По ту сторону

      — Ваша Милость, ну что же Вы… — из-за угла показался маленький несуразный некто. Серые лапки крепко держали большую кружку с черной жидкостью, уши были прижаты к бессовестно лысой голове. Рудольф был невысокого роста и страшно застенчив, от чего был скорее похож на домового эльфа, нежели на главного советчика Верховного Божества.       — Ты просто совсем ничего не понимаешь, — светловолосый мальчишка на вид лет двенадцати сидел на роскошном кресле поджав колени. На худых ногах виднелись многочисленные шрамы от падений с велосипеда, и мальчик был чертовски прав: Рудольф искренне не понимал почему Повелитель отказывается от наколенников.       Просторная комната погрузилась в тишину. Марк слушал треск костра из камина и, изо всех сил стараясь ни о чем не думать, наблюдал за игрой пламени. У огня слезы на щеках быстро высохли, веки предательски закрывались и делали все возможное, чтобы заманить мальчика в царство Морфея. Плач, чтобы вы знали, — очень энергозатратное мероприятие. Серое существо, что стояло в проеме, медленно поставило чашку на ближайшую тумбу и в который раз окинуло взглядом всю комнату. Можно было бы сказать, что тяжелые, плотные бардовые шторы простирались от самого потолка, да вот незадача: потолок, вероятно, был, но на такой высоте, что невооруженным взглядом увидеть его было нельзя. Общий интерьер напоминал жилище самого каноничного вампира: роскошная темная мебель, полностью обделанная книжными полками стена, огромная хрустальная люстра, что свисает невесть откуда. Особое внимание на себя обращала полка с, казалось, бесчисленным количеством черных наглухо закрытых коробочек, словно из под украшений. На каждой красовался бардовый атласный бант в тон тяжелым шторам. Марк любил читать человеческие книги. Они помогали мальчику почувствовать себя живым хотя бы на несколько часов. Наверное, велосипед он обожал по той же причине.       — Как я мог бы Вас утешить? — Рудольф взял кружку обратно в лапки и медленно поплелся в сторону Повелителя. Маленькие глазки были полны искреннего сочувствия, всё же на мальчика возлагалось действительно много тягостей.       — Я, думаю, разберусь, — в голосе неожиданно прозвучала самая настоящая сталь. Марк был мал только с виду, внутри же скрывалась неистовая твердость характера, — у меня нет времени на эти мутные сомнения хотел я такого или нет.       Он знал, что время ему неподвластно. Знал, что где-то над его головой точно есть инстанции, которые находятся значительно выше него самого, но с которыми он никогда не контактировал напрямую. В его распоряжении было не только пространство, но и мир, в распоряжении жителей которого была жизнь и смерть.       Рудольф протянул красную чашку в милый белый горошек Марку, явно призывая его переместиться в мастерскую. Все еще красноватые от слез, голубые глаза смотрели на придворного исподлобья. Только Рудольф знал какие черти на самом деле водятся в этом омуте, что, в общем-то, не удивительно: он был единственным и постоянным другом Повелителя. Марк решительно опустил ноги с кресла и встал. Взяв в руки большую кружку, таким же уверенным шагом пошел в сторону проема, где еще недавно стоял его главный советчик.       Пройдя по длинному коридору, Марк оказался в своем любимом месте. Эта комната напоминала уже место обитания скульптора с тонкой душевной организацией, а не логово вурдалака. Всюду валялись куски глины разных цветов и размеров, на столе в изобилии лежало кучу шпателей, кисточек и карандашей. Посреди комнаты стояла огромная коробка с неисчислимым количеством разных камней: драгоценных и дешевых, серых, цветных, ограненных и бесформенных. Единственное, что давало понять, что это обитель бога, а не обычного художника — неприлично огромный пыльный стеклянный шар свисающий, как и люстра в предыдущем помещении, непонятно откуда. Это было для Марка единственным, хоть и односторонним, средством связи с кем-либо кроме Рудольфа. Через него мальчик наблюдал за людьми, богами жизни и шинигами. Хотя, конечно, наблюдение за последними не доставляло ему никакого удовольствия: он считал, что они, дословно: «Не стоят и самой мелочной человеческой души, пусты, бессмысленны». Марк хорошо понимал, что люди тоже не отличаются чистотой нрава и намерений, знал, что их легко искусить. Однако люди показывали ему то, чем он вдохновлялся все свое существование — искреннюю, такую глупую, во многом наивную любовь и привязанность.              Рудольф одним ловким движением сдвинул в сторону все, что лежало на дубовом столе, протер его влажной тряпкой и положил на него большой лист картона. Сверху педантично разложил по своим местам заточенный карандаш, широкую кисть, линейку, особого вида лезвие с рукоятью, моток бардовой атласной ленты, листок с какими-то цифрами и мягкую, слегка пыльную тяпку. Марк поставил чашку с черной жидкостью на тот же стол, выдвинул ящик шкафчика, достал оттуда плотно закрытую банку с чем-то, напоминающим смолу, и уселся на деревянный стул.       