Дорогой брат

— Воистину валар были к нас несправедливы, и Враг мира, из-за их небрежения свободный, беспрестанно строит свои козни. Не далее как вчера я видел его выходящим из своих чертогов, и... Макалаурэ не прислушивался к отцу. "Чего ради я здесь?", "Атто мог повести себя с Финвэ Нолофинвэ мягче" и прочие мысли, дурные и опасные, посещали его все чаще. Он хмурился, сдвигая тонкие брови с изломом, и бросал взгляд на отца. Феанаро говорил с жаром, с убеждением, входя в обеденный зал и снимая с себя шлем с пышным плюмажем. После выслушивания речей шел черед работ в мастерских; прибирали и готовили пищу, бросая жребий, и Макалаурэ, любивший уединение, зачастую мечтал, что ему выпадет именно то, о чем он втайне думает. Сегодня, однако, удача отвернулась. Феанаро и Атаринке спорили на повышенных тонах. Вдумчивый и методичный, Атаринкэ настаивал, что не будет заново заниматься отливками и заготовками, пока поддон не будет выскоблен дочиста — якобы даже мелкий сор и стружки чужеродного металла могли испортить новую сталь, приняться за дело немедленно, невзирая на забрызганные стены горнила, убеждал его Феанаро, чья миссия состояла в основном в том, чтобы являться под крышу кузницы раз или два в день, награждая сыновей и подмастерьев нелестными определениями; Макалаурэ уже давно примирился с тем, что "сделаю не сейчас" и "атто, чуть позже" — лучший способ его взбесить, и потому молчал, мысленно прося, чтобы отцовский гнев не пал заодно и на его голову. Он бы охотно принялся за самую кипучую деятельность, если бы не боялся попеременно взяться и за токарный станок, и за резец, и за сито, и за скребок с тряпкой, чтобы вычистить верстак. Ссора меж тем продолжалась, с выкриками и ором, в лучших нолдорских традициях. "Клянусь, если бы он орал так на меня, я бы уже обмочился", — подумалось ему, и именно в этот момент, подняв взгляд, Макалаурэ увидел подходившего к нему отца. Феанаро встал, смерив его огненным взглядом. Взор атто прожигал насквозь, яркий, светлый; оставалось лишь вопрошать себя, как далеко это "насквозь" заходит. Кончики пальцев мигом похолодели, по спине тоже будто изморозью прошлось — но вот атто развернулся, уходя так же стремительно, как и пришел. Феанаро уже испытывал дар убеждения не при мастерской, а в дозорной башне. — Ни к чему моему наследнику торчать здесь целыми днями, эту работу могут делать наши верные; если же нет — есть телэри и авари, которых можно нанять. Маэдрос Высокий склонил голову, неуверенно проговорив краткие слова извинения — он успел усвоить, что повинную голову меч не сечет, и сетовал на то, что гордиться ему нечем, дела же его не слишком важны, даже мелочны, но и здесь Феанаро прервал его снова, переведя, к облегчению Майтимо, беседу на Канафинвэ. — Жаль, если его сердце дрогнет в момент столь неподходящий, в столь опасное время, когда Враг ходит мимо нас. Ты знаешь, что делать. Напомни ему, мягко или жестко. Ты мой сын, и ты должен это уметь, если хочешь быть достоин короны нолдорана. Нельяфинвэ склонился в поклоне; он преклонил колено и теперь доходил Феанаро до груди, взирая снизу вверх, что бывало редко. Стоял он так долго — пока Феанаро не убрал тяжелую руку с его плеча, напутствовав "Иди". Утреннее облегчение после ухода атто для Макалаурэ сменилось обычными дневными заботами; он принялся за работу более тонкую, опасаясь напутать в рецепте, так что с весами и увеличительным стеклом возле стола сидел Куруфин, а не он. Ближе к часу смешения древ шум во дворе и в самой крепости утих, возвращались уставшие дозорные, и, поужинав, можно было наконец уединиться. Уединение его, не случись тревоги, не нарушал никто, кроме... Дверь распахнулась, быстрая мысль "Атто?" сменилась новой. Майтимо он не ожидал, но мог предвидеть, в чем его миссия — наставлять на путь истинный, не допускать тоски... — Нет, нет, нет, нет... — и