Раз-два-три

Таблетки на завтрак. Таблетки на обед. Таблетки на полдник. Таблетки на ужин. Это получше, чем сидеть со связанными руками в смирительной рубашке, в белых стенах огромного здания, обшарпанного временем, и такой привычной непогодой Питера. Злые медбратья, готовые заломить руки до хруста в костях и суставах, и тащить по грязному полу, чтобы вколоть очередную дозу успокоительного, ведь нужно вести себя тихо и без истерик. Антон не справляется. Это получше — травить искалеченный организм, слабый иммунитет и язвенный желудок сотней химических препаратов, что испытывают на бедных, выращенных специально для опытов, животных. Запивать литрами воды, чувствуя на языке приторную горечь и подавлять раз за разом рвотный рефлекс. Учили — дышать через нос. Должно стать лучше. Антону не лучше. Дышать бы вообще перестал. Ночами ворочаться на скомканной простыне в попытке унять бешеные мысли в черепной коробке — кажется уже привычным, этаким ритуалом, без которого не уснешь. Изматывать тело до изнеможения, до хронической усталости из-за отсутствия сна — кажется уже нормальным, привычным, вот только хроническая бессонница делает это получше назойливых, мерзких, гнусных мыслей. Но все тщетно, и раз за разом поворачиваясь на другой бок, пустой взгляд, когда-то ярких глаз, цвета сочной зелени в начале лета, теперь устремлен в незадернутое шторами окно. А за ним — метель холодит, пробирает до костей через слои одежды, цепляет за живое, заставляя дрожать, и плачет, как неразумное дитя. Громко, надрывно, жалобно. Страшно. Страшно, когда засыпает он в четверть пятого утра, отрубается, сам того не заметив, и дрожит во сне, также, как люди на улице. Скулит и воет, а завывающий ветер за окном подпевает, унося тихие всхлипы и стоны, полные горечи и боли в никуда. На завтрак, который ровно по расписанию в девять-ноль-ноль, две круглые, с резьбой ровно по центру, таблетки из зелёной упаковки. Горькие-сладкие-приторные — выбирай любые на вкус. Выдавливает дрожащими пальцами из блистера и кладет на язык, держа наготове стакан воды. Наполовину полный он или наполовину пустой — уже не так важно, главное, что там есть то, что нужно. Вода, что хоть немного смоет приевшийся прогорклый привкус безысходности жизни в тусклой квартире без отопления. Шаркает по полу босыми ногами, медленно ходит туда-сюда, в попытке унять беспокойство в груди. А оно там, под решёткой рёбер спряталось, надоедливое, выедающее изнутри чувство страха, не дающее покоя больному мозгу. Депрессия — это болезнь, а лекарства нет. На обед чуть побольше, также в двенадцать-ноль-ноль он достаёт из кухонного шкафчика три упаковки и две баночки. Такие родные — ха-ха. Без них никуда, Антош, а ты как думал? Разноцветные, смешные, забавные, если таблетки можно так назвать. Две синие, продолговатые ложаться в ладонь, следом одна белая — скучная — круглая, а вот красная из пачки, чуть поменьше размером — шершавая и кажется уже не приевшейся, новенькой; три розовых с цифрами — уже гладкие, отправляются туда же. Их проще класть в столовую ложку и проглатывать, стараясь не касаться языком. Иначе не сдержится и снова в очередной раз будет надрываться в раковину желчью пустого желудка. Больно — раз за разом испытывать позывы, когда уже нечем блевать. Больно — испытывать отвращение к самому себе, а таблетки — это так, вытекающие. Две безвкусные таблетки приходится мешать с едой, проглатывая с очередным таким же безвкусным куском мяса во рту. Елозить острой вилкой и ножом по керамической тарелке, слышать как противно лопается во рту кукуруза, и пить давно остывший чай без сахара. Не потому, что любит так, просто сахар закончился как неделю назад, но не пойдет же он в магазин, честное слово, ему бы повешаться на люстре в прихожей — лучшее решение, вот только люстры нигде нет, чертовы встроенные светильники портят жизнь. Простое ничего-ни-делание режет душу и рвет ее на куски с неровными краями, как уличные псы дерут кинутый подачкой кусок мяса — с остервенением голодных животных, будто издеваясь над тем, что осталось. Телевизор с выключенным звуком и простой, в тоже время нелепой, картинкой мозолил глаза, иногда сменяясь на серый фон с надписью о потере сигнала. Чертова метель снова сорвала антенну на крыше серой панельки. Тишина квартиры давит на виски, разрывает гулкостью и эхом громкого дыхания. И биение сердца. Ха-ха, как жаль, что бьется. В комнате сквозняки гуляют по углам, по полу, холодят ступни, с выпирающими косточками и играются с широкими штанинами когда-то купленной — еще в той замечательной жизни — пижамы. Батареи не греют, ЖКХ снова пишут отсрочки в виде официальных бумажек о переносе запуска отопления, пока людям приходится кутаться в теплые вещи и укрываться в холодные ночи двумя одеялами. Озноб пробирается под тонкую серую футболку с растянутым воротом, гуляя по спине, щекочет проглядывающие ребра и зарывается в немытые кудри на голове. Антон чувствует все. Как жаль, ха-ха. Нагнетает, опускается тяжестью на острые плечи, заставляя прогнуться. Он падает на колени, бьется об холодный пол, выбивая последний вдох из легких и заставляет молчаливо плакать навзрыд. Раньше хотя бы бил кулаками об пол, кричал и молил, срывая горло, пока уставшие соседи среди ночи не долбили по батареям, в надежде, что он заткнется. А сейчас лишь скулит и потрескавшиеся, ободранные губы поджимает, впивается ногтями в ладони и плачет. После таких истерик нужно пить еще таблетки. Снова травить себя препаратами, глотая их на сухую, потому что нет сил идти за водой. Таблетки должны помогать двигаться дальше, а не забирать последние крохи желание жить. Разбросанные вещи, кучи мусора на полу, грязная посуда в раковине, спертый воздух в комнате и никогда не открывающиеся окна, заклеенные белым скотчем вдоль рамы. Холодно в старых хрущевках. Слой пыли на икеевской мебели, местами безвкусной, совсем не подходящей под интерьер и купленной просто так, в попытке разнообразить удручающее помещение, пыль на полках и на рамках фотографий. Антон на них не смотрит. Отводит взгляд до того, как наткнется на лица улыбающихся людей. Проходит мимо, отвернув голову. Ему страшно смотреть, мысль что что-то случится — не покидает его. В замыленном, поцарапанном зеркале на стене, худое, беспомощное тело, острые лопатки, позвонки, которые можно пересчитать пальцами, бледная тонкая кожа с сотнями синяков и черные круги под глазами. Смешная родинка по центру носа. Копия когда-то живого себя. Давно не стиранная одежда и мозоль на пальце, а во рту привкус дешевых сигарет вперемешку с химозным кофе из пакетика три в одном. Дрожит как осиновый лист на ветру, не понимая нервное или все-таки замерз. Тяжело, вымученно вздыхает и шаркает в сторону спальни. Падает спиной на смятую кровать, не обращая внимания на мешающий угол одеяла под боком и, уставившись взглядом в потолок, залипает на несколько долгих минут. Мыслей вдруг нет — совсем нет, тишина фонит, а больше ничего. Только его еле слышное дыхание и зима за окном. Тело передергивает — нервное? Прибавлять еще две таблетки к обыденному рациону не хочется, но если в следующий сеанс Ира увидит это дерганное поддрагивание плечь — придётся. Вдруг отчётливо слышится тиканье часов с кухни, тот противный звук, который ты можешь не замечать все время, но улавив раз — больше не можешь расслышать. Тиканье не успокаивает, наоборот распаляет и нагнетает, начиная раздражать монотонностью щелчков секунда за секундой. В комнате сумрак и тень, серо, безжизненно как-то, а на душе холодно и одиноко. Сыро. Антон мог бы подумать о том, что погода олицетворяет его внутреннее состояние, описывает все то сметение и непогоду, царапая льдинками стекла.  