Саске знает — у него болит за сердцем, поэтому он хочет, чтобы болело тело. Было все вывернуто красным и нежным от доведенной до бешенства страсти и любви. Саске знает — Итачи тихий, но бывает разрушительным для самого себя. Это тоже самое, что человек, который от боли бросается в центр шторма, где его перекрутит, разорвет, уничтожит. — Нет, — обрывает Саске. Он отстраняется. Итачи поворачивается за ним, и на его лице — о боги, — ужас и стыд. Румянец на щеках, пот по вискам, поджатые губы. Его упрямый, напряженный рот Саске сразу целует, снова обволакивает Итачи собой. Теперь тот на спине, с раскинутыми коленями и руками, вонзающимися в спину. — Ты как-то говорил, что любовь не терпит спешки, — шепчет Саске, примыкая носом ко лбу. Он убирает с лица Итачи пот, налипшие волосы и попутно гладит, запрещая отворачиваться. — Я добавлю, что в нашей любви нет места боли. Итачи зажимает коленями его бока, тянет на себя вплотную, чтобы в тесноте и жаре прошептать: — Ты прав. — Я все знаю. И это "знаю" звучит по-особенному — глубже, с таинством и сопричастием. Саске знает, отчего сегодня так больно, и знает, что спасение лишь в близости. Он знает, что переживает Итачи, и знает, насколько тот уязвим сейчас. В свою тишину он запахнулся, как в плащ, и никогда не просит о тесной нежности — не хочет и не любит обременять. Но Саске знает. Поцелуй — теперь тягучий, как патока. Толчок — плавный, наполняющий. Итачи закрывает глаза. Его выдох скользит Саске по языку. Все путается и связывается — крепко-накрепко, не разодрать. Теперь Итачи держится за Саске, и их поцелуй не заканчивается даже тогда, когда от нехватки воздуха жжет в груди. Кружится голова, горят губы, но есть самое важное — получить удовольствие друг друга и выразить всю любовь телом. Выразить любовь, а не боль. После они, переплетенные, потные, горячие, лежат еще час — потому что дела могут ждать, а их желания друг друга — нет. Саске щекой жмется к груди Итачи, подпирает его бока руками, а тот, закрыв глаза, перебирает его волосы. Солнце прогревает воздух, и скоро от ночной прохлады не останется и следа. Последняя палочка с благовониями, наконец, догорает. *** 13 августа. Итачи опускается на колени перед двумя мраморными надгробиями. Он бережно стирает с них пыль, грязь, протирает тряпкой до блеска — и в особенности вмятые в камень буквы. Старательно ровная гравировка: "Фугаку Учиха", "Микото Учиха". Саске неподалеку — в тени деревьев. Не мешает и не обременяет собой. Сейчас Итачи не вынесет его близости. Сегодня — день, когда он впервые за восемь лет по-настоящему оплакивает родителей. Он впервые на их могилах, он впервые видит надгробия всего клана с датой смерти одним числом. И сегодня печаль, скорбь, горе заполнят весь мир. Вырвется то, что так долго было спрятано, подавлено и закрыто молчанием. Сегодня Итачи не будет тих. Он трет мрамор, хотя на том — уже не пылинки. Трет и трет, пока из него не выплескивается — слезами, криком, воем. Он грудью бросается на надгробия, будто те не холодные глыбы, а живые, любящие его родители. И он падает в их объятия — добрый, не умеющий быть жестоким мальчишка, надежда клана, первенец, любимый сын. Саске отворачивается — не может на это смотреть. Но он свое отплакал, отвыл, отскорбел, теперь по этому пути должен пройти Итачи, чтобы, наконец, прошлое действительно осталось позади. Итачи рвется на части несколько часов — от могилы к могиле, и каждое надгробие протирает, оставляет лилии и омывает слезами, криками и мольбами о прощении. В Обон духи его точно услышат и простят. Когда все надгробия пройдены, Итачи возвращается к Саске — бледный и прозрачный, как дым от благовоний. Сумерки заполняют кладбище красным. Саске берет Итачи за руку, переплетается пальцами и уводит его в шум улиц. Они молчат, потому что нет таких слов, которые сделают лучше. Но есть прикосновения — поэтому Саске не отпускает ладони Итачи, даже несмотря на то, что их затягивает людность праздника. Многие в традиционных юкатах и кимоно, кто-то несет зажженные фонари, кто-то — корзины, полные подношений, а кто-то, уже опустошенный, бродит от одного праздничного шатра к другому. По пути Саске берет две порции данго, и Итачи блекло улыбается ему. *** У входа в дом горят два фонаря — приятно-медовые, манящие. Еще два Итачи оставляет у раскрытых адамо. Затем — долго сидит у домашнего алтаря. Тот украшен цветами и окутан дымом зажженных палочек. Итачи не молится, ничего не говорит. Весь в черном, он тенью таится в углу и ждет, когда боль утихнет ровно настолько, чтобы можно было дойти до футона. Минуты капают в прошлое. Легче становится лишь тогда, когда в комнату заходит Саске. Он в традиционных цветах клана — в сине-красных хаори и хакаме. Родители были бы рады видеть его таким — рослым, жилистым, с идеально прямой спиной и чуть вздернутым подбородком. Он теперь — глава семьи; тот, кто сможет взять ответственность и защитить. Итачи надеется, что души родителей пришли на свет бумажных фонарей и смотрят на младшего сына. Видят и гордятся им ровно так, как гордится им он сам. — Я заварил тебе чай. — Саске кивает на поднос в собственных руках и опускается напротив Итачи. — Не переживай обо мне. Все, что происходит — необходимо. — Знаю. — Саске наполняет чаем одну глиняную пиалу. У него очень аккуратные, выверенные движения, и к запаху благовоний вплетается запах горьковатой травы. — Я добавил каплю макового сока. Без него ты не уснешь, а отсутствие сна тебе вредит. Итачи смотрит на него с вниманием и нежностью. Саске — гордый, упертый, жесткий, но стоит с него содрать всю бескомпромиссность, и останется тот, кто умеет заботиться. Итачи принимает пиалу из его рук и в пару глотков выпивает чай. Горько. Но скоро напряжение распускается, и до самых кончиков пальцев разливается тепло. Веки постепенно тяжелеют. Итачи тянется к Саске, задевает поднос, слышит его тихий, солнечный смешок. — Давай помогу. Сильные руки на локтях — держат. Итачи знает, что не упадет — ни сейчас, ни потом. И он, вымотанный долгими переживаниями и тяжелым днем, засыпает у Саске в объятиях, даже не дойдя до футона. *** Голова на утро — удивительно легкая и светлая. Итачи будит Саске поцелуями, прикосновениями и тесностью. Садится к нему на бедра — и теперь только глубже вбирает его в себя, чтобы весь позвоночник прошился от напряжения и удовольствия. Саске горячий и соленый ото сна и жаркого августовского утра. Он целует тягуче-горько и стискивает за ком волос ровно так, как нужно — сильно, но чтобы не было больно. Любовь всегда делает лучше. Лечит. Вобрав в себя все без остатка, Итачи стекает Саске под бок, обнимает его поперек груди и ловит ответные прикосновения — к щекам, ко лбу, волосам. — Что бы сказали родители, если бы увидели нас? — спрашивает Саске, тихо и задумчиво. — Ничего, — просто отвечает Итачи, долго выдыхая. Остатки дурмана делают его сонным и продлевают удовольствие от оргазма. — Почему ты так думаешь? — Потому что любовь — это наше проклятие. Запрети ее или отними — будет хаос. Поэтому любовь для нас священна и принимается любой, — Итачи с трудом раскрывает веки. — Отнятая у Учихи любовь всегда означала разрушение. — Я не успел впитать всех тайн нашего клана, но все равно проклят им. — Ты бы хотел родиться в другой семье? — Ни за что. Я ни на что не променяю любовь к тебе. — Ты не лишен поэтичности, — Итачи с нежностью и коротко улыбается. — Не смейся надо мной, — Саске отворачивает лицо, но Итачи, подтянувшись вверх, цепляет его за подбородок и поворачивает к себе. — Я не смеюсь. Я люблю. — И оставляет поцелуй в уголке губ. — И нам пора вставать. Приходится выпутаться из футона. Они собираются, но без спешки. Итачи снова в черном в знак своего продолжающегося траура — три дня скорби; три дня, чтобы выскаблить из себя как можно больше накоптившейся на душу боли. Саске — снова в традиционных цветах клана и с гербом-веером на спине хаори. У них в руках по корзинке с подношениями: сладости, цветы, благовония. Их путь ложится по трем храмам: один в самой Конохе, другие два — на окраинах. Августовский зной иногда сменяется ветром и запахом близкого дождя, но тучи так и не приходят. Они оставляют подношения в главном храме, и монахи затягивают молебны за души их родственников. Но самое главное — желают легкого пути что живым, что мертвым. По пути к северному храму