Перекати-поле цветет

Lana Del Rey — Chemtrails Over The Country Club

      Медленное тление. Бесконечная агония. Замершее время. Замершие мысли. Стоят все часы в доме, не меняется время суток, еда безвкусная. Не удается придумать этому подходящее описание. Все одно, все бессмысленно, и оно никогда не закончится. Такое ощущение, что он скоро порастет мхом в собственной постели. Физически это, по крайней мере, не больно.       Ривай садится, одевается неспеша — рубашка идеально выглажена — затем перебирается в инвалидное кресло и катится в ванную. Все это — необходимость, а не часть рутины.       Когда воин свое отвоевывает, он умирает. А здесь — какое-то бездарное состояние, ни туда, ни сюда, и вроде как нужно что-то делать, а оно не делается. Хроническая усталость и единственное желание — вернуться в кровать. Просто спать, бесконечно спать. Того и глядишь, уйдет тихо, никому не мешая. Останется только заказать гроб да организовать похороны. Сил нет на какое-то активное действие. На все светские приемы уже отходил, лицом посветил, где требовалось, дал тысячу интервью. И вроде все есть: дом, детишки — ну прямо рай, идеальная жизнь, да только вот что-то до идеального здесь как до луны, а главное, нет ответа, как себя вытащить. Разрушительное где-то внутри, как отравленная почва. Там уже ничего не растет, все высохло, черным-черно, и даже солнце не светит. Бесконечная духовная пустота. Не горе, не радость. Ровная линия. Моральная смерть.       Смотрит на правую руку. Фантомные боли до сих пор мучают, иногда кажется, что оба пальца на месте: он их так ярко чувствует, даже пытается пошевелить. Кажется — еще немного, и получится. Еще немного, и отрастут, как хвост у ящерицы. Хах.       Ривай наскоро приводит себя в порядок. Габи куда-то хочет сходить. Хочет — пожалуйста. В общем-то, все равно. Он бы, конечно, остался дома, но человек жив, пока несет ответственность. Ривай несет ответственность за своих приемных пиздюков.       Телу нужно сказать спасибо — до конца не подводило, работало исправно. Ну, как часы. Теперь все часы стоят, теперь время потеряло всякий смысл. Это могло бы быть даже печально. Но, в общем-то, похуй.       Ривай моет волосы и долго сушит их полотенцем. Умывает лицо. Такое ощущение, что в него въелось несколько слоев грязи и их уже не оттереть. Кожа не чувствует свежести. Только прохладу и то притупленно. Руки дрожат, словно у старика, хотя про таких как Ривай говорят, что еще жить и жить. Лицо ровное, не сморщенное, как финик, не приторное, но и не ровное — все же немного ублюдочное, по привычке. Было время, когда не нравилось больше, чем нравилось — шрам. Удовлетворить потребности насытившегося недостатком практически невозможно. Нищета становится привычкой, предательское чувство незащищенности — нормой. Так оно до сих пор: открытая спина кажется совсем уязвимой, поглазей да вонзи ножичек, только вот защищаться уже нет нужды. Безволие Ривая не заразно, можно не остерегаться его на улицах, не обходить стороной, оно опасно лишь для него. Разъедает кислотой изнутри, постепенно растворяет все человеческие черты. Делает из него машину, наверное, только несовершенную. Кому нужна машина, не способная даже ходить?       Габи врывается в комнату, когда Ривай уже надевает пиджак. Маленький ураган. Слишком шумная и активная. Рядом с ней чувствуешь себя ближе к смерти — Габи такая яркая, не обремененная, хоть и прошла через ад. Риваю же кажется, что все уже в прошлом, а дальше — только могила. Это не страшные мысли. Это смирение. И оно даже какое-то светлое. Как и светла грусть от бесконечной череды воспоминаний, проносящихся перед глазами.       — Надо же, не забыл! — Габи довольно упирает руки в бока и начинает в предвкушении расхаживать по комнате.       — Не скажешь, куда меня тащишь? — Ривай поправляет рукава и застегивается. В целом, он выглядит хорошо. Даже слишком. Слишком хорошо для человека в глубокой депрессии.       — Не «тащишь», а «тащите». Фалько идет с нами, — она улыбается во все тридцать два. Разоделась как на праздник, такая вся хорошенькая, с ума сойти. Надо же, скоро восемнадцать лет, совсем взрослая. Фалько восемнадцать стукнуло пару месяцев назад. Тогда Ривай еще хоть как-то мог поддерживать праздник. Ну, пил он по крайней мере с охотой. Теперь и до пития охота прошла. — Мы идем обедать.       — Твой день рождения же еще не сейчас, — Ривай призадумывается: не мог перепутать, все важные даты отмечены в маленьком календарике, лежащем в нагрудном кармане.       — Не сейчас, — согласно кивает Габи и, обойдя кресло, берет его за ручки. — Идем?       — Сама не мучайся, где там Фалько? Пускай с лестницы спустит, дальше я сам.       Ривай так устал. Так смертельно устал, боги. Сильнейший воин человечества, так его прозвали. Это даже смешно. Они лишили человечности его образ. Лишили его права на страдание и жестокость. Иногда он захлебывался собственной слюной от того, как хотелось кому-нибудь вмазать, но приходилось держаться, потому что люди не виноваты. Не виноваты в том, что конченые. И Ривай не виноват в том, что человек. Не виноват в том, что его возвели в ранг святых.       Иногда он чувствовал себя ангелом, к которому смертные тянули руки. А иногда — последним уродом, например, когда после вылазок камни кидали в первую очередь в него, как в ответственное лицо. Тяготы жития святого. Почти нестерпимая мука, которую он стерпел с профессионализмом, присущим только кому-то инфернальному. Ну да, если Ривай когда-то и был ангелом, то только стоящим на краю стен или рая — не важно. В любом случае, он мог пасть в любой момент. И он оказался хорошо к падению подготовлен. А вот к последствиям падения — нет.       Выдрессирован в детстве: боролся за еду и за жизнь. Хочешь жить — убей первым, вот простая истина. Хочешь жить — крепко держи нож. А когда вырастешь, тебя ждет война, и, если удар не поставлен, тебе пиздец.       Задумываешься по-глупому: а зачем оно все было? Вопрос, на который никогда не найдется правильного ответа. Можешь послушать чужие размышления о смысле жизни. Тысяча и одна бредня: посмотри на людей, на птиц, на море. Посмотри на вечное. Посмотри в глаза вечности и не отведи взгляда. Посади дерево, вырасти сына, влезь в долги по уши. Пей и ебись. Упарывайся в свое удовольствие. Победи морское чудовище и съешь его целиком, ни с кем не делись. Построй дом из его косточек и сиди там, на берегу, ожидая прилива. Сам стань деревом, или птицей. Или человеком, на худой конец. Ты когда-нибудь был человеком? Вспомни, с чего начиналось: с немого крика или с избиения собственной матери, пока болтался в ее животе и махал крохотными ножками? Первый вдох — всегда запах крови. Кровь будет преследовать тебя. Ты будешь носить ее в себе. Ты будешь хранить ее. Ты будешь бинтовать раны, надеясь на то, что они затянутся, а потом смотреть на шрамы и по-философски вздыхать, привечая собственное уродство словами: «Это всего лишь кожа».       Фалько ждет в коридоре. Тоже нарядный и какой-то нервный. Помогает с креслом. Для скорости Ривая можно вытряхнуть, и он мусорным мешком скатится по лестнице, даже не застонав.       Дети выросли и больше не нуждаются в жалкой пародии на отца. Не то чтобы Ривай хоть когда-то пытался им для них быть, тут, скорее, дело в том, что дети его воспринимали папашей. Их право, ничего тут не сделаешь. Ривай утомленно смахивает со лба волосы. Оказавшись на улице, берется за колеса и крутит, крутит, крутит. Дорога кажется бесконечной, но физической усталости не наступает. Это ли не начало превращения в машину? Все может быть. Только башка заполнена ненужными мыслями. И их не вытрясти, из глазницы не выцарапать. Они не дадут покоя. Будут как маленький колокольчик звенеть над ухом и трепать нервы.       