Следующей весной

      — У меня есть подруга в Сикоку. Она владеет маленькой гостиницей в горах.       Шото поднимает взгляд. Мать стоит у окна — в прямоугольнике выкипяченного солнечного света она похожа на юки-онну, женщину изо льда. Белоснежные волосы рассыпаны по плечам, тонкие кисти рук, сухоцветы, талая вода в глазах. Тодороки бывает у неё каждые выходные вот уже два года, с тех пор, как закончилась война — но так и не смог привыкнуть к тому, что Рей — вот она, совсем близко. Только руку протяни. Они всё ещё мало общаются: и каждое слово — осторожный, тщательно обдуманный шаг. Неудивительно, что фраза застаёт Шото врасплох.       — Ты хочешь её навестить? — предполагает он.       Мать качает головой, солнечные зайчики соскальзывают с белоснежных волос и разбиваются о мрамор столешницы.       — Там очень тихо и спокойно, — произносит она задумчиво. — Вас бы никто не потревожил.       До Тодороки доходит. Он мрачнеет и отводит глаза.       — Мидория не поедет.       — Ты не спрашивал, — тихо отвечает Рей.       Больше она ничего не говорит (неудивительно, разговаривать — это что-то, им совсем несвойственное), но уже дома Шото обнаруживает во внутреннем кармане куртки тоненькую брошюрку. Она расписана вручную — чьей-то старательной рукой выведены контуры гор и очертания рёкана, густо подчёркнут номер телефона и адрес почты. Шото несколько долгих минут рассматривает потёки краски, а потом сжимает губы в тонкую полоску и осторожно складывает брошюру обратно в карман.

***

      О материнском невысказанном предложении он вспоминает только спустя месяц, когда Мидория — опять — попадает в больницу. К сожалению, Шото узнаёт об этом не от него самого, а из новостей («Злодей швырнул в героя Деку вагон поезда: пострадавших среди гражданских нет»), и потому оказывается в приёмном покое только спустя несколько часов после случившегося. Очередная частная токийская клиника, хорошенькая, как с картинки, встречает его потрескивающим электрическим светом и запахом антисептика. У Шото проверяют лицензию (о Ками, будто кто-то может его не узнать даже без костюма) и провожают до нужной палаты. Медсестра, нервно стискивающая какую-то папку в ладони, даже не пытается с ним заговорить, и Тодороки лениво размышляет, робость ли это перед топовым героем или профессионализм. А может, её отпугивает чернота его синяков под глазами. Когда Шото последний раз смотрелся в зеркало, они по цвету напоминали ожоговые заплаты Тойи.       — Напоминаю, что пациента нельзя волновать, — отрепетированным тоном оповещает его девушка, остановившаяся у одной из дверей. — Его состояние на данный момент…       Она не договаривает: дверь палаты с грохотом распахивается, и в больничный коридор вываливается Урарака. Шото не сразу узнаёт её — последние несколько месяцев Очако будто не существовала, только её геройское альтер-эго, спрятанное от глаз любопытной публики за розово-белым бликом шлема. Многие герои последний год работали на износ, но Уравити… Шото не уверен, когда в последний раз операция по спасению или восстановлению обходилась без её «Нулевой гравитации». Кажется, больше работал только Деку — но побить его рекорд не было под силу вообще никому, так что он не в счёт.       Урарака едва не сбивает Тодороки с ног — утыкается носом в грудь, а когда поднимает растерянный взгляд, Шото прошибает до самых костей. У неё заплаканные глаза, белки в красных прожилках влажно блестят, а чёлка растрёпана. Он даже думать не хочет, почему. Догадки, одна страшнее другой, путаются и набегают друг на друга свирепыми волнами (вот почему в висках шумит: чёртов океан). Очако словно чувствует это — ныряет ему под руку и крепко стискивает в объятиях. Они не разговаривали как друзья бесконечно долго, но Тодороки всё равно машинально кладёт ладонь ей на спину и осторожно поглаживает. Он научился этому у Фуюми, единственной в семье, кому не чужды человеческие жесты. Остро не хватает Теньи и Изуку — без них объятие похоже на головоломку без решения.       — Мидория в порядке, — абсолютно разбито бормочет Очако, не размениваясь на приветствия. Усталости в её голосе хватит на десятерых. — Просто идиот. Я пыталась вправить ему мозги, но это бесполезно.       Шото замечает, что медсестра тактично испаряется из коридора, а дверь в палату оказывается волшебным образом закрыта. Он не знает, видел ли его Изуку — почему-то кажется, что да. Когда-то, ещё в школьные годы, Мидория в шутку сказал, что не умеет не замечать Тодороки и способен найти его за считанные секунды в любой толпе. Шото долго радовался, а потом пришла война — и они все надолго разучились видеть что-то кроме неё.       — Не знаю, на что я рассчитывала, — продолжает Урарака, так и не дождавшись ответа. Её ладони мелко подрагивают (Шото чувствует это спиной). Очевидно, разговор между ней и Мидорией пошёл не по плану — ведь тот не выносит, когда ему читают нотации или просят отдохнуть. — Как будто он может не встать между гражданскими и летящим в лицо шестидесятитонным вагоном.       Картинка перед глазами настолько яркая, что Тодороки мутит.       — Просто… — она пытается собраться с мыслями. Сегодня Шото не был настроен на монологи, но у Очако в глазах столько отчаяния, и ей так нужно высказаться, что он терпеливо ждёт, гипнотизируя взглядом дверь. — Раньше Деку делал это осмысленно, понимаешь? Да, конечно, дурак постоянно жертвовал собой, но это было его выбором. А сейчас он действует на автомате, как машина. Мне кажется, он ничего не чувствует, — Очако переходит на шёпот, но, даже заглушаемый его грудью, он отчётливо слышен в пустом коридоре. — Ему всё равно, умрёт он сегодня или нет, с тех пор, как… Как…       — Как Всемогущий и Бакуго погибли.       Тодороки говорит это тихо, Урараке прямо в лохматую макушку — но за закрытой дверью палаты что-то падает, будто из неосторожных ослабевших рук выскальзывает предмет. Они синхронно смотрят в ту сторону и наконец размыкают объятия. Очако утирает глаза рукавом блузки, осторожно кивает, поправляет на плечах лямки рюкзака. В гражданском она кажется совсем крошечной и бесконечно уставшей — Шото подозревает, что и сам выглядит не лучше. Они все до сих пор только пытаются прийти в себя, восстановиться, заполнить бушующую жадную пустоту там, где раньше бились сердца. У кого-то получается чуть лучше — он сам уже почти не вздрагивает, когда слышит на улицах знакомые имена погибших родных людей — героя и злодея — и вот уже месяц не кричит по ночам. Очако всё реже навещает бывший дом семейства Химико, Иида перестаёт ночевать на могиле брата.       Люди продолжают жить. Япония наращивает мясо на грубых шрамах — восстают из пепла Джаку, Нагойя и Фукуока.       Но некоторым нужно чуть больше времени. Кто-то не способен идти дальше — кому-то легче выдержать удар поезда, зайти в огонь, работать двадцать четыре на семь, чем остановиться и выдохнуть. Тодороки никогда не был силён в эмпатии, но он знает об этом — потому что он знает Мидорию Изуку. Потому что он был в его квартире, пустой и холодной, и был в его офисе, где рядом с диваном на тумбочке только фотографии с чёрными ленточками и пластинки снотворного. Картинки мелькают у Шото перед глазами, пока он стоит перед дверью в палату, плечом чувствуя тепло Урараки.       — Так не может дальше продолжаться, — думает он. Очевидно, вслух, потому что Очако кивает.       Она отвечает — сначала кажется, что невпопад:       — Меня он не слушает. Или я неправильно говорю.       «Он никого не слушает» — хочет успокоить её Шото. От тех, кто мог докричаться до Мидории, остались лишь урны с прахом, а мёртвые, как известно, это всего лишь мёртвые. Они никак не могут помочь. Тодороки не питает иллюзий, что он сможет… но острые края брошюрки в кармане щекочут его ладонь, и этого оказывается достаточно. Он открывает дверь.