Но таких мыслей нет. Как и любых других. Таблетки должны купировать состояние обреченности, угнетающие мысли никчёмности жизни, а не подавлять желание жить. И вдруг ему становится смешно — а оно когда-то было? Было. Ровно три года назад. Двадцать восьмого июля в двенадцать тридцать две — оно еще было. Вот только в тридцать пять — уже нет. И все так банально и однотипно, до слезящихся глаз и соплей из носа. До бессонницы и хронической усталости; а за окном ветер набирает силу, срывая с людей шапки, унося прочь, играясь как дитя. Как в дешёвой мелодраме они верили, что проживут вместе до старости лет, будут смеяться-плакать-обниматься и, что самое главное, — любить друг друга. И ничто и никогда не сможет их разлучить. Никакие невзгоды, ссоры — а-ля, бытовуха, и даже холодам не хватит сил. Но сил хватило легковушке красного цвета и пьяному вдрызг пацаненку, которому повезло умереть сразу же. А вот Арсений помучился, полежал на грязном, мокром после дождя асфальте и, захлебываясь кровью, вытекающей изо рта кровавой пеной, смотрел в голубое, яркое небо. Такое же яркое и красивое, как гребаные его глаза, в которые когда-то так наивно и по-детски, будучи еще совсем подростком, влюбился Антон. Утонул с головой, захлебнувшись синевой и еле заметными крапинками возле зрачка на левом глазу. Какие мысли были в его голове, — Антон не знал. Да и были ли вообще. Антон стоял на светофоре по другую сторону улицы, с поднятой рукой, которой секунду назад махал идущему к нему навстречу Попову. Звон стекла, металла и удара, женские крики и грубые маты мужиков постарше — до сих пор звенят в ушах тихими ночами, вырывая крупицы сна из ослабевшего организма и заставляет сжимать зубы до сводящей челюсти, до гуляющих желваков на впалых щечках. Будто насмехается, мозг раз за разом преподносит этот пиздец, говоря — а ты не забыл? Скалит зубы и радуется чужому горю. Картинки выбирает такие правдоподобные, запечатленные когда-то намертво перед глазами, что становится страшно, удушающе так, до спертых стенок гортани, до слез из уже опухших глаз. А Антон не забыл, хотя таблетки стараются. Изо дня в день снится кошмар, проживая раз за разом переломный момент жизни, Антон хочет только одного — умереть. Вот только сил сопляку не хватает наложить на себя руки. И отговорка в виде отсутствия люстры давно не канает. Нет люстры — такой, как в родительском доме, низкой, звенящей переливом при любой тряске этажом выше, тяжёлой и состоящей из чертового стекла весом несколько килограммов, — так есть же любимые-отвратные-ненавистные пилюли. Запей хоть раз смешав их воедино, снотворное то, выпей больше положенной дозы, ты же так хотел спать, Антоша. Взгляд психотерапевта — милой девушки Ирины, которой он так нравится, кажется печальным. Каждый сеанс она смотрит с горькой улыбкой на губах и красивыми ямочками на щеках, а в глазах сожаление напополам с горечью. В то время, когда его взгляд давно стал тусклым и безжизненным. Пустота стекла завораживает бликами на солнце, рябью в отражении и переливами. Красота, о которую так легко порезаться лишь неаккуратно коснувшись. — Я сделала Вам чай. Ваш любимый, — говорит она во вторник семнадцого числа. Улыбается тепло и кутается в шерстяной свитер на худых плечах. И Антон смотрит в ответ долго, изучающе, будто пытается что-то в ней разглядеть, найти ответ на волнующий вопрос. Скользит взглядом по русым волосам, отливающим рыжиной в свете настольных ламп неподалёку, пухлым губам с блеском, наверняка сладким, приторным — а во рту сразу вкус таблеток из жёлтой упаковки с длинным названием и ебучим сонным состоянием вдобавок в виде побочки — они такие же сладкие. Свитер мягким кажется, чуть большеватым на ее плечах, пришлось подворачивать рукава видимо, или же это сейчас так модно — носить оверсайз. Антон, ты от жизни отстал, отвык. Взгляд он отрывает, понимая, что от него ждут ответа — не словестного, нужно встать и взять гребаный чай. Его любимый. Ха-ха. Точнее тот, который он любил раньше, а сейчас не чувствуя вкуса, приходится давиться. Это вызывает отвращение, к себе ли или все-таки к чаю, он не знает. Все-таки сдвинувшись с места, он берет керамическую кружку в холодные, чуть трясущиеся ладони и делает глоток, обжигая небо и язык. Становится больно, но Антон вдруг улыбается уголками губ и делает еще один, будто насмехаясь над собой и проверяя на прочность. Или ему просто вдруг захотелось сделать больно самому себе. А Ира смотрит, не отрывая взгляд. Снова читает его, как открытую книгу, переворачивая страницу за страницей его никчёмности, бичевания и отсутствие желания что-либо делать. Она красивая, добрая, тактичная девушка, с горящими глазами и теплой улыбкой на чуть пухловатых губах. Лёгкая на подъем и со смешными шутками о своем своенравном коте по кличке Маркиз, она кажется уютной, теплой, если так можно сказать о людях, и ей хочется довериться и открыться — она сможет помочь. Снова делая глоток, становится не так больно, и он уже думает о том, что мозг да и тело, — суки приспосабливающиеся. Вот только какого хуя он так и не приспособился жить дальше? Но ведь главный принцип в том, что спасения — дело рук самого утопающего. А Антона спасать уже нет смысла, он этого не хочет. Ха-ха. Ха-ха. — Что Вы думаете о своём будущем? — вдруг спрашивает она. Глазками стреляет, ай-яй-яй, не учили что ли, в ваших зашарпанных учебных заведениях с продажными преподавателями, с полными карманами денег, что влюбляться в клиентов-больных нельзя. Непрофессионально это, Ирочка, он же болен, куда ему твоя любовь? Он свою отпустить не может. Антон молчит добрую минуту, обдумывая, смакуя вопрос на кончике языка, размышляет, говорить ей или нет то, что творится в его голове. А следом улыбается, так тепло и счастливо, как давно-давно уже не делал. Щеки с непривычки трещат и мышцы не поддаются, ведь их тренировать надо, Шастун, а не сидеть целыми днями с миной скорбного вдовца. Ох, он бы щас покурил, затянулся дымом с привкусом черники и мяты — с кнопкой, его любимые. Покрутил бы фильтр меж пальцев, рассматривая как красиво тлеет сигарета в холодных, дрожащих на жутком морозе, руках. Легкие, будто требуют этого удущающего, ядовитого — ха-ха — дыма. Хотя, возможно так и есть — зависимость страшная штука. — У Вас загорелись глаза, Антон. — Думаю, да. Я знаю что будет дальше. Я решил кое-что, но пока не скажу, потом узнаете, Ир. Распланирую это более детально, по пунктам, как Вы учили. Хочу себя порадовать, впервые за… — он неожиданно осекается, опуская взгляд в пол и начинает теребить край толстовки, шершавым краем сломанного ногтя проходясь по плотной, мягкой ткани. Следом взгляд цепляется за пролетающую в небе птицу, черным пятном виднеющуюся в серости, безликости крыш и домов. — Как скоро это будет готово? — Хочу это сделать в годовщину. Ира поджимает губы, записывает что-то в свой беленький красивый блокнотик сиреневой ручкой с отдушкой лаванды, и молчит. Домой идет Антон привычным путём, не обращая внимания на треплющий волосы ветер — снова забыл надеть шапку, Антон? Шаркает ногами, собирая мокрый, липкий снег вперемешку с грязью и галькой, насыпанной службами на асфальт, чтобы скрыть гололёд. В голове все еще тишина. По дороге все-таки покупает сахар. Заходит в старенький, небольшой магазинчик возле дома и на последние копейки покупает себе хоть что-то. Арсений, мать его за ногу, — Твой любимый, Антон. Помнишь такого? — позаботился заранее о сбережениях на черный день. Будто знал исход событий заранее, подготовившись к худшему. Будто, блять, знал что Шастун останется один. Но Антон, ты же должен понимать, что деньги не бесконечные, скоро их не станет. Серёжа хоть и старается поддерживать, даже материально, но у него семья, Шастун, ему не до тебя. В подъезде воняет сыростью, мочой и прелостью. Немного осыпавшейся известкой с разрисованных стен юными, озлобленными с рождения, детьми. Они скалят зубы в улыбке и пишут гадости о Светке, которую по слухам выебал каждый на районе. Возможно, думает Антон, Светка хорошая девочка, не курящая, не пьющая и, просто напросто, не такая, как все они. Не принятая социумом. Вот и злятся на нее. В обществе белых ворон не любят, хотя и говорят о глупой, никому ненужной здесь толерантности, которая навязана тем же обществом. Антон думает о ней, пока поднимается на этаж, предварительно, скорее по привычке, заглянув в почтовый ящик — ничерта там нет и не было. Антон думает, что его общество тоже не приняло. Точнее их. Ебаные педики. В жопу долбятся. Антону становится смешно, когда он пьет таблетки. Смешно, пока взгляд не натыкается на зеленые, такие яркие, цифры на дисплее электронных часов — шестнадцать-ноль-три. И мысли, роившиеся словно улей в голове, пропадают. И за окном вдруг ветер дует с удвоенной силой, а Антон вдруг замирает с поднятой ложкой таблеток и стаканом в руке. Повторяющаяся изо дня в день, год за годом, привычка нарушается. И вдруг все кажется не таким, словно тоже нарушенным, неправильным. От осознания мир словно рушится, как в дешевых фильмах бутафорское стекло сыпется на мелкие осколки. Антон добавляет таблетки, выписанные Ирой когда-то. Кладет три белых кругляша маленького размера в ложку, стоит-смотрит-смотрит, но не видит. Вдруг утреннее беспокойство снова скребет под рёбрами острыми когтями, разрывая легкие и сердце. Пульс учащается, как при истерике, но он не плачет — молчит. Дыхание замирает, легкие будто сдавливают силками, без возможности на еще один вдох. И Антон не знает, что делать, чувствуя себя выброшенной на берег рыбой. А выпить таблетки так и не может. Не хочет? Ха-ха. Это единственное, что помогает жить, так что пей чертовы таблетки и снова разглядывай потолок, милый — на большее ты не способен. Девятнадцатого числа в два часа дня Антон также сидит в кресле напротив Иры и разглядывает отстраненным взглядом погоду за окном. Психотерапевт снижает дозу таблеток. Антон боится, что все идет по-новому, боится перемен и выходить из гребаной зоны комфорта, кажется ужасным решением, хоть и комфортно ему ни черта не было. Молчит большую часть времени, отвечает односложно и без желания, снова погружаясь в отрешение угнетающего состояния, словно отключаясь от внешнего мира за ненадобностью. Снова пьет таблетки позже положенного времени. Спит еще хуже, если можно так назвать. В потолке, разглядываемом на протяжении нескольких лет, появляются новые трещины — или просто в глазах рябит? Аппетит пропадает совсем. Хотя его и не было. Зеленые таблетки, в виде квадратиков с закруглёнными краями больше не радуют, хотя должны иметь такой эффект. Мыслей становится меньше. Как и сил. Бессонница забирает права на владения, пока на улице уже как неделю беспрерывно воют ветра и метель поет колыбельные. Синоптики прогнозируют снегопады и ухудшение погоды, пока ветер выдувает оставшееся тепло из квартиры. Одеяло не спасает, холодные ступни приходится прятать в носках. Дома становится страшно. В обед его рвет желчью и только что выпитые таблетки оказываются в раковине. Желудок больше не справляется. Тремор рук становится отчётливее. Двадцать первого числа Ира смотрит на еле ходячий труп, на черные круги под опухшими глазами, на потрескавшиеся губы и спрятанные в карманы дрожащие руки. Доза снова увеличивается. Антон пьет снотворного больше положенного, спит на два часа больше привычного, а потом трясется из-за низкого, упавшего ниже плинтуса, давления и разрываемой боли в голове. Авария впервые не снится. Кончается чай. Рвет снова. Двадцать седьмого числа Ира просит ее услышать. Антон усмехается и вдруг, неожиданно для всех, начинает смеяться. Так смеются только больные. Ире становится страшно. В карточку она пишет об ухудшении состояния больного. Двадцать восьмого декабря, в годовщину, в двенадцать тридцать две Антон делает то, что всегда хотел Арсений — набирается чёртовой смелости и доказывает самому себе, что на что-то способен. — Антон, я тебе всегда говорю: ты должен иметь смелость делать то, что хочешь. Брать всю волю в кулак и идти до конца, решив что можешь и будешь. Двадцать девятого декабря Антон не приходит на сеанс. Он победил бессонницу, спасибо таблеткам за помощь. Спит он теперь крепко, больше не проснётся.