Дайте ему протезы. Роботизируйте низ, чтобы механический шум каждый день подтачивал остатки рассудка. Потом это доберется до верха. Автоматизация мироздания, медленное и сомнительное осовременивание. Он будет первым андроидом, который до своего превращения, между прочим, дышал. Сделайте укол обезболивающего, дайте волшебную таблетку, чтобы сердце уже само по себе превратилось в жестянку. Ее вскроют как банку консервов. Там будет, что выесть. Скормите птицам или бездомным животным.       Габи трындит всю дорогу, не затыкается ни на минуту — все о какой-то бесполезной херне. Ривай молча смотрит вперед и думает о том, что скоро ему придет пенсия. Половину он отложит, чтобы оставить детям после себя хоть что-то помимо могилы, за которой им придется ухаживать. Интересно, какие цветы они высадят там. Ривай даже не против цветов.       Наконец добираются до пункта назначения. Им оказывается симпатичное кафе. Ривай оборачивается и хмуро смотрит на Габи. Такие места он не любит, а еще Габи прекрасно знает его скверный характер: доебется же до несчастных работников за любой косяк, может, от скуки, может, из вредности. Иногда внутри еще все-таки поднимается раздражение, напоминая о том, что Ривай настоящий, из плоти и крови. Вообще-то, до последнего думал, что путь они держат как обычно в замызганную забегаловку, где и рот открывать бессмысленно — называется, скажи спасибо, что на тарелках еда, а не грязь — но Габи, вопреки всему, любит то дурацкое место, говорит, кормят вкусно. Ривай сопровождает ее туда только для того, чтобы в случае чего защитить. Когда девчонка с ним, в ее сторону даже не смотрят.       А тут… Ладно, кафе так кафе.       Габи вдруг говорит:       — Тебе здесь точно понравится.       И это звучит действительно смешно. Так смешно, что Ривай угрюмо, но в какой-то степени даже восхищенно хмыкает: ну как не восхититься такой поразительной наивностью?       Фалько помогает справиться с невысоким порожком. Они оказываются в весьма уютном помещении. Людей мало, пахнет выпечкой, повсюду горшки с растениями. Ривай заранее недоволен, но молча подкатывается к столу, возле которого уже крутится официантка. Она, оказывается, убирает один из стульев. Вместо благодарности Ривай презрительно цыкает, отвернувшись. Презрительно, разумеется, по отношению к самому себе: блядь, он никогда, НИКОГДА не привыкнет к тому, что с ним нужно возиться, что он, сука, инвалид. Это не какая-то ирония, это не то, что можно исправить, это не дурной сон. Разумеется. Судьба ржет, аж заливается. Наверное, на ее месте Ривай бы тоже поржал над собой. Нелепый, как лежащий на спине жук. А перевернешь — так уже выбился из сил дрыгать лапками, дальше остается только ползти в укромное местечко и умирать.       Риваю нет дела до принесенного меню, он без интереса бросает официантке: «Двойной эспрессо». Габи тут же начинает возникать, мол, нужно заказать что-нибудь поесть, но аппетита нет уже целую вечность, поэтому он суровым взглядом вынуждает заткнуться. Не нужно перебарщивать с заботой. Особенно с непрошенной. Габи проглатывает все возмущения, заказывает себе побольше сладкого, Фалько тоже что-то бубнит официантке. Риваю, в общем-то, глубоко поебать, главное, чтоб довольны были. Он по привычке ищет, к чему бы придраться. Однако столы идеально надраены, подоконники — тоже, стены не заляпаны, стулья, вероятно, удобные, раз дети сидят смирно, диванчик в дальнем углу выглядит новым, не пыльным. В целом здесь даже неплохо. Это что же тогда получается, Габи не прогадала?       Когда официантка отходит, Габи аж вытягивается вся, и на нее становится просто невозможно не обратить внимание.       — Это, ну… — она пихает Фалько в бок, мол, говори. Тот в мгновение ока заливается краской. Это выглядит возмутительно нелепо. Ривай скептически вскидывает бровь. Смотрит на них, как на нашкодивших детишек, смотрит своим убийственным взглядом. Габи начинает смущенно хихикать. Риваю это не нравится.       — Не тяните кота за яйца, — ну что еще могло случиться? Боги, как Ривай ненавидит, когда что-то случается… Потеряли деньги? Уволили с работы? Разбили дорогущий набор посуды? Ну так это нихера не смешно. А эти мнутся, поглядывают друг на друга, как влюбленные малолетки, и… погодите-ка. — Ну давай, скажи это, — Ривай ухмыляется на один бок. Беспокойство мгновенно выветривается. Становится весело. Если, конечно, он все правильно понимает.       — Ну-у-у, — Фалько в этот момент нужно видеть. Он почему-то боится, будто сидит перед настоящим папашей Габи, который, к тому же, терпеть его не может. Но Риваю этот малец дорог, так что нечего тут.       — Ну?       — Да Фалько! — Габи немного смущается.       — Да, Фалько. Я тебя внимательно слушаю, — Ривай смотрит на детей и думает: какие же они маленькие. Его это умиляет. Н-да, он уже успел позабыть, что такое умиление. А тут оно сваливается на голову. Пожалуй, это даже приятное чувство.       — В общем, я сделал Габи предложение и она его приняла, — вопреки ожиданиям, Фалько выпаливает это даже с какой-то гордостью. И под конец не затухает. Смотрит на Ривая во все глаза, с надеждой на одобрение, но и одновременно с волнением.       Правильно понял.       Ривай специально выжидает несколько долгих минут, чтобы помучить: дети так смешно замирают с бледными-бледными лицами. Потом сжаливается все-таки, ухмылку сменяет улыбка. Мягкая настолько, насколько это возможно в нынешнем эмоциональном состоянии.       — Ну, молодцы. Это отличная новость.       В этот момент официантка подходит с подносом, на котором стоят три полных чашки. Габи зачем-то решает радостно запищать и взмахнуть руками, и… в общем, задевает поднос. Кофе выливается: половина на стол, половина на Ривая. Благо, не горячо.       — Простите! Умоляю, простите! — официантка — на бейджике написано «Петра Рал» — испуганно хлопает ресницами и отступает назад. А как тут не отступить, когда взгляд местной суперзвезды (Ривай предполагает, что его все здесь узнали — пялятся во все глаза, ну прям культура — когда-то его лицо каждый день мелькало в выпусках новостей и каких-то бездарных ток-шоу) леденеет в одно мгновение. Ривай смотрит на нее с таким осуждением, с каким может смотреть только он. Габи хочет начать извиняться за этот взгляд. — Сейчас я все вытру и… простите, — официантка быстро ретируется.       — Вообще-то, это я виновата, — Габи нарушает повисшее молчание, пока Фалько нервно теребит рукав. — Не ругайся.       — Я никогда не ругаюсь, — бесстрастно отзывается Ривай.       — Да ну! Да постоянно! Вспомни хоть наш последний поход на рынок!       — …только отчитываю. По делу.       Возвращается несчастная официантка с кучей салфеток и с кучей очередных извинений. Салфетки Ривай принимает и прикладывает к воротнику, на который больше всего попало. Ладно, ничего страшного. У детей важное событие. Можно и промолчать. К тому же эта несчастная девица настолько перепугалась из-за перспективы не получить чаевые, что вытирает стол с таким лицом, будто провинилась в чем-то похуже перевернутого подноса.       Все ждут, когда Ривай нарушит тишину. Поэтому он, тяжело вздыхая, все-таки чеканит как приговор:       — Ничего страшного.       Это, кажется, совершенно не в тему. Петра Рал натягивает дежурную улыбку, вытирая насухо стол. Ривай обращает на нее внимание только сейчас. Смотрит изучающе, видит перед собой обычного изможденного человека, который работает, вероятно, без выходных непростительно долго. Грустная и раздосадованная. День не задался с самого утра? Габи тоже работает в кафе, Габи тоже заебалась улыбаться наглым ублюдкам. Ривай один из таких, кстати. В тех местах, в которых его знают, обслуживать его стол отправляют слабые звенья коллектива, желая их за что-нибудь наказать. Ривай с удовольствием выкатывает целые списки претензий. Но сейчас у него есть хоть какое-то подобие настроения (да-да, в целом — настроения), поэтому он решает оставить на чай побольше, чтобы эта девушка улыбнулась уже искренне. В конце концов, все любят деньги.       — Но свадьба только после совершеннолетия Габи, — строго произносит Ривай, когда официантка, закончив со столом, убегает переделывать заказ. Возражений он не потерпит.       — Да, мы так и хотели, — Фалько выдыхает и скромно улыбается. — Я рад, что ты не против.       — И почему ты решил, что я должен быть против? — Ривай недовольно поводит плечами, ровно складывая испачканную салфетку, когда заканчивает вытираться. — Какая глупость. Вы ужасного обо мне мнения.       — Вообще-то, он думал, что ты разрешишь, но лет через десять, когда мы станем серьезнее, — Габи посмеивается в кулак с облегчением.       — Вы никогда не станете серьезнее, нечего выжидать. Совет да любовь. И не забывайте предохраняться.       Фалько смотрит на него взглядом: «Да мы еще даже ни разу не целовались!», а Габи: «Да-да, заебал». Ривай усмехается.       — Хотите пышную свадьбу?       — Да нет, посидим тихонько в ресторане с тобой и с друзьями, да и все…       За обсуждениями предстоящего праздника время летит слишком быстро. Время, которое умудрилось снова пойти. Ривай с каким-то задавленным ужасом вспоминает Габи и Фалько еще нескладными подростками, держащими ружья. Все меняется. Это была обманка. Капкан, поставленный миром, в который оказалось слишком легко угодить. Поверить в то, что все встало — надо же. Это ли не проявление позорной слабости?       За окном темно. Ривай оставляет хорошую сумму на чай. Возможно, расчувствовался из-за свалившейся на голову новости. Хотя иногда нападает желание раздать все до последнего, чтобы самому остаться ни с чем да с чистой совестью пропасть без вести. Кто знает, может, это снова оно? В любом случае, домой Ривай катится чуть задорнее. Думает о свадебном платье, о том, как пойдет Габи белый цвет, о выборе ресторана. Уже в постели его одолевает нестерпимая тоска, а потом все возвращается на круги своя. Ощущение падения в момент засыпания — это не просто ощущение. Он как выброшенная банка, оказывается на самом дне мусорного ведра.       Болезнь медленно убивает и никого не щадит. Как червь путешествует по мозгам, постепенно проделывая в них сквозные дыры. Когда все съест, выползет через нос или ухо и отправится искать новую жертву. Но пока и эта не вся доедена, пока и эта годится вполне.       Ривай просыпается на рассвете, поднимает изувеченную руку, смотрит на отсутствие пальцев, снова их чувствует. Лежит, лежит, лежит, слушает тишину. За окном начинают петь птицы, солнце встает. Раздражающий колокольчик над ухом превращается в колокол. Головная боль превращается в зубную. Хлопает входная дверь — раз, через полчаса — два: дети уходят работать. Ривай сразу поднимается, чтобы заняться рутиной. То, что он делает каждый день. Хоть сколько полезен, ха. Нужно прибрать, нет, точнее, выдраить все блестящее до блеска, с какой-то нездоровой агрессией от непринятия беспомощности, приготовить ужин, чтобы уставшим Габи и Фалько было что поесть. Хоть в хозяйстве пригодился. Это как будто бы очень грустно. По привычке хочется нестись с ветром бок о бок и убивать. Но титанов не стало. Мир изменился. Говорят, человек может приспособиться ко всему. Черт знает. Риваю слишком больно наедине с собой. Больно в мире, лишившимся боли. Люди остались людьми, тем не менее. Люди как будто бы существуют для того, чтобы причинять себе и друг другу вред.       Габи не нравится то, что Ривай ведет затворнический образ жизни. «У тебя было столько шансов завести друзей, но ты вел себя отвратительно и их всех отпугнул. Знаешь, никогда не поздно стать лучше!» «Я похож на того, кто нуждается в друзьях? Я похож на того, кто может быть дружелюбным?» Габи не сдается, хочет взять хитростью. Не понимает, да ей и не нужно. Не нужно лишний раз заморачиваться. Ей положено думать о будущем, ее будущему положено быть радостным. У Габи все сложится прекрасно. У такой пробивной и хорошей девчонки, которая умудрилась пережить войну и сохранить при этом здравый рассудок.       Габи хочет взять хитростью, и у нее даже получается переиграть. Сказала, якобы будет раньше возвращаться с работы и ее необходимо встретить, ведь будут сумки тяжелые. А подождать можно в том самом кафе. Потом: «Задержусь на десять минут», «Задержусь еще на полчаса», «Прости, не отпускают, буду как обычно». Ривай повелся и теперь чувствует себя последним придурком. Он пьет уже третью чашку двойного эспрессо и мрачным взглядом распугивает посетителей: те предпочитают не занимать столики рядом с ним. Остался бы дома — навел бы порядок получше. Зачем это все? Мелкая так хочет, чтобы проветрился? Можно проветриться и во дворе, не нужно так долго катиться хуй пойми куда. Вот же упертая.       Подходит официантка. Личико такое серьезное, Ривай тяжело вздыхает, корпусом обращается к ней.       — Если ты снова пришла втюхивать мне деньги обратно, то ответ: «нет».       — Но…       — Без «но».       — Но!       — Ты издеваешься? — сколько раз она уже подходит вот так? Заебала.       — Нет! Я просто хочу сказать, что не могу принять такую сумму, — «Петра Рал» — да, так написано на ее бейдже.       — Петра Рал, — голос Ривая почти суровый, почти зловещий. Не то чтобы он хотел расстраивать Петру Рал, но она сама нарывается. — Ты считаешь, я не могу позволить себе оставить на чай сумму, которую посчитаю нужным?       — Конечно, нет, — отвечает она пристыженно. Ривай думает: «Вот тебе и коммуникация с людьми. Надеюсь, ты, Габи, довольна». — Но я считаю, это как-то… неправильно… и неловко…       — Неловко, когда штаны на заднице разошлись, а прикрыться нечем, — со скепсисом отзывается он, утомленный бессмысленным разговором.       — С вами такое бывало? — Петра пропускает смешок. Звенит пауза. Ривай глядит поначалу недоуменно, а потом одобрительно. — Хорошо. Извините, — ей не нужна реакция, точнее, она ее уже получила. — Будете заказывать что-нибудь?       — Как думаешь, сколько двойных эспрессо нужно выпить, чтобы поскорее откинуться?       — Нельзя откидываться, не попробовав нашей выпечки. А попробовав, вы точно захотите вернуться. Таким образом, выпечка спасет вас от смерти.       — Булочки с маком, да? — если бы не шрам на половину рожи, Ривай видел бы лучше, а так, иногда приходится щуриться. Да, он щурится, пытаясь рассмотреть лучше ее лицо. Пожалуй, это не очень приятно. Ну, разговаривать с ним. — Что ж, давай. Попробуем, — Петра кивает и отходит. Ривай с тяжелым вздохом бормочет себе под нос: — Чтоб я еще ел сраную выпечку.       Когда Риваю приносят вафли с мороженым, он понимает, что Петра слышала. Что ж, вафли лучше, чем булки, поэтому он вяло начинает жевать. Все равно делать нечего, пока ждет. За окном темнеет, прозябать время здесь кажется абсурдом, но общая атмосфера и чистота успокаивают. Ривай остается; как будто изначально у него было много вариантов, куда себя деть. Потом приходит Габи, и он еще полчаса ворчит, а та без интереса листает новостную ленту и на каждую претензию отвечает «ага» и «да». В итоге они уходят домой за десять минут до закрытия. Габи желает Петре хорошего дня и сердечно благодарит. Видимо, за то, что вытерпела худшего посетителя и даже не прогнала. Однозначно, работа профессионала. Профессионалок. Сука, да это преступный сговор!       Ривай мог бы побурчать еще, да только это не будет иметь никакого смысла. Он чувствует себя никчемной рухлядью, которой нигде нет места. Понимает прекрасно, что из семьи, естественно, его никто не гонит, что заботятся о нем как умеют, по-тупому, но заботятся, и это должно порадовать, но не радует ни разу, и сердце неприятно колет — смотрите-ка, пытаются сплавить, даже когда сами работают — чтоб общался, социализировался, ага. Были бы дома — понятно все, он бы и сам укатил в закат, чтобы не мешать, но это… уже чересчур.       — Как тебе эта девушка?       — Какая девушка?       — Какая девушка, — Габи закатывает глаза, вызванивая Фалько. Нужно помочь с лестницей. — Будто вокруг тебя они толпами вьются. Официантка из кафе, ну.       — Вот только не надо этого, — Ривай резко меняется в лице. Ему становится мерзко до тошноты. И все понятно.       — Чего?       — Инвалидизировать меня до такой степени.       — Я не…       — Ты переходишь границы.       Больше не говорит ни слова. Позволяет себе помогать, потому что не позволить-то и не может. Габи расстраивается и от накатившей тоски забывает пожелать доброй ночи. Риваю, в общем-то, похуй. У него такое чувство, будто все вокруг считают его идиотом. Если он не может ходить, это еще ничего не значит. Он не лежачий. Не лежачий, блядь. Не смейте относиться к нему снисходительно. Не смейте осуждать его образ жизни. Имеет право дома сидеть, навоевался уже, набегался так, что теперь едва поднимается. А поднимается самостоятельно, между прочим. Хорошие деньги приносит? Жрать варит? Ну и все. Так что идите нахуй, не уважаемые сочувствующие. Есть столько людей, нуждающихся в сострадании, но нет, все достается ему! Спасибо, обожрался, уже брюхо вздулось.       Ривай в прескверном настроении не отходчив, но долго злиться на Габи он просто не может, поэтому гнев направляет на всех в целом, а не на нее одну. Следующим вечером они здороваются как ни в чем не бывало. И все последующее время Габи даже не пытается его куда-нибудь вытащить. Не любит ругаться и понимает — не переубедит. Ривай, наверное, слишком мразь для того, чтобы считаться хорошим человеком.       Его жрет изнутри каждый раз как в первый. Топтание на месте или ходьба по кругу. Настоящий ад, который давно уже превратился в хронику. Дни, слившиеся в один, ночи, порубленные в фарш, когда аж не можешь от постоянных кошмаров, лежишь, стучишь зубами и думаешь о близящемся конце. В календаре вычеркиваешь еще один день — так немножечко легче.       Когда погода становится лучше, Ривай сам выбирается из дома. Ему не хочется ждать детей, чтобы сходить на рынок, а продукты нужны прямо сейчас — на ужин он задумывает новое блюдо. По пути становится невыносимо жарко, хочется выпить чего-нибудь прохладительного. Льняная рубашка вроде и дышащая, а все равно не спасает. Соломенная шляпа закрывает морду от солнца, но вокруг шрама все равно возникают неприятные ощущения.       Ривай катится мимо знакомого кафе и решает зайти, взять себе лимонад. Внутри почти нет посетителей, зато смердит знатно — от мужика на подпитье, который все трется у кассы и тихо бормочет. Жара только усугубляет ситуацию. Пока Ривай пытается закатиться внутрь, колокольчик на двери аж заходится звоном — как иронично. Скрипят колеса, напоминая, что робот так и не получился. Все превращается в липкий стыд, который удавкой затягивается на шее. Спасибо, никто не подходит помочь.       Почему, Ривай понимает уже когда оказывается внутри — засмотрелись на разворачивающуюся сцену. До Петры конкретно так доцепились, там какая-то словесная перепалка. Притворная вежливость и неконтролируемая агрессия, считай поединок. Победитель вполне очевиден, ведь сфера обслуживания — это наручники, а клиент всегда прав. Ривай со сдавленным смешком про себя отмечает, что явился как раз вовремя. Останавливается рядом с кассой, особо не вслушиваясь в пьяные бредни. Встречается взглядом с Петрой, которая потихоньку уже теряет терпение.       Мужик, однако, обращается к Риваю сразу же:       — Слышишь, я дал ей пять долларов. Она их забрала и стоит. Где напиток?!       — Вы не давали мне никаких денег, повторяю в который раз, — Петра морщится. То ли от отчаяния, то ли от невыносимого запаха. Между прочим, если сейчас выдворить этого урода и открыть дверь, запах быстро выветрится.       — Давай, на выход, — Ривай подпирает щеку кулаком и со скучающим видом обводит взглядом помещение. Он все еще может с легкостью свернуть шею голыми руками. Стоять для этого не обязательно. Но пьянь не понимает, не видит угрозы в колясочнике — конечно, как же иначе. Тем лучше.       — Че ты там вякнул?..       — На выход, сказал, — Ривай повторяет жестче, но не приказывает по-военному. Он, скорее, предвкушает продолжение стычки, а продолжение точно будет.       — Пожалуйста, покиньте помещение, — Петра влезает, все еще пытаясь контролировать ситуацию, и это выглядит грустно.       — Заткнись, сука! — рявкает мужик и, конечно, хочет продолжить, однако раздается оглушающий грохот: Ривай ударяет кулаком по стойке с такой силой, что кассовый аппарат подпрыгивает. И Петра тоже подпрыгивает, округляя глаза от неожиданности.       — Извинись, уебок, — разжимая кулак, Ривай вцепляется в стойку и медленно поднимается, держа лицо в попытках не скривиться от боли. Это, конечно, трудно — от таких резких движений аж голова кругом идет и в ушах начинает звенеть, но сейчас не до этого. — Давай, извинись. Ты обидел девушку.       — Эй, да ты че? Это она меня обидела, — пытается оправдаться мужик, но, когда сталкивается с тяжелым взглядом Ривая, меняет тактику. — Нарываешься, а?!       — Ты сейчас вылетишь отсюда, — буднично оповещает Ривай. Вес перемещает на руку. Глядит отстраненно и безразлично на свои побелевшие от перенапряжения костяшки. Пальцы, плечо болят. Про ноги и говорить нечего.       — Да я тебя толкну — ты укатишься.       — Извиняться не будешь?       — Схуя ли мне извиняться!       Петра на фоне пытается как-то урегулировать конфликт, бормочет что-то вроде: «Да не нужны мне его извинения». Это ничего не изменит. Вытравить таракана — дело принципа. Здесь, знаете ли, не помойка.       Одно ловкое движение свободной руки, и мужик уже орет от боли, сам толком не понимая, что произошло. Ривай выворачивает ему палец и, между прочим, даже не со всей силой. Знает — для такого ничтожества порция отрезвляющей боли самое то. Да и пугать слабонервных зевак не хочется. Подставлять Петру, портя репутацию заведения — тем более. Она сперва отшатывается, а потом выбегает из-за стойки, панически вцепляясь в передник.       — Пожалуйста, отпустите его, он сейчас уйдет! Уйдет же, да? Уходите, ради Бога, я вас прошу, уходите! — Ривай кривится: мужик орет и Петра голосит над самым ухом. Отпускает. Даже вывиха не будет, нечего паниковать. — Убирайтесь, сейчас же! — строго чеканит Петра, уперев руки в бока. Мужику приходится ретироваться. Ривай любезно провожает его испепеляющим взглядом до самой двери.       Только когда колокольчик звякает на прощанье, Ривай, кое-как удерживая равновесие, стискивает зубы и усаживается обратно в кресло. Весь его низ онемел нахрен, каждая кость, каждое сухожилие, каждая клеточка кожи горят огнем. Губы искривляются в мерзкой ухмылке, это помогает не застонать.       — Как вы?.. — Петра, отмерев, подходит к нему. Сдерживается, чтобы не наклониться поближе и не проявить неуместное участие, хотя очень хочет — по ней прям видно.       — Прекрасно, — Ривай отмахивается, вынимая из кармана кошелек, недвусмысленно намекая на то, что он приперся сюда вообще-то не просто так.       — Спасибо…       — Не надо.       — Ладно, — Петра несколько раздраженно выдыхает и возвращается за стойку. Что, не нравится скверный характер? Терпи. У тебя сегодня очередной плохой день: придурки прут один за одним.       — Давай лимонад.       — Вы ведь откажетесь, если я предложу за счет заведения?       — Непременно. Мне нахер не сдалось, чтобы ты тайком платила из своего кармана или отдавала свою ежедневную бесплатную порцию, — Ривая не ебет, как у них тут все работает, но в целом систему он знает. Добавляет беззлобно, скорее, нарочито раздраженно, так, для поддержания образа: — И побыстрее, мне еще на рынок успеть.       Рассчитавшись, Ривай отправляется за покупками. Жара сводит его с ума, кажется, еще немного, и он не доберется до дома.       