***

      От станции к гостинице они идут пешком. Мидория крутит головой, разглядывая древесные кроны с нечитаемым выражением лица — его плечи и спина напряжены, будто он в любой момент готов сорваться с места и вступить в бой. Будто за каждым кустарником притаился враг. Его угрожающую ауру местные считывают с лёгкостью — и к ним никто не смеет подойти, хотя Шото порой и чувствует на себе чьи-то любопытные взгляды. Забавно, что в школьные годы всё было наоборот — именно из-за его угрюмого лица к ним никогда не подходили фанаты. Когда они с Изуку пересекают черту города, дышать становится легче. На многие мили вокруг только зелень и нагретые солнцем камни, тропа под ногами зигзагами тянется вверх, и о бетонной глыбе большого города не напоминает ничего, кроме редких указателей. На одном из них — «Гора Шиудэ — 234 км» — Тодороки замечает гнездо.       — Я думал, птицы должны гнездиться на деревьях, — зачем-то замечает он, останавливаясь. Мидория от неожиданности врезается плечом в его спину и молча делает шаг назад. Шото бросает быстрый взгляд на его левую руку — сломанная в двух местах, она «упакована» в синий чехол после того случая с поездом. Несмотря на травму (и бесчисленное количество царапин и синяков, рассыпанных на загорелой коже), Изуку так же угрожающе грациозен, как и всегда. Со школьных времён он лишь слегка вытянулся, но зато сильно раздался в плечах — Тодороки по привычке скользит взглядом вверх по предплечью, отслеживая старые шрамы. Рубцы уползают под рукав футболки, из-под края рукава видны лишь их бугристые хвосты, но Шото почему-то не может отвести глаз. Тем временем Мидория подходит к гнезду и присаживается возле него на пятки, разглядывая хитросплетение ветвей.       Тодороки вдруг понимает, что надеется услышать какую-нибудь длинную лекцию о гнезде. Тот Изуку, которого он повстречал на первом году обучения в Юуэй, непременно захотел бы сделать тысячу и одно предположение о птице, которая могла бы свить это гнездо. Он описал бы его форму и структуру, попытался бы найти яйца, попутно придумал бы несколько десятков способов использовать технику плетения гнёзд в геройской практике… это было бы немного странно, по-своему мило, очень по-задротски — и Шото явно бы не расслышал в его бормотании половину предложений. Наверное, они бы сфотографировали этот несчастный указатель, чтобы кинуть в чат класса — а потом на поляну бы пришёл злющий, как дьявол, Бакуго, и взорвал бы чёртово гнездо просто потому, что может.       Картинка, возникшая перед глазами, настолько нормальная и знакомая, что Шото практически слышит знакомое бормотание и отголоски взрывов. Но реальный Мидория поднимается обратно на ноги, один — и в его глазах пустота.       — Здесь безлюдно, — пожимает он плечами. — И птицам нечего бояться. Вот и вьют гнёзда.       Шото заторможенно удивляется (в последнее время он будто на таблетках, всё вокруг кажется слегка отстающим) — до него только сейчас доходит, что это первый раз за день, когда они обмениваются репликами. Чем-то посерьёзнее «давай в третий вагон» у кассы и «нам — туда» на станции. Чем-то, похожим на настоящий диалог. Он прикрывает глаза — сам не зная, от внезапного осознания, или из-за солнечного зайчика, царапнувшего его веко. Когда он открывает их, Мидория стоит напротив, сжимая единственную рабочую руку на лямке рюкзака. Он точно такой же уставший и напряжённый, каким был пару минут назад — только теперь ещё и слегка обеспокоенный.       — Тодороки-кун?       Его промёрзший голос режет слух. Изуку будто лишний здесь, среди зелени и цветов, окружённый запахами весны, с древесной шелухой в спутанных кудрях. Шото всё ещё не может поверить, что он смог вытащить его из города. Он качает головой и, поправив сумку на плече, возвращается на дорогу. До самой гостиницы они снова молчат — и тишина впервые за долгое время давит на мозги. Вспоминается их разговор в больнице. Злые, хлёсткие, как удары, слова Шото — и тихая, бесцветная речь в ответ, белый шум из-под синих больничных простыней. Всю ночь Тодороки думал, что выбитое силой обещание поехать в горы утром развеется, будто пост-наркозная дымка — только для того, чтобы на следующий день хмурый Изуку вместе с вещами ждал его во внутреннем дворике клиники.       