Придворный любил смотреть, как Повелитель изготовляет коробки, хоть сам процесс его нисколько не интересовал. Марк неоднократно предлагал товарищу разделить с ним сие занятие, но Рудольф еще ни разу не соглашался. Ему нравилось содействовать и наблюдать, но никак не отбирать себе половину от объема драгоценной работы. О чем-то на секунду задумавшись, он принес к столу еще несколько необходимых для работы вещей: элегантную перьевую ручку, небольшую чернильницу и обычную белую бумагу.       Надпись на листке с цифрами гласила, что ширина, как и длина, коробки должна составлять восемь делений линейки, а высота — три. Высота же крышки должна составлять одно деление. Длина ленты для банта — шесть. Марк уже сделал бесчисленное множество таких коробок, так что выполнял чертеж быстро и практически не глядя под руки. Скрежет заточенного карандаша о картон его раздражал, поэтому, спустя десять секунд работы, мальчик уверенным движением надломил острый кончик грифеля о поверхность стола и продолжил чертеж. Рудольф стиснул зубы: ненавидел, когда Повелитель так делает. Он ведь старается, точит…       Спустя минуту чертеж будущей коробки был готов и настал любимый этап работы Рудольфа и нелюбимый этап Марка — вырезание. Хоть рукоять лезвия и была максимально удобной, импровизированный нож постоянно выскакивал из рук и пытался сбежать от ненавистной работы. Тем не менее, примерно к тысячной коробке Марк понял как управляться с инструментом и стал делать это гораздо быстрее. Мальчик открыл накануне извлеченную из шкафа банку, сменил лезвие на небольшую кисть с жестким ворсом и приступил к склейке стенок. Покончив и с этим, он вытер кисть о тряпку и приступил к его любимому и самому интересному — покраске. Обмокнув кисть в черную жидкость из чашки, он начал медленно и методично закрашивать каждый миллиметр коробки изнутри и снаружи, ни в коем случае не оставляя ни одной щели.       Спустя несколько минут ровно по той же схеме была изготовлена и крышка. Оставив крышку сохнуть, Марк подошел поближе к стеклянному шару и задумчиво уткнулся взглядом в его пыльные стенки. «Ну и грязь!» — подумалось в процессе протирания шара рукавом рубашки. В небольшой чистый участок на стекле виднелась крыша многоэтажного здания, и, не постесняюсь этого слова, отвратительная погода. Совсем тихо, так, что только Марк мог услышать, голоса из шара говорили:       — Что ты здесь делаешь, Риюзаки?       — Так, просто стою и слушаю звон колокола. Слышишь его?       — Звон?       — Да, он сегодня звонит громче, чем обычно.       — Но я не слышу его.       — Неужели? Он сегодня звонит не переставая, мне стало так интересно, это… Из храма? Там свадьба? Или же… Марк воодушевленно выдохнул и сказал:       — Да, Рудольф, пора.       Юноша молниеносно вернулся на рабочее место и начал с особым вдохновением завязывать аккуратный бардовый бант. Ему очень хотелось успеть, хотелось, чтобы душа такого выдающегося человека не попала в общую коробку, а удостоилась своей личной с особой материей. Небольшая кисточка снова оказалась в банке со смолой, на этот раз для того, чтобы покрепче закрепить на крышке новоиспеченный роскошный бант и приклеить к коробке своего рода этикетку, где было бы указано имя. Марк второпях вырезал красивый прямоугольник из недавно принесенной Рудольфом бумаги, обмакнул ручку в чернила и размашистым почерком с нескрываемым удовольствием написал полное имя своего будущего экспоната в коллекции.       Вскоре коробка была полностью готова и всем своим видом торжественно встречала нового жильца. Марк, довольно оттряхнув руки, снова подбежал к стеклянному шару:       — С Ватари беда. Я попросил его удалить все данные, если что-то случится.       Мальчишка, улыбаясь до ушей, с коробкой в правой руке и крышкой в левой подбежал к шару и подставил свое изделие прямо под отверстием в шаре, не давая камню упасть в общий короб. Через несколько секунд по стеклу прямо в коробку скатился темно-синий сапфир овальной огранки и с резвым звоном ударился о дно нового жилища. Марк судорожно сглотнул и закрыл крышку. Все же держать в руках такую драгоценность очень волнительно.       Спустя несколько минут коробка уже красовалась на полке с тысячами таких же. Хоть и не с первой попытки, но, если долго всматриваться, можно было разобрать размашистый, но очень аккуратный готический почерк Марка. На каждой этикетке было написано полное имя одного выдающегося человека или же просто того, кто чем-то бога зацепил. У Рудольфа часто двоилось в глазах от такого неприличного количества фамилий ученых, художников, артистов и благодетелей. «Альберт Эйнштейн», «Аристотель», «Джордж Вашингтон», «Рене Декарт», «Зигмунд Фрейд», голова кругом… И только на коробке, что была изготовлена и доставлено сюда фактически только что, было написано два имени:

«Эллиотт Лоулайт и Лайт Ягами».