Потом Ривай решает скататься за очередной порцией лимонада — все равно по пути. И поссать заодно. Габи, как узнает о сегодняшнем дне за ужином, будет гордиться собой и ходить, задрав нос. Ну а что, медом намазано как будто становится в этом кафе, в самом деле. А почему нет? Там чисто хотя бы, на том спасибо. А то в других местах постоянно найдется, к чему придраться. Ривай любит спокойствие. На самом деле, он мало где, когда и с кем может расслабиться. Допустим, это место удовлетворяет его «где». И он не то чтобы хочет говорить «спасибо» Габи.       Набитая сумка стоит на коленях и давит на ноги, которые и так уже настрадались. Вся эта суета вызывает, скорее, сплошной негатив.       Не получается выбросить из головы мысли о погибших на поле боя. Их лица снятся каждую ночь и наяву стоят перед глазами так ярко, будто пришли настоящие призраки. Впрочем, Ривай не сомневается: они все здесь, все за его спиной, стоят и глазеют на то, как он просирает свой последний шанс на нормальное существование. И знаете, они его даже не осуждают, потому что после всего, что произошло, само понятие «норма» стирается. Ты уже просто не понимаешь, что для тебя это «нормально». Как будто бы все на свете приносит боль и ты только и живешь в ожидании наступления ночи, надеясь уснуть и не видеть мешающих снов. Вырубиться. Проспать бы подольше и проснуться в час, когда все станет легко и просто. Легко и просто, однако, оно только на словах. На деле каждый шаг — проблема. Маленький-большой путь, в целом — бессмысленное путешествие. Его лучше не начинать. Но вряд ли об этом кто-то говорит до рождения. Возможно, мы приходим сюда для того, чтобы научиться признавать собственную роковую ошибку — решение родиться. Любишь жизнь — проиграл, получается. Забавная схема выходит.       Петра улыбается ему уже не как остальным. Риваю не хочется разгадывать эту ее улыбку, скорее, он задается вопросом, что она хочет найти, так пристально глядя ему в глаза. Девочка, ты понятия не имеешь, какое месиво эти глаза видели, сколько раз их едва ли не выкололи. Хотя по его порубленному телу и так все понятно. Нет необходимости оголяться, мерзкое на виду — лицо и руки. Стоит придумать название погрубее. Такое уродство не назовешь «лицом» и «руками». Но его больше волнует тот факт, что он сам весь — уже не тот, каким был когда-то. Это мешает. Мешает во всем. А уж очаровывать дамочек он точно не собирается. Жаль, Габи не понимает.       — Как ваш поход на рынок? — дружелюбно интересуется Петра. Она напоминает терпеливую медсестру, которую приставили к самому невыносимому пациенту. В итоге, что бы тот ни сказал и ни выкинул, не сможет вывести ее из равновесия.       — Возвращаюсь с уловом, — Ривай кивает на сумку, вынимает кошелек, отсчитывает нужную сумму. — Такой же лимонад. Принеси за стол у окна.       — Угу.       Когда Петра заканчивает с лимонадом и оборачивается, на стойке находит красивое яблоко.       Ривай кое-как закатывается в толчок. У них здесь он общий — неудобно пиздец, зато хоть пространство есть. Раковина далековато, за нее держаться не выйдет. Проблема. Придется в очередной раз напрягаться сверх меры. Сегодня день испытаний, понятно. Ривай отставляет пакет подальше, вешает шляпу на ручку кресла, подкатывается к унитазу, кое-как поднимается. Все идет нормально ровно до того момента, пока он, нажав кнопку смыва и застегнув брюки, не начинает пытаться усесться обратно в кресло. Это оказывается слишком сложно сделать из-за скользкой плитки. Да, Ривай немного скользит, а потом его скручивает от такой крышесносной боли, что он аж вскрикивает от неожиданности. И, конечно же, с грохотом падает.       — ДА ЕБ ВАШУ МАТЬ! — вырывается непроизвольно. Потом в мгновение ока накатывает: все блядское кафе это услышало, сейчас кто-нибудь прибежит проверять, все ли в порядке, начнутся вопросы, а еще он на полу в ебучем толчке и, хоть толчок и вымыт прекрасно, все равно здесь полно микробов, су-ка. — Провались оно все пропадом…       Его уже так заебало каждый день чувствовать себя беспомощным в мелочах… Должно же было еще и такое случиться. Нахер это злоебучее кафе, нахер эти лимонады, нахер эту жару. Это все — одна большая подстава. На самом же деле: нахер войну, нахер несовершенную реакцию, нахер стечение обстоятельств. Невыносимо. Мучительно. И обидно. Ривай испытывает отчаяние, граничащее со смирением, и это удивительно странное сочетание. Вот, сейчас он кое-как встанет, придумает, что сказать Петре. У него есть пара секунд на подумать, но в голову, как назло, ничего не лезет, кроме как: «Из дома больше ни ногой, хотя какой там ногой…»       Раздается стук в дверь и взволнованное:       — Что случилось?!       Петра.       — Порядок, — Ривай кое-как садится, сжимает зубы, пытаясь привыкнуть к режущей боли, и раскачивается взад-вперед — может, хоть так уймет ее. Боль не унимается. Кажется, только сильнее становится, и хочется просто свернуться на этой надраенной плитке, никогда не вставать больше. Где-то в кармане лежит обезболивающее, нужно всего лишь его вытащить и проглотить, но руки не слушаются. Получается только тяжело дышать. Он старается делать это бесшумно, чтобы не привлекать внимание.       — Вы упали? — Петра уходить, естественно, не собирается. Боится обнаружить труп, смена-то ее, ответственность-то ее.       — Нет. Просто грохнуло кресло. Ступай, — Ривай облокачивается плечом о стенку и запускает руку в задний карман. Приходится слишком много шевелиться. Становится только хуже. Другой рукой Ривай закрывает себе рот. У него от перенапряжения вздувается вена на лбу и испарина выступает.       — Лучше скажите честно, — из Ривая хуевый актер. Единственное, за что он себя благодарит сейчас, так это за то, что запер дверь.       — Иди займись делом.       — Вы кричали, я не могу уйти. Хотите дальше тут торчать — откройте дверь и покажитесь мне. И не вздумайте врать, что вы без штанов.       — А если действительно без штанов? — Ривай на мгновение убирает ладонь от рта, а потом сжимает еще сильнее — так больно, так больно, такбольно… Обезболивающее он нащупать не может. Накатывает физическая слабость. Вся энергия уходит непонятно на что. На попытку сохранить лицо, которого все равно не видно.       — В обморок обещаю не падать, — Петра пытается давить из себя позитив, хотя явно взволнована. Не дожидаясь ответа, стучит вновь, уже настойчивее. — Серьезно, давайте я помогу. Я никому не расскажу, если вас это тревожит.       — Ничего меня не тревожит, — он рычит куда злее, чем изначально хотел. Это получается само по себе. Ривай сдается и укладывается на бок. Мерзко, отвратительно. На полу в туалете. Блядь. Нужна передышка. Пять минут, и все снова будет нормально. — Уходи. Или там очередь собралась?       — Скоро соберется, — скептически отзывается Петра. Слышно, как она приваливается к двери. — Прошу… я все понимаю, — в этом «все понимаю» действительно столько понимания… Тошно, — просто… позвольте помочь.       — Рал, ты переходишь границы, — строго и жестко чеканит, пусть обижается, пусть хоть запирается в подсобке и ревет в три ручья — плевать уже на все, просто плевать.       Слышится удаляющийся стук каблуков. Ривай с облегчением выдыхает. Всего пять минут. Пять минут — и порядок. Он прикрывает глаза. Под веками пляшут точки, от головной боли немного звенит в ушах. Слишком сильно сжимал челюсти, уже и в шею отдает. Хочется простого человеческого спокойствия. Свежего воздуха. Прохлады. Оказаться бы дома в кровати. Хотя, даже если он окажется дома, все равно нужно будет готовить ужин. Да и еще тысяча и одно бытовое дело найдется.       Раздается щелчок. Затем еще один. И еще. Поначалу Ривай не обращает на это внимания, списывая все на банальное «показалось», но потом приподнимает голову и глядит на дверь. Петра просунула в щель линейку и пытается открыть задвижку. Хотя это не задвижка, а одно название. Вот же… Ривай не успевает толком отреагировать, возмутиться хоть как-то: дверь распахивается и Петра в ужасе замирает.       — Господи…       — Господь, как видишь, от меня отвернулся на минутку, любезно позволяя справить нужду в одиночестве.       — Шутите, значит, будете жить, — она облегченно выдыхает и сразу же закрывает дверь.       — Зачем вломилась?       — Посмотреть, чем вы тут занимаетесь. Нутром чувствовала: уж явно не ссыте, — Петра присаживается на корточки перед ним, вглядываясь в бледное лицо. — Что от меня требуется?       — Найди обезбол. Он где-то в карманах. А то сейчас отрублюсь, — Петра принимается шариться по его карманам с таким серьезным лицом, что он непременно бы рассмеялся над всей этой ситуацией, если бы не слишком много «но». — И давай уж на «ты».       — Хорошо. Ривай.       Местная суперзвезда.       Собственное имя из чужих уст — отрезвляющая пощечина. Едва удается дышать ровно, хочется вскочить и сбежать, но ноги — предатели, они-то как раз и вынуждают остаться. Ривай в какой-то нелепой агонии, ему уже отвратительно весело, да только вот уголки глаз слезятся — кажется, сейчас кости вывернет.       — Жаль, нет уколов, — когда Петра находит блистер, Ривай требовательно протягивает руку. Таблетка оказывается у него на ладони. — Мне кажется, это не особо поможет.       — Уколы дома, — он глотает таблетку — таблетка встает в горле — и опускает веки на пару мгновений. Может, подействует хотя бы как плацебо. Пускай бы так было. — Не взял. Не подумал, что сегодня выплясывать придется.       — Есть кому помочь добраться до дома?       — Вечером только если. Мои мелкие на работе.       — Скорую?       — Да в честь чего скорую? Не помираю же. Свалился, и все.       — Я попрошу меня подменить и отвезу тебя, — огорошивает вдруг Петра, вынуждая резко распахнуть глаза и негодующе ими сверкнуть. Какое унижение… — И не смотри так. Если б не могла, не предложила бы.       — Ты не обязана. Ты на смене. И вообще, это возмутительно. Я посижу немного и уйду сам, — Ривай пытается быть строже, но у него не особо получается. А Петра тем временем уже берет его за руку и вынуждает на себя опереться. — Стой. Подожди. Ты не поднимешь. Подожди, кому говорю! — он еще не готов сгибать ноги, приходится даже рявкнуть, но Петру это не впечатляет. Она пытается тащить, но, естественно, терпит неудачу — ну а хуле, тут такая туша, которая к тому же не помогает — и сурово вздыхает.       — А ну прекрати отнекиваться. Нельзя отказываться от помощи, когда в ней нуждаешься. Гордость до добра не доводит, — это не гордость, а стыд, скорее, но Ривай молчит, уязвленно посматривая на нее исподлобья. — Давай так: ты одной рукой держишься за меня, другой — за раковину. Ноги сильно не напрягай, но попытайся встать на пару секунд. Я тебя сразу же дерну и усажу в кресло.       — Отличный план, — приходится сдаться. Если честно, как подниматься самому, Ривай так и не придумал. Наверное, так и остался бы сидеть, ожидая голодной смерти. Она, кстати, наступила бы не очень скоро: сумка с продуктами здесь.       — Ну вот, видишь, не так уж и плохо, что я пришла, правда? — Петра поддерживающе улыбается. Это нихрена не придает уверенности, на самом-то деле, но, в общем, не важно. Ее реакция на происходящее, пожалуй, самая правильная из всех возможных. Ривай благодарен, правда. А благодарным быть очень сложно, особенно когда привык во всем полагаться лишь на себя.       Петра помогает ему вцепиться в бортик раковины, после чего тянет вверх. Ривай скользит по полу, выдыхает слишком шумно и со сдавленным стоном — снова болит, да так, что аж искры из глаз — но ему все-таки удается встать. Выбора-то нет. Очередная маленькая победа, на этот раз разделенная на двоих. Петра перехватывает его за подмышки, быстро оказывается позади кресла и тащит на себя. Мгновение падения, новая вспышка адской боли, а затем Петра подтягивает его, как ребенка, сползающего с качелей, и… все. На этом все. Он сидит. Сидит, блядь. И будет жить дальше. И все пройдет.       Ривая сгибает пополам, он обхватывает голову руками, вцепляется в волосы мертвой хваткой. Только бы не заорать. Только бы не заорать. Только бы… Его поглощает тьма. Вот-вот и потеряет сознание. Рубашка неприятно липнет к спине, все вокруг кружится, к горлу подступает тошнота. Но главное, он в кресле. Остальное приложится.       Когда немного отпускает, Ривай разгибается и видит перед собой Петру со стаканом воды.       — Надеюсь, не из-под крана? — тихо спрашивает, забирая стакан и осушая его мгновенно, не дожидаясь ответа. Сейчас вот вообще не до подобных деталей. Хочется просто лечь. Хочется просто, чтобы полегчало.       — Не из-под крана, — Петра отставляет стакан на край раковины, после чего берется за ручки кресла и вывозит Ривая в коридор. — Тебе лучше?       — Лучше.       — Хорошо. Я все-таки вызвала скорую.       — Издеваешься?       — Похоже на то? Я волнуюсь, вообще-то. А тебе сделают укол. Почувствуешь себя человеком. К тому же кто знает, вдруг тебе нужно в больницу.       — Издеваешься.       Петра ничего не отвечает, лишь усмехается себе под нос. Ривая она отвозит за столик. В кафе, благо, совсем никого нет, поэтому можно не строить из себя непробиваемого. А эта девчонка и так уже слишком много видела, чтобы перед ней продолжать выделываться.       Врачи осматривают Ривая и настаивают на том, чтобы он отправился с ними. С такими приключениями остается верить исключительно в чудо. У Ривая не находится энергии сопротивляться, и он позволяет делать со своим бренным телом все, что им заблагорассудится. Разве что награждает Петру недовольным взглядом напоследок. Она в ответ лишь лучезарно улыбается, чертовски довольная собой.       — С тобой точно все в порядке? — Габи с Фалько весь вечер крутятся вокруг Ривая, будто он тяжело болен или вообще при смерти. Уложить себя в кровать он не позволяет, поэтому просто мрачной тучей сидит на диване и отнекивается от любых предложений. О произошедшем рассказывает сам, без подробностей, но в целом: рухнул в толчке, Петра помогла встать, была рядом, скорую вызвала.       — Со мной точно все в порядке, Габи, — чеканит он чуть ли не по буквам, тяжело выдыхая и откладывая в сторону газету, которую битый час пытается прочитать, но дети все не дают сосредоточиться. — И Фалько.       — Мы переживали, — пацан усаживается рядом. Становится ясно: эти двое хотят серьезного поговорить. Ох, как же заебало.       — Спасибо, не стоит.       — Ты достал, честное слово! Не стоит, не стоит! А что стоит тогда вообще?! — неожиданно взрывается Габи. Хотя, почему неожиданно? Она долго терпела, но нервное перенапряжение дает о себе знать. — Ты зачем на себе крест поставил?! Думаешь, никому не нужен, можно просто так взять, слечь и сдохнуть?! Мы тебя любим, если ты не заметил!       Ривай позволяет ей высказаться, а, когда Габи замолкает, тяжело дыша от возмущения, улыбается одними краешками губ.       — Заметил. Давай потише. И без того голова болит.       — Таблетку? — Фалько грустно вздыхает, не желая ввязываться в конфликт, однако остается участливым. Ривай отрицательно мотает головой. Хватит на сегодня таблеток. — Мы правда очень волновались. Спасибо, что позвонил, а не стал добираться до дома сам.       — Я замучился, — Ривай пожимает плечами. — А вы только добавляете мучений своей безудержной любовью. Врачи же сказали, что все в полном порядке. Поболело и перестало.       — Какой ты оптимистичный, когда хочешь избежать внимания к своей важной персоне, — Габи обижается: так фыркает показательно. Ха, в подобных случаях Фалько, наверное, бежит покупать букет покрасивее и рассыпается в извинениях.       Ривай сдержано говорит:       — Спасибо за все.       