Итачи просит передышку, и они вдвоем останавливаются в тени деревьев. И в эти минуты поможет только одно средство — Саске крепко обнимает Итачи за плечи, и тот, доверительно прижавшись лицом к его плечу, долго плачет в приступе глубинного покаяния. Когда от слез остаются лишь скупые, сухие вдохи, Итачи целует Саске в подбородок, и они идут дальше — по тихой аллее и тенистому из-за густых деревьев склону. Иногда им встречаются знакомые, но никто не ввязывается в диалог. Обон — время для семьи и памяти предков, а не дружбы и союзов. В эти три дня скорбят многие и сильно — это первый август после Четвертой войны. Путь к третьему храму — через шумную горную реку и рисовое поле. Они вдвоем идут неспешно, скрывая головы от солнца соломенными шляпами. — Я вдруг вспомнил, — говорит Саске. — Сегодня мне снилась мать. Итачи, сделав глоток из бамбуковой бутылки, вытирает каплю быстрым и легким движением пальцев. — Она сказала тебе что-нибудь? — Лишь то, что наши пути не могут быть ошибочными, даже если другие их именно так и называют. — Это точно ее слова. Она всегда умела выразить красиво сложную истину, — Итачи слабо кивает. — Тебе передалось это от нее. — А ты решителен и прямолинеен, как отец. — Я рад, что в нас есть что-то от них. Послеполуденное солнце белым высвечивает рисовые поля. Дымка зноя скользит кругом и будто сдавливает горло. Губы сохнут, мокнут затылки и спины. Но шаг все равно дается легко — просто груза на душе становится меньше. Оставив подношения в третьем храме, они возвращаются в деревню. Уже сумеречно, и от того так ярко бросаются в глаза зажженные почти на каждом доме поминальные фонари. Все ждут прихода своих умерших родных — хотя бы ветром, сном, знаком. Каждый в эти три дня будет делать все возможное, чтобы снова встретиться с любимыми. В центре Конохи уже возвели ягуру — деревянный алтарь на небольшом помосте. К нему складывают цветы и сладости. Уже вовсю звучат бива и тайко, затягиваются молебны и песни. И никаких слез. Только щемящая нежность и грусть. Саске стискивает ладонь Итачи и утягивает его в хоровод. Это час Обон одори; час, когда печаль сменяется радостью жизни. Они цепляют друг друга локтями, кружатся сами и идут кругом с остальными. Итачи иногда с улыбкой хлопает в ладоши и снова подступает к Саске, чтобы схватиться за его локоть и скрутиться в танце. Затяжная, плавная музыка, долгие песни и синева сумерек с горящими огнями. Неспешные движения, ладонь к ладони и плечом к плечу. Итачи поднимает взгляд — а по чернеющему небу бегут звезды. Их хвосты сияющими полосами на секунды расчерчивают полотно и гаснут, но за ними — все новые и новые. Музыка все звучит, и танец продолжается. *** Лечить скорбь можно только любовью. Саске ведет большим пальцем по раскрытым губам Итачи и распинает его на веранде, выпутав из черных складок одежды. Оголив его, добравшись до белого, худого тела, он торжествует, пылает и отдает всего себя. Итачи слабо выгибается, упирается затылком в доски и тихо стонет, потому что слишком много вливается в него, но он отчаянно держит Саске за плечи, за волосы на затылке, рвется в ответ и каждую секунду пытается заполнить поцелуем. И на коже — соль, запах мыла и хлопковых одежд. И не выветрился еще запах благовоний. После секса Итачи, теплый, нежно пылающий, пытается пригладить волосы и поправить на себе одежду. А у Саске кипит за грудиной, он все целует его до красноты, до пятен и отметин, но помогает расправить складки одежды и распутать пахнущие крапивой волосы. Итачи его не останавливает. Наоборот — только улыбается и поглаживает успокаивающе пальцами по щеке. 15 августа. Последний день Обона. Насладившись друг другом, они идут к реке. Совсем стемнело, но улицы по-прежнему сияют медовым. Их подхватывает поток жителей — все идут в одном направлении. Без спешки, без шума и толкотни каждый спускает по течению зажженный фонарик, и в темноте гладь воды постепенно наполняется огненным сиянием. Должно быть, с неба вид замечательный. Поток подхватывает все новые и новые фонари. Итачи отпускает свой и шепчет то, что думал всю свою жизнь: “Спасибо за все. Мама, папа, я всегда вас любил и буду любить вечность”.