Может, руку к этому приложила Мидория-сан, Шото не знает и не задаёт лишних вопросов.       Они добираются до гостиницы только к вечеру. Фуккацуми-сан, мамина подруга, оказывается полной женщиной с круглым, как луна, лицом. Она проводит им небольшую экскурсию по рёкану (вживую он — очаровательное трёхэтажное здание с террасой, крошечным офуро и видом на горы), рассказывает историю дома и единственной деревни по соседству, знакомит со своей женой, Сэри-сан. Женщины живут на первом этаже, Мидории же и Тодороки достаётся в полное владение третий. Постояльцев, кроме них, нет — Шото подозревает, что всё дело в уединённости этого места. Когда они обмениваются с владелицами отеля пожеланиями доброй ночи и раскладывают вещи, на остров уже опускается прохладная весенняя ночь.       Шото практически не чувствует ног от усталости, и сразу после душа собирается гасить в своей спальне свет — когда вдруг слышит за окном копошение, которое невозможно спутать с шелестом ветра или поступью зверя. Он прямо через окно вылезает на крышу, и… конечно. Изуку сидит, спиной откинувшись на стену и прикрыв глаза. Шото пробирается к нему практически на ощупь — слабые блики фонарей не способны осветить крышу, а крошечный огонёк в его ладони не слишком-то помогает. В звёздном свете Мидория выглядит странно. Резкие черты сглаживаются, он кажется бледнее, тише, трогательнее. Когда Изуку приоткрывает глаза, в зрачках у него плавают Малая Медведица и Дракон. Тодороки отводит взгляд и усаживается рядом, вытягивая ноги. Утром отсюда наверняка открывается потрясающий вид — но сейчас Шото способен различить лишь тёмную гриву леса и громадину гор над ней.       — Ты зол? — спрашивает он, пропуская меж пальцев крохотный, будто от зажигалки, огонёк.       Он думает о том, что сейчас они очень похожи на школьников, сбежавших на крышу, чтобы прогулять уроки. Сам Тодороки так никогда не делал — он пропускал занятия, только чтобы рискнуть жизнью, ха-ха — но ассоциация всё равно застревает в голове. Очень глупо думать об этом сейчас, ночь ведь — идеальное время, чтобы вспомнить тех, кто ушёл. Шото может погоревать о Тойе, Бакуго, Всемогущем, об отце, в конце-концов, но почему-то этого не делает. Тогда он ищет в себе вину за бездушие — её тоже нет.       Мидория вздыхает.       — На тебя? За эту поездку? — зачем-то уточняет он, а потом долго молчит. — Нет. Наверное. Я не знаю, Тодороки-кун, я уже очень давно ни на кого не злился. Я просто не вижу смысла во всём… — он обводит ладонью лес. — Этом. Сейчас я мог бы спасать жизни, а вместо этого торчу на Сикоку.       — Не мог бы. У тебя сломана рука. И тебе нужно пить таблетки.       Шото не смотрит, но знает, что Мидория кривится и морщит нос. Он уже много раз критиковал курс, назначенный врачом, но сейчас, растеряв свои привычные отговорки («Таблетки несовместимы с активной героикой!», «Я никому не помогу, если не буду осознавать, что происходит!»), был вынужден всё-таки его начать под бдительным надзором Тодороки.       — К чёрту это всё, — ни к кому не обращаясь, произносит Изуку. — Ты знаешь, они не стали бы отсиживаться из-за какой-то руки.       Тодороки не знает, что сказать — а потому говорит, как умеет, и как чувствует сам. Это жестокие слова, и Изуку отворачивается от него ещё до того, как фраза повисает в прохладном воздухе, но Шото не пытается сгладить углы.       — Они мертвы, Мидория. Я не знаю, чтобы сделал сейчас Бакуго-кун или Всемогущий. Но я знаю, что нужно сделать мне — заставить тебя не быть идиотом и восстановиться после травмы.       Они снова замолкают. Вокруг медово звенят сверчки, шумит ветер, а спустя несколько часов начинают петь первые соловьи — Шото даже удаётся разглядеть серые стремительные тушки среди ветвей раскинувшейся рядом с домом вишни. Мидория рядом тихо сопит, положив голову на грудь. Какое-то время Тодороки борется с соблазном приткнуться рядом, но он знает — любое неосторожное движение того разбудит — и потому молча сидит. Когда первые солнечные лучи подкрадываются к ним на расстояние ладони, а чуткий слух Шото улавливает отдалённый голос Фуккацуми-сан во дворе, он поднимается на ноги. Мидория встаёт вслед за ним и, не глядя друг на друга, они покидают крышу. Боль в затёкших ногах и тяжесть в голове сбивают Тодороки с ног, и на несколько часов он забывается свинцовым сном.

***

      Следующие несколько дней похожи один на другой, как близнецы. Они с Изуку практически не общаются, хотя это и убивает Тодороки изнутри — просто спят большую часть времени, едят вкусную домашнюю еду, бродят по лесам. Хозяйки рёкана очень хорошие женщины, и помимо редких приветствий, разговоров о погоде или местных достопримечательностях, они никак не напоминают о своём присутствии. И, что самое главное, не заговаривают о войне, закончившейся два с половиной года назад, или мероприятиях по восстановлению инфраструктуры в стране. Шото будто попадает в пузырь вне времени и пространства — и если обычно он был бы в ярости, что не способен находиться на передовой, то сейчас это его абсолютно не трогает. Мидория же… в прострации, насколько Тодороки может судить.       Он уже выглядит лучше, чем когда они только приехали — побледнели синяки под глазами, затянулись царапины, округлилось лицо — но глаза остаются такими же холодными. Он послушно не читает новости и не включает старенький телевизор, и эта пассивность выводит Шото из себя. Всё это время он не замечал этого, потому что не видел Изуку вне поля боя, но, оказывается, всё… совсем нехорошо. Они бродят по лесу, поднимаются на горную гряду, где оранжево-жёлтый песок и глина осыпаются вниз, вспугивают стаи куропаток — изредка в нём поднимается что-то живое, но большую часть времени он молчит и глядит в пространство.       Вечером третьего дня Сэри-сан растапливает для них сауну. В крошечном пространстве умещается лишь одна скамейка и две бочки, наполненные ароматной горячей водой, вокруг царит полумрак, и Шото почему-то вспоминает все страшные истории о чудовищах, утаскивающих обнажённых девиц из общественных бань. В голову лезет всякая чушь, и он пытается выбить её из головы паром и кипятком — получается так себе, но он хотя бы старается. Изуку напротив, с прилипшими ко лбу кудрями, осторожно держащий руку в повязке над водой (Тодороки мысленно ругается: как они не подумали про его перелом), является лучшим способом отвлечься. Шото не понимает, всегда ли в нём жило это желание любить и заботиться, но принимает его без какого-либо внутреннего сопротивления. Наверное, он ещё с той самой битвы на Спортивном фестивале знал, что не сможет забыть этого странного парня — и только сейчас осознал это в полной мере.       Сердце не колотится как бешеное, и не пропускает удары, когда Тодороки смотрит, как Изуку, завёрнутый в банное полотенце, прибирается после себя и зябко ёжится от пробежавшего по ногам ветерка. Просто внутри крепнет уверенность в чём-то, что он пока не может облечь в слова, но уже знает: это — самое главное чувство в его жизни. Он любит свою семью, каждую секунду помнит о тех, кто ушёл, но здесь и сейчас? Это только Мидория.       Он говорит ему об этом тем же вечером, когда они, разморенные купанием, дышат ночным воздухом на террасе.       — Ты же знаешь, что я тебя люблю, — говорит Шото спокойно.       Изуку смотрит на него со странным выражением в глазах. Уголок его рта нервно дёргается.       — Тодороки-кун, — произносит он растерянно. Это не обвинение, не смущение, не радость. Лишь короткое полу-сожаление (он не может ответить тебе сейчас), полу-вопрос (сможешь ли ты дождаться?)       — Я просто хотел, чтобы ты знал, — успокаивает Шото, не меняясь в лице и голосе. Ещё утром он сам не был в этом уверен, но сейчас кажется жизненно необходимым сказать, ведь… он всегда прямолинеен и твёрд, как он может утаить.       — Тодороки-кун, — повторяет Мидория, запуская пальцы рабочей руки в мокрые после купальни волосы. Он слегка ускоряется в своих рассуждениях, и Шото жадно ловит каждое слово — не только потому, что ему важен ответ, но и благодаря Ками за то, что Изуку постепенно возвращается хоть к одной из своих привычек. Наверное, из-за этой иррациональной радости, он не сразу осознаёт, как ужасно то, что Мидория говорит. — Это нехорошо. Я не слишком достойный человек, и…       — Что? Ты тот, благодаря кому подошла к концу война. Ты великий герой и лучший человек из тех, кого я знал, — не задумываясь, выдаёт Тодороки. Его злит то, как легко отмахивается от этих слов резко помрачневший Изуку.       — Я не один был на войне, — парирует он, и впервые за долгое время в голосе Мидории слышен гнев. — И я не смог стольких защитить… из-за меня погибли те, кого действительно можно называть хорошими людьми.       — А не слишком ли много ты берёшь на себя? — Тодороки не вкладывает яда в эти слова, но почему-то всё равно чувствует, как он горечью стекает вниз по задней стенке горла. — Бакуго и Всемогущий пожертвовали собой ради спасения мира, ты тут ни при чём.       — Каччан погиб, спасая мою бесполезную шкуру! — рычит Изуку, делая несколько шагов назад. Едва эти слова произнесены, какую-то плотину внутри него прорывает, слова льются свободно. — Он погиб, потому что я недостаточно смел, силён, хорош, потому что я слишком мало тренировался и тратил время на ерунду. Он погиб, потому что я грёбаное ничтожество. А Всемогущий?! Величайший герой столетия передал свою силу мне, и всё для чего? Чтобы я позволил злодеям разрушить половину Японии? Эти два года СМИ называли меня героем номер один — хотя больше подходит «неудача номер один», и даже сейчас я не пытаюсь искупить, что натворил, а… а… — он со злостью дёрнул себя за ворот рубашки, оголяя ключицы. — Прохлаждаюсь здесь. Слушаю, как ты незаслуженно хвалишь меня. Позор.       Мидория всхлипывает — Тодороки не видит слёз, но его глаза красные и мокрые, а из горла вырываются надрывные хрипы. Почему-то Шото тоже чувствует, как слезятся глаза, хотя он не плакал, кажется, с самого детства. Даже когда Тойя утащил отца с собой в ад после той ледяной бойни, даже когда мама и Фуюми рыдали, запустив ладони в почерневший от пепла снег… даже тогда он не проронил ни слезинки, но сейчас молча притягивает Изуку в неловкие объятия и зарывается лицом в пушистые волосы, и прикрывает глаза, и мокрые дорожки на его щеках мгновенно замерзают, а потом испаряются без следа.       Они стоят так бесконечно долго, пока Шото не чувствует, как покалывает от холода босые ноги. Там, где Изуку уткнулся в его рубашку лицом, теперь влажное пятно — почему-то они оба смотрят на него с одинаково сложными лицами. Тодороки поднимает на Мидорию глаза.       — Нельзя спасти всех, — он говорит просто, потому что не придумали ещё сложных и правильных слов для таких ситуаций.       — Я знаю, это прописная истина, но…       — Нельзя спасти всех, — повторяет Шото. — Так не бывает. Многие погибли. Это не твоя вина. И не моя. И не Урараки, и не Айзавы, и не кого-то из героев. Это вина тех, кто решил, что может отнимать чужие жизни, потому что кто-то когда-то сделал им больно. Вот и всё.       Он переводит дух — не в его привычках так много говорить, и он всё ещё не умеет делать это правильно. Но Мидория не спорит и не кричит. Он просто обнимает его ещё крепче, и пусть с одной рукой получается не так ловко, но Шото ценит инициативу, и позволяет утащить себя на пол. Они лежат так, съедаемые комарами и мошкарой, на террасе, в лёгких футболках и штанах, пока над островом занимается рассвет — и думают обо всём и ни о чём. Тодороки вспоминает разговор на крыше, то, как они точно также встречали солнце — и незаметно для себя отключается.       