В это «спасибо», между прочим, входит слишком многое, дети прекрасно знают. Габи берет передышку, чтобы остыть: шлепает в кухню заваривать чай. От чая грешно отказываться, поэтому Ривай с охотой принимает горячую чашку.       — Нужно отблагодарить эту официантку за помощь, — наконец начинает Габи. Так вот, о чем они хотели поговорить…       — Сам знаю. Поблагодарю.       — Купи ей цветы! — идеи этой девчонки просто поражают воображение. Конечно, она хочет их свести, да вот только не понимает, что молодой и цветущей Петре нахрен не сдался сварливый калека. Зачем портить ей жизнь?       — Я не собираюсь к ней подкатывать, ясно? — Ривай смотрит серьезно, холодно. Габи сразу же раздражается, но сдерживает себя, чтобы не начать лезть не в свое дело.       Сегодня сдерживаться у нее получается лишь секунд десять. Смешно.       — Нужно пригласить ее в гости.       — Нет.       — Ты приготовишь шикарный ужин, увлечешь ее интересной беседой и…       — Что непонятного в слове «нет»? — Ривай поражается Габи. Как она не может понять, что с ним рядом ловить нечего? Хорошая партия должна быть резвой, бойкой и хоть в чем-то да идеальной. А рухляди место на свалке. Просто… оставьте его все в покое.       — А что ты собираешься для нее сделать? Дай угадаю, прийти и сказать что-то типа: «Ну спасибо, конечно, но я все сам могу»? — раздраженная Габи забавная. Ривай краем глаза замечает, какими влюбленными глазами глядит на нее Фалько и его накрывает вполне объяснимой волной нежности по отношению к ним. Сладкая парочка. Один слушает с открытым ртом, другая не говорит, но орет как полоумная. Ее всегда много, а он тихонько прикрывает спину. Какая романтика, обалдеть.       — Я не буду оригинален, зато точно не прогадаю. Ей понравится.       Да. Понравилось. Ей однозначно понравилось, потому что целая сумка жратвы не может не понравиться.       Цветы, понимаете ли, — это однозначно подкат, если не в честь какого-то праздника. А вот клубника, черешня, персики, помидоры, капуста, свекла, ну и, разумеется, коробочка со сладостями — совершенно другое дело. Человеку, пережившему войну и голодные годы, естественно, халявная пища только в радость. Петра приличия ради мнется, отказывается, но потом все же принимает сумку и сердечно благодарит. Риваю было сложно заставить себя вновь зайти в это кафе. Все-таки гадко после случившегося, тошно, да и Петре вряд ли приятно снова видеть причину своей испорченной смены. Но он не мог не. Все-таки не бросили в ситуации, протянули руку, вытащили. Не засмеяли. Вслух, по крайней мере. Нормальное человеческое отношение, а все равно как-то странно и удивительно. Недоверие свернулось внутри клубком и никуда не девается, рядом с ним — настороженность по отношению ко всем и каждому.       Посидели за столиком вместе — в кафе никого не было — он впил кофе, она поела ягод. Поболтали о том, о сем. Потом разошлись. Ривай пообещал себе: больше он никогда не заявится в это место. Не столько из-за произошедшего даже, сколько из-за возможных последствий. А последствия уже начали наклевываться. Ривай не был слепым — только подслеповатым — и прекрасно видел разгорающийся огонек интереса в глазах Петры. Портить жизнь той, что была рождена для счастья, Ривай не собирался. А еще он слишком хорошо себя знал. Он не сказочный принц и даже не хороший человек, он — просто он, такой, какой есть. (Не) ходячий недостаток. Петра наверняка уже придумала себе какой-то образ, представила себе что-то. Оно и понятно. Не юная, сказала, ей двадцать шесть, но все равно — никто не застрахован от глупых фантазий. Даже Ривай. Представлять себя в счастливых отношениях не грех, главное, не перейти черту и не дать ложных надежд. Сложно обозначить о себе правду, когда с той стороны эту правду не хотят замечать. Всем со стороны кажется, что коляску можно потерпеть. Но никто — например — еще не оказывался с ним в постели после травмы. Не очаровывайтесь, дамы, там все не очень. Вам не захочется кряхтящего деда, который чисто физически не сможет вас трахнуть так, как вам хочется. А быт! Ривай, конечно, рукастый, да вот — все то же — не ногастый. Да и сам по себе он так себе личность, давайте на чистоту. Все посыплется, стоит только пожить с ним. Красивая, благородная картинка — это прекрасно, но она на то и картинка, чтобы со стороны смотреть.       Ривай пребывает в расстроенных чувствах после всего. Габи не понимает элементарных вещей в силу возраста, а он — взрослый и осознанный, он может рассудить здраво. И рассуждает. Не стоило вообще ввязываться. И хорошо, что остановился вовремя, не погрузился с головой, иначе было бы во сто крат тяжелее. Все пришло бы к расставанию в любом случае, даже если бы по-первости завертелось успешно.       Но Габи не была бы Габи, если б оставила все как есть. Забирает из рук газету, снимает с носа Ривая очки и смотрит сверху вниз с видом победительницы. Риваю это уже не нравится, он складывает руки на груди, нервно начинает постукивать пальцами по предплечью.       — Что?       — Я все устроила! — отвечает, закусывая губу в предвкушении.       — Что ты устроила?       — Твою личную жизнь! Петра придет к нам в гости завтра вечером! Как раз в свой день рождения. Я сказала, что ты ее очень ждешь. Так что давай, постарайся и приготовь что-нибудь особенное.       Наступает гнетущая тишина. На Габи, однако, не действует суровый взгляд — эмоциональный подъем, он такой.       — Габи, — Ривай в осадок выпадает от такой наглости. «Ты ее очень ждешь!» Ну как это называется?! Пожалуй, это называется «обескураживающая правда». Потому что Ривай прекрасно понимает, что он вот вообще ни разу не против, чтобы Петра пришла. Он только рад. А это очень и очень плохо. Он влип по полной программе. — Г а б и.       — Ну, чего? Ты ей нравишься, иначе она бы не согласилась.       — Не имеет значения, — он устало трет переносицу, потом — виски. Спокойная жизнь, где ты? Только сердечных пиздостраданий еще не хватало. — Неужели у тебя извилин не хватает понять одну простую вещь: ей это не нужно.       — «Это» — это ты про себя?       — Про себя, — Ривай отзывается с тяжелым вздохом. — Габи, она хорошая девушка. Слишком хорошая.       — Эй!       А, нахер ей объяснять. Молодая, не дойдет. А может, до нее никогда не дойдет. Наверное, так даже лучше. Пускай не обременяет себя лишними мыслями.       У Ривая не остается выбора, кроме как согласиться. Габи слишком сладко напиздела Петре, придется разгребать. Тем более, день рождения. И почему в день рождения Петра собирается к ним? Неужели друзей нет, чтоб с ними хорошо провести время… Неужели проблемный посетитель твоего кафе — это действительно лучший вариант, даже лучше, чем одинокий вечер с бутылкой вина?       Ривай словно приговоренный. Габи сказала мудрую вещь. Сказала: «Просто плыви по течению». Предложение заманчивое, особенно в нынешних условиях. Слишком заманчивое, чтобы его не принять.       День рождения. Утром приходится сходить в цветочный, раз такое дело. Без цветов встречать нельзя. Ривай слишком критичен даже к цветам, он успевает так заебать продавщицу, что та шепчет что-то нецензурное, когда он выходит за порог, хотя обычно не позволяет себе материться. Зато букет получился идеальный.       Дома Ривай принимается за готовку. Долго возится с уткой, набивает ее рисом, укладывает на апельсины и ставит в духовку. Ловит себя на мысли о том, что оскорбится до глубины души, если Петра начнет чересчур скромничать и отказываться от еды. В готовке Ривай очень хорош. Хоть чем-то он сумеет удивить. Да, когда готовит, чувствует себя полезным. И это приятно. Готовить для девушки, которая интересует, приятно. Ривай не замечает, но в процессе начинает слабо улыбаться, погруженный в бесконечный поток мыслей. Мысли то радостные, то безрадостные. Но все сводится к одному — к предвкушению скорой встречи.       