он уткнулся в сложенные руки. С атто стоило вести себя сдержаннее, но и брат, судя по тому, как помрачнели его тяжелые черты, сожаления не испытывал, и Кано с сомнением косился то на плеть у его пояса, но на саму его широкую ладонь, лежавшую на колене — Майтимо сидел, подвинув стул, чтобы оказаться напротив него. — Нужно быть тверже, Кано. Макалаурэ несколько напрягся. Будет ли он кричать? Поднимет ли руку? Проронит ли пару ядовитых слов? Однако брат повел речь мудрее, еще раз доказывая свой возраст и опыт, приобретенный у отца. — У нас нет никого, кроме друг друга. Где еще мы найдем утешение? Нам не хочет внимать никто. Здесь твоя опора, там, — он кивнул за зубчатую стену крепости, — слишком легко потерять себя. А что толку, если ты, будучи свободным, не сможешь свободой этой распорядиться и попадешь в руки Врага? Иногда нет ничего приятнее подчинения. Повелевать и направлять куда труднее. — Но отчего все стало настолько плохо? Да, раньше мы были дружны, и мир был светел, а теперь я только и выслушиваю, что упреки... Крепкая рука прошлась по его плечам и ухватила стальной хваткой, как в детстве, и Макалаурэ напрягся, готовясь ощутить душащий захват, не понимая, что сам помогает предплечью брата соскользнуть ниже и обхватить свое горло. Глотнуть воздуха удавалось, но он стоял, накрепко прижатый к стене, ноги подгибались, Майтимо казался не только на голову выше, но еще и непреодолимо сильней. — Пусти, — на глазах сразу выступили слезы от удушья. Брат взирал молча. — Хорошо, хорошо, я не должен был поддаваться слабости, — Кано хрипло выкрикивал это, насколько позволяло сдавленное горло, сам возненавидев себя за то, что готов сказать все в угоду брату в этот момент. — Мне жаль тебя, Канафинвэ. Отпущенный, он упал на пол из крепких досок, стукнувшись коленями и не поднимаясь, приник к его бедрам, обнимая их и поглядывая снизу. Майтимо еле заметно кивнул головой — уже чуть более удовлетворенно. А затем неожиданно таким же рывком поднял к себе, но не встряхнул, как щенка, а позволил лечь на кровать ничком, утешая; руки его горячо проходились по телу Кано. — Я же говорил, мы одни можем быть утешением друг друга. Им не понять этого, Кано. Усталый всхлип прервался на полузвуке. Брат гладил его по спине так ласково, точно это не он пытался его задушить миг назад, и Макалаурэ хотелось одного — чтобы это не прекращалось никогда или по меньшей мере очень долго. — Я сам себе противен, — высказывал он последнюю тяжесть, лежавшую у него на душе, но остатки ненависти рассеивались, как туман. Нельо, прижавшись и накрыв своей тяжестью сверху, увещевающе шептал что-то о том, как хорош его брат, стоит лишь быть чуточку мягче... именно ему, а не атто, когда он спорил со своим братом, и он подчинялся, только бы Нельо (а значит, и атто — через него) уделил ему еще немного внимания и любви. — Ты принадлежишь лишь нам, помни это и береги себя, береги свои мысли от излишних, внушающих сомнения. Кано лежал полуобнаженный, чувствуя руки Майтимо на пояснице — это было восхитительно, знать, что он ему не противен. — Мы служим атто и должны хранить себя в чистоте, ты помнишь это? Он охотно обнажился полностью, давая себя разглядеть, подчиняться и впрямь оказалось приятно; приятно было, что выбора не оставалось, и он подчинялся руке, лежавшей на его плече, надеясь на то, что Майтимо милостиво приласкает его в ответ. — Перевернись на живот, — голос брата был ласковым, точно он говорил с любимой нис. Кано расслабился. Ненадолго станет больно, и он будет сдерживать крик — хорошо, что брат не даст ему вырваться и удержит на месте, и оботрет очередные непрошеные слезы, а после будет добр, и позволит омыться, и проверит, не осталось ли излишних повреждений — тогда наутро не стоит ставить его на тяжелую работу, чтобы кровь не пошла при всех, и тогда может быть неловко.