Когда он просыпается, вещи не становятся идеальными по щелчку пальцев, но из взгляда Мидории потихоньку уходит та пугающая пустота и тоска, по глубине сравнимая с океаном. Он часто плачет, всё ещё не хочет пить таблетки и рвётся обратно на работу с новой силой, но теперь в его действиях и мыслях нет автоматизма. Он заваривает кофе, потому что хочет выпить кофе, идёт в лес, потому что хочет подышать воздухом — и нет ничего лучше для Тодороки, чем понимать, что шаг за шагом его Изуку возвращается. Теперь они часто говорят — о жизни и пустяках, о войне и боли, о травмах и потерях.       Шото рассказывает о том, как больно было снова прощаться с Тойей после того, как он чудом оказался жив; о молчании мамы; о том, что Старатель был плохим, но всё же его отцом. Мидория — о том, что он не может смотреть на бесчисленные памятники Динамайту и Всемогущему; о том, что он так и не решился навестить родителей Каччана; о приёмах у врача.       Они не говорят о признании Тодороки, но никто — Шото знает точно — об этом не забывает. Однажды они обнаруживают крохотный водопад, каким-то образом до сих пор не открытый туристами. Вода там почти зелёная от водорослей, но Изуку всё равно окунается с головой, а когда выходит на берег, отряхиваясь, как пёс, его уже ждут расстеленный на гальке плед и домашний лимонад. Шото сидит перед стаканами по-турецки и, нахмурившись, пытается придать кубикам льда идеальную форму. Мидория впервые за долгое время улыбается и бросает, не особо раздумывая над смыслом слов:       — Это похоже на медовый месяц, правда?       Когда он поднимает глаза от стаканов и концентрируется на Тодороки, все мысли куда-то мгновенно исчезают. Взгляд Шото из-под мокрой чёлки — потемневший и решительный, и прежде, чем Изуку даже успевает что-то понять, они уже целуются, неуклюже сталкиваясь зубами. Тодороки на вкус как лимонад — лайм, яблоко и дыня — как костёр и свежесть воды, и Мидория, совсем одурев от вседозволенности, запускает пальцы ему в волосы, а потом спускается горячими ладонями всё ниже. Под его руками крепкие мускулы, мышцы, тёплая кожа — и ненадолго это позволяет забыть обо всём, что тревожило раньше. Они возятся на пледе, слушая шум водопада и дыхание друг друга, а потом, растрёпанные и притихшие, идут в рёкан, чтобы продолжить начатое там.       Скоро приходит время прощаться с островом. Этот день не наступает внезапно, не застаёт никого врасплох — но Тодороки всё равно почему-то не по себе. Он не говорит об этом вслух, но боится, что целебная магия острова пропадёт, стоит им выйти обратно во внешний мир, снова увидеть ту разруху и боль, что царят там. Спустя два с половиной года герои, гражданские и правительство добились больших успехов в том, чтобы вернуть однажды у них отобранное — но починить нужно ещё так много… Они с Изуку пробираются по знакомым местам к станции — и он ещё издалека примечает указатель с гнездом, свитым прямо на табличке. Мидория тоже его замечает — и тянется за телефоном.       — Давай остановимся и сфотографируем? — предлагает он, сбрасывая рюкзак на землю, чтобы было сподручнее фотографировать. — Мне интересно, что же за птица всё-таки свила его прямо здесь. Может, сойка, как думаешь? Тодороки-кун? Ты чего улыбаешься?