Петра приходит в сопровождении Габи и Фалько. У всех троих прекрасное настроение, говорят громко, смеются, пока разуваются в коридоре. Ривай выдает Петре тапочки. У него впервые за долгое время тоже чуть приподнятое настроение. Так приятно увидеть. Страшно было, правда, посмотреть в глаза и во взгляде увидеть какое-то непринятие, но его нет, сколько ни присматривайся. В зрачках горит все тот же огонек. И, кажется, он стал только ярче. Благодаря Габи, разумеется, которая наплела ерунды. Габи вообще слишком много ерунды делает, и ей все сходит с рук.       — Спасибо за приглашение, — Петра, ополоснув руки, садится за стол. — Так много всего… Мне как-то неловко.       — Снова неловко. День рождения — важное событие. Славно, что ты согласилась прийти, — Ривай поглядывает на время, чтобы вовремя выключить духовку.       — Да-да, мы очень рады, — Фалько улыбается, а у Габи такое выражение лица, что даже словами не описать. Радостная, просто пиздец.       — Берите салаты, нечего трепаться, пока все стоит нетронутое.       Фалько становится на раздачу. За едой завязывается непринужденная беседа, в которой Ривай не участвует. Только иногда вяло что-то бормочет к слову, но это участием уж точно не назовешь. Он чувствует себя странно. Странно, потому что видит — Петра настолько хорошо вписывается в его семью, что это доводит до острой сердечной боли. Боль не то приятная, не то отвратительная, и так хочется вытащить из груди свое сердце, осмотреть его на предмет неполадок, выяснить, что же с ним не так, все-таки…       Семья. Да, Ривай не один, и это приятно, но дети уже выпархивают из гнезда, и это нормально, это естественно, он к этому готов и отпускает их спокойно и с радостью. А тут — Петра. Можно представить, будто шанс действительно есть. Можно представить, будто может выйти что-то серьезнее простой интрижки. С другой стороны — а чем интрижка плоха? Люди обзаводятся любовниками, люди берут от жизни то, что им нужно. Но Ривай не вчера родился, и ему не интересен секс без обязательств. Он бы взял на себя обязательства, если бы Петра только согласилась. Если бы она могла взять на себя свои. Риваю не так много надо, на самом-то деле. И слишком много одновременно. Всего лишь любовь.       Он смотрит на Петру, на ее эту мягкую улыбку, наблюдает за тем, как она убирает вылезающую прядь волос за ухо, как жует и о чем-то треплется с Габи, и это вызывает самые теплые чувства. Как будто это не первый совместный ужин. И как будто впереди еще таких миллион. Как будто бы всех все устраивает. Как будто бы все всех уже приняли и всем просто, ну, хорошо? Это до невозможности глупо, это так инфантильно, Ривай не мечтатель, он не привык на что-то надеяться, он не привык о чем-то просить. И тут речь даже не о помощи, помощь — это приземленное, а в целом, для себя, для своего блага и счастья. Ему никогда ничего не требовалось. Просто Ривай знает: если потребует, напорется на неудачу. И будет больно. Больнее, чем ногам, когда не удается удержать равновесие.       Его можно считать хорошей партией, если смотреть со стороны: человек известный, видный, с таким замутить хочется. Можно считать богатеньким — тут правда, пенсия у него весьма неплохая. А может, все вместе. Потерпишь вялую еблю те пару лет, пока он еще хоть на что-то способен, состроишь влюбленные глазки — вот и пожалуйста, возможно, для кого-то это и есть счастье. Так думать о Петре неприятно, Ривай корит себя. Просто он реально не понимает, какого хрена в свой день рождения такая милая девушка сидит у него в гостях и бросает взгляды, от которых внутри поднимается что-то совсем забытое и такое до слез необходимое. Ривай чувствует себя самым нуждающимся на свете человеком. Нуждается он в самом обыкновенном тепле. Быть с кем-то ведь так славно, особенно когда ты в этом ком-то уверен на все сто процентов. Легко — запретить себе это, закрыться на тысячу замков. А подпустить к себе, страшась обжечься, — считай, что подвиг. И вот Ривай стоит перед выбором, совершенно не понимая, как поступить. И хочется, и колется. Однако процесс запущен и поздно уже терзаться сомнениями.       Утку он вызывается разрезать сам. Стоя. Благо, справляется с этим без эксцессов. Петра, не успевая жевать, только и делает, что нахваливает его стряпню, причем совершенно искренне, и Ривай рад, правда рад. Даже немного горд собой. Произвести хорошее впечатление, особенно после провала, удается редко. А у него получилось. Возможно, наивная Петра решила, что беда их сблизила, возможно, у нее вообще синдром спасателя…       Ривай ловит на себе возмущенный взгляд Габи. Пожалуй, его скорбное выражение лица много о чем ей поведало.       — Сейчас же перестань сидеть с таким видом, — шепчет она, а Ривай, подняв голову, замечает, что Петры нет — отлучилась в уборную. — Она может подумать, что ты ей не рад! Я-то понимаю, ты загнался, но она-то — нет! У человека день рождения. Давай, сейчас она придет, ты откроешь вино и скажешь красивый тост.       Ривай не хочет говорить тост. Он вообще не мастер слова, если речь не идет о брани и, желательно, нецензурной. Обругать кого-нибудь — пожалуйста, обращайтесь, а вот хорошее говорить… Но это необходимо, Габи права. Очередной тяжелый вздох и сосредоточенный кивок. Говорить от сердца не получится по любому — на уме только мысли о правильности и неправильности возможности вступить в отношения. Если уж вступать, нужна романтика. Какой-то тонкий намек.       Да в пизду!       Когда Петра возвращается, Ривай сидит еще более мрачный, чем был. С букетом в руках — Габи вынесла. Но он быстро берет себя в руки и натягивает какое-то подобие улыбки. Выходит странно, но Петра улыбается в ответ, не сводя с него глаз. Ривай открывает вино, разливает его по бокалам, поднимается кое-как, опираясь в основном на свободную руку, потом говорит негромко:       — Я бы встал прямо, да ноги не держат, но вы меня уж точно извините за это. В общем, Рал, с днем рождения. Желаю… кхм… просто хорошей жизни. Пускай у тебя все сложится так, как ты того хочешь.       Протягивает букет, затем — свой бокал, Петра протягивает свой, Габи с Фалько — тоже. Звон короткий, но знатный. Ривай заваливается обратно в кресло, поднимает глаза на Петру. Та, кажется, совсем немного смущена, а в основном — до глубины души тронута. Касается носом лепестков, вдыхает аромат. Нравится.       — Я не умею говорить красиво, уж извини. За болтовней тебе к Габи, вот уж кто-кто, а она наплетет такого… — Ривай криво-косо, но заводит беседу.       Он старается, правда старается, и его старания окупаются, а это уже приятно. Приятно тонуть в той реальности, которая всю жизнь была недоступна. Ривай слишком привык выживать, а живет он точно не как профи, однако того от него никто и не требует. Это в службе важна дисциплина, в бою нельзя допускать ошибок. А теперь… все иначе.       В какой-то момент Ривай понимает, что дети вот уже битый час молчат и тихонько наблюдают со стороны: с Петрой разговор идет как по маслу, и интересно же с ней — вроде о какой-то херне разговаривают, да не заткнутся никак. Хочется больше, хочется сидеть вот так вечность. А за окном уже совсем темно. Пока на это никто не обращает внимание.       Когда дети отходят, Ривай предлагает выйти на балкон, перекурить. Петра не курит, но на звезды посмотреть соглашается. Так они оказываются наедине. Ривай задвигает занавески, чтобы свет из комнаты не мешал.       — У тебя замечательная семья, — Петра наблюдает за тем, как тот возится с сигаретой и зажигалкой. За тем, как вспыхивает маленькой огонек — и мгновенно гаснет.       — Спасибо, — Ривай затягивается. — Они порой невыносимы. Собственно, как и я.       — Все мы бываем невыносимы, я тоже, — Петра посмеивается в кулак, немного поежившись. Риваю нечего с себя снять, как в дурацких фильмах, поэтому он стягивает аккуратно сложенный плед с тумбочки и предлагает ей.       — Он чистый, если что.       — Я не сомневