Заледеневшие фотокарточки

      Моя память — точно глыба льда. Воспоминания заморожены в ней фотокарточками, которые бледнеют со временем, пока от них не останутся лишь белые клочки бумаги. Они не будут давать мне покоя, я буду спотыкаться о них снова и снова и задавать себе вопросы, что было раньше вместо них. И не смогу ответить.       Но пока я еще в силах рассказать, что запечатлено на снимках.       Посмотрите. Это я. Всего каких-то семь лет назад меня приняли в пионеры. Комсомолец повязывает на мою шею галстук и прикалывает к груди значок. Ох, и гордился я тогда! Мое чистое, наивное сердце было преисполнено радости и готовности сделать все для своей родины. Я думал, что чего-то стою. Что я важен, и от моих деяний зависит ход истории.       Вот только не понадобилось много лет, чтобы я нарушил все заветы.       Пионер честен… никогда не падает духом… друг всякому другому пионеру…       Другая карточка. Это соседка только что сообщила, что мою мать нашли на железной дороге. То ли сама бросилась под поезд, то ли случайность. В моих глазах пустота, я держу за ручку младшего брата, и понимаю, что моя жизнь тоже летит под откос.       Детдом? Мыканье по сердобольным знакомым? Колония?..       Нас забрал к себе сосед, углядев бесплатную рабочую силу, но об этом я почти ничего не помню, все прошло как в тумане.       Моя первая кража. Мелочь — калач, стащенный из-под носа товарки. Я бы хотел выбросить эту фотографию из своей памяти. Я бы хотел, чтобы она потускнела и исчезла самой первой. Вряд ли. Воспоминание о том дне будет мучить меня еще столетиями. И я снова чувствую, как скручивает живот, и холод ползет по спине от осознания своего поступка. Я стал вором.       Следом еще один тяжелый день. В то время, как мои одноклассники с гордостью девятилеток вступали в комсомол, у меня отобрали красный галстук и пинком выставили из общества. Справедливо? Разумеется! Добропорядочный гражданин, а уж тем более идеальный комсомолец не может быть вором, курильщиком и хулиганом.       Мне всегда было интересно, а имеет ли право он быть круглым сиротой с младшим братом на руках, ради которого соглашается на грязную работу? Что-то мне подсказывает, что вряд ли. Понимаете, не очень красиво выглядит со стороны.       Лето. Фотокарточка такая светлая, что я скоро позабуду, что именно на ней изображено. Солнце пекло черную голову, но рядом всегда была прохладная речка. Хочешь — плавай, хочешь — рыбу лови. Мой брат вечно боялся, что его за ноги схватит рак или какая-нибудь хищная рыба, и я не мог не пугать его, легонько щипая под водой за ноги. Он верещал как девчонка и пулей вылетал на берег, а я смеялся так, что едва не захлебывался.       Первая работа на кладбище. Мне приказали сбить дорогое надгробие и по дороге прихватить с могилок что удасться найти. Было не страшно, но меня гложила необъяснимая тревога. Я не боялся призраков, потому что верил, что их нет. Но, верно, моя душа заранее знала, что на этом месте я найду свою смерть, и пыталась меня уберечь.       Найду смерть не в том смысле, что здесь упокоится мое тело. Здесь я должен был сделать свой последний вдох. Так оно и случилось.       Зоя Синичкина. Виктор Пастухов. На фотокарточке еще другие ребята, но их имена уже забылись, а этих двоих — нет, еще не скоро. Я запомнил все мелочи. Как щурил мелкие глазеньки Пастухов и вытирал розовый нос рукавом пиджака. Когда-то я верил ему. Считал своим другом. А он относился ко мне как к бродячему псу — со смесью страха и брезгливости.       Зойка… Из ее толстых кос выбивались черные пряди, и с ними играл ветер. Она могла вывести из себя лишь одним вздохом. Как сейчас вижу: одну руку упирает в бок, вздыхает, на секунду поднимает глаза к небу и начинается… «Этим настоящий комсомолец и отличается от тебя, Варнак!» Зоя была страшной занудой, но зато честной и умела сострадать.       А потом она уехала.       Холод. Сковывает пальцы на руках. Ступни превратились в два неуклюжих, бесполезных ботинка, которые побаливает, побаливают при каждом шаге. Тело трясет так, что начинаешь верить, что продолжаешь жить лишь за счет этого. Дурацкие, неуместные рукава и воротничок парадной рубашки смерзлись и превратились в камень, режут голые запястья и шею.       Только сейчас, смотря назад, я понимаю, что выйти на мороз без куртки и рукавиц, не разводить огонь и вместо того, чтобы добраться до тепла, убегать прочь от города, было чистым самоубийством.       Тогда я даже мысли такой не допускал. Сейчас, я же тут, быстро. Хвороста наберу и вернусь. Уведу преследователей подальше. Чуток отдохну. Здесь, на снегу. И сразу вернусь.       Мои руки навечно остались серо-голубоватого цвета. На ресницах моих и бровях не растает иней. Воротник и манжеты до сих пор скованы морозом и режут мою кожу. Волосы подернуты изморозью, а от дыхания под носом осталась ледяная крошка.       Так я выглядел в последние минуты своей жизни. Таким я остался на веки вечные.       Я ледяной дух, что был человеком шестьдесят лет тому назад. Мое тело покоится на дне моря, кости мои растащила вода. Мой младший братик уже умер от старости, а давнишний приятель Виктор Пастухов превратился в дряхлого, полоумного старика. Страны, которую я знал, больше нет, а мой город перенесли на другое место.       Теперь посмотрите на меня. Мне вечно будет шестнадцать. За душой у меня ни потомков, ни надгробия, ни памяти у ныне живущих. Все, что осталось, это россыпь старых фотокарточек, что вмерзлись в мою память.       И я знаю, что до тех пор, пока я буду помнить, я не умру насовсем. Пока не забуду свое имя. Лица своих родных, товарищей и врагов. Пока буду помнить, каково быть живым, я не умру по-настоящему.       А моя замерзшая память будет долго хранить это. Я верю.