Просто

США умел хранить секреты. Он всегда точно знал, когда можно использовать информацию на выгоду себе, а когда жизненно необходимо промолчать. Пожалуй, это было одним из самых лучших его качеств, помогающих жить. Стоял ранний вечер. Собрание стран сегодня закончилось, а следующее общее будет только через месяц. Все документы были прочитаны, все дела были переделаны. Сегодня особенный день. Америку пригласили на важную тайную встречу, и сейчас он стоял перед своим гардеробом и выбирал, что одеть. Красное или черное? С рюшечками или без? Наконец, он определился с выбором. Черные туфли на толстых высоких каблуках подойдут к его образу как нельзя кстати. Синие, плотно сидящие джинсы, футболка, поверх которой накинута кожаная куртка и темные очки, которые он просто не может оставить дома — это часть его особого стиля. Он берет в руки заранее собранный небольшой чемодан, запирает за собой квартиру на ключ, выходит на улицу и садится на такси, которое должно довести его до аэропорта. В течение всего времени с его губ не слезает широкая улыбка. И пусть те, к кому он так спешит на частном самолете, назвали бы ее пошлой, сам Штаты знал — она самая ни на есть искренняя. «Где ты там?» — приходит ему сообщение где-то посередине полета. «Я еще лечу. Буду через часа четыре, примерно», — отвечает он, и от улыбки сводит скулы. «Долго», — ворчат на том конце провода. «Я на целую неделю», — замечает Америка, от волнения едва попадая пальцами по клавиатуре телефона. «Хорошо. Мы тебя встретим», — у США слишком громко кровь стучит в висках. «Я буду вас ждать», — пишет он. Штаты долго еще пялится в горящий экран, в одну и ту же переписку, но так и не получает еще хотя бы одного сообщения. Домодедово приветствует тишиной полуночи. Практически никаких важных рейсов в это время нет, поэтому в аэропорту пустынно. Они встречают его так же, как обычно. Так же, как он привык. Союз, как всегда, отстранен и холоден, будто на официальной встрече. Рейх, в противовес ему, улыбается. Оба возвышаются над Америкой на добрых полтора дюйма. И он не знает, что все-таки более жуткое — каменное лицо Союза или острые зубы Рейха. Несмотря на это, он рад, что наконец-то выбрался к ним на целую неделю, которая обещает быть одной из самых счастливых в его жизни. Он, конечно, никогда не скажет об этом вслух, но этим двоим и не нужно — они по его лицу сами читают все необходимое. К сожалению, или к счастью. Союз, ни слова не сказав, берет чемоданы Америки. Рейх улыбается, сцапывает Америку за руку и тащит вслед за ним. Когда они выходят на улицу, в лицо Америке ударяет какая-то особая, свойственная только беспросветной ночи, прохлада. — Он замерзнет, — бросает СССР первую с их встречи фразу. Рейх мгновенно накидывает на плечи США свою куртку странного покроя из черной кожи. Не нацистская форма, но весьма похоже. Америке все равно. Он чувствует чужой терпкий запах на куртке, и этого достаточно. Достаточно для чего? Он не знает. Не хочет знать. Перед ним открывают заднюю дверь какой-то немецкой черной машины. Он не смотрит на фирму, да ему это и не интересно. Салон встречает его теплом и мягкостью черной кожи. На сиденьях есть алые вставки. Ну да, Союз с Рейхом слишком любят черный и красный, чтобы не закрашивать этими цветами каждую общую вещь. Даже если эта машина отправится в гараж к коллекции ровно через неделю. Они сами как черный и красный. Как два разных вида гнева, холодный и горячий. Взгляд Америки слишком часто цеплялся за их парочку даже тогда, когда он с ними не был в таких тесных отношениях, как сейчас. Союз и Рейх слишком часто делали друг другу больно, слишком часто стреляли друг другу в спины, слишком часто давили друг другу на то болезненное, психически нездоровое, специально наступая на уже сто раз отдавленные мозоли, чтобы быть вместе. Но они вместе. Цепляются друг за друга, как проклятые, упорно магнитятся и коннектятся, притягиваются так, что черт их разлепишь. К тому же, в чертей не верят оба. А Америка втиснулся между ними случайно, просто взял и встрял, влез, влип, да как хочешь можно назвать, только ему от того не легче. Он чувствует себя между ними расплющенным, раздавленным, что кишки наружу лезут, вот только слишком на своем месте, чтобы он мог хоть куда-нибудь деться, уйти от них. Он постоянно ловит себя на том, что плавает, не улавливая суть своей еще недавно бурлившей жизни, постоянно перед глазами видит только чужие косые шрамы, расчерчивающие спину, абсолютно идентичные и у красного и у черного — когда-то они говорили ему, что когда шрам оставляет один другому, то потом сам же себе и наносит такой же, таким же способом, вроде как компромисс. Дикий, на самом деле. Америка знает, что его самого они не посмели бы тронуть, даже если бы он выбил Союзу самолично второй глаз. Потому что он им не ровня, а маленьких не бьют. Он плавает в фиолетовых мечтах, даже курит те же сигареты, что и они иногда, но потом все равно это дело бросает — слишком крепко для него, свои с ментолом привычнее. Союз и Рейх привычно разговаривают на своей русско-немецкой тарабарщине, и Америка едва ли что понимает, но все равно слушает — их слушать приятно. Союз за рулем, а рука Рейха лежит на его бедре. Сколько Америка помнит — у них всегда так. Ненормально, не по-человечески. Но все равно сверхъестественно близко и горячо. Америке хочется тоже быть с ними так, но ему нельзя. Не пустят, не разрешат, не позволят. Потому что он не выдержит их, потому что он только «на подсос», только красивая кукла для них. Сначала ему было достаточно, но потом жадный внутренний зверь захотел себе еще. Больше, ближе. Даже если Америку ими убьет. Но кто же ему позволит об них убиться? Правильно, его не спрашивали. Но он слишком долго мечтал о них, чтобы потакать себе и своим желаниям. Его мерно укачивает в машине, близкие и такие далекие голоса успокаивают. У Союза голос ровный, даже если он резко выворачивает руль. Рейха за руль Союз не пускает, говорит, что он разнесет тогда пол Москвы. Америка согласен. Рейх сердится. Они приезжают, как кажется Америке, быстро. Дверь для него открывают, даже руку подают — о чем еще мечтать? Америка мечтает. Рейх вполне косит под принца, а Союз — на его папочку, несмотря на то, что комплекцией они примерно одинаковы. Но с роста Америки все дылды примерно одинаковыми кажутся. В их квартире привычно пахнет сигаретами и алкоголем. Как только дверь за ними закрывается, Америку мгновенно вжимают в стену и напористо мокро целуют. Кажется, Союз. Но он не видит. Закрывает глаза, уже не разбирая, сколько рук бродит по его телу, и поддается, плавится. Его затягивает в этот круговорот, и он сам становится на колени. Перед его лицом тут же возникают два давних знакомых. Боже, да, он ждал этого весь гребаный рабочий месяц, он имеет право, в конце концов. Рот наполняется слюной. Он сосет два члена одновременно, давится, забирает по очереди до самого горла, а над его головой, где-то там, наверху, они целуются. Под ребрами кровоточит, но Америке нравится это чувство. Он чувствует сразу две направляющие руки на затылке, одна тяжелая чуть более, чем другая, и он слушается их, хотя в горле уже першит, и на глаза выступает влага. Когда его отрывают от его занятия, на губах влажно и скользко, во рту стоит солоноватый привкус. Америка кашляет. Его поднимают на руки, успокаивающе гладят и несут в ванную. В голове туманно. Он чувствует, как его запихивают под душ, предварительно настроив воду, и намыливают в четыре руки. Ласкают, гладят, молчат. Америка подставляется под их касания, не видит, чувствует, как над его головой опять целуются, и от того становится больнее и слаще. Он вклинивается, целует Союза в шею, цепляется за рейхову руку, пытается подлезть, быть хоть немного ближе. Он соскучился. Его гладят по сырым волосам, как надоедливого, но любимого щенка, он чувствует чужие губы на щеках и шее. Союзу приходится наклонятся, чтобы доставать дотуда. Америка лезет сильнее, требует себе еще ласки. И он ее получает. Воду выключают. Рейх по очереди сушит волосы полотенцем сначала Союзу, потом Америке, а потом и себе. Союз другим полотенцем вытирает с головы до ног. Они действуют так слаженно и привычно, что Америка не может не подумать о том, скольких же любовников они вытирали так до него. И сам себя ругает. Потому что и сам знает, сколько. И ревнует глупо, по-детски, но ничего не может с собой поделать. Его ведут в спальню. Нижнее белье с рюшечками было оценено и оставлено в ванной. Сейчас оно лишнее. Ночь напролет его берут по очереди. Сначала Рейх, осторожно, но сладко, прикусывая за холку, потом Союз, грубо, сладко не менее, втрахивая в матрас, заставляя скулить и подмахивать. Америка выматывается, устает. Он с ног до головы заляпан спермой, затрахан. В заднице хлюпает влажно, он знает, что завтра не сможет даже сидеть, но все равно счастлив. Они заканчивают, когда уже светло. Америку снова моют. Он, как и предполагалось, не может стоять, поэтому полулежит на Союзе, пока Рейх вымывает пальцами сперму из его задницы. После его относят в гостевую спальню, заботливо накрывают одеялом, целуют в лоб и губы, и шепчут: «отдыхай». Глаза слипаются. Америка быстро проваливается в сон. Слишком быстро проходит неделя. Каждый раз после сладкой, наполненной страстью ночи Америка сам уходит в гостевую спальню. Его не останавливают. И он слышит за стенкой, лежа в кровати, что Союз с Рейхом продолжают там любиться, но уже без него. Правильно. Потому что Америка только «на подсос». А так — он и не нужен им совсем. Сегодня последняя ночь. Завтра Америка опять уедет минимум на месяц. Его ласкают сильнее, больше, ближе. Как будто даже насытиться не могут. После он встает, чтобы уйти, уже подходит к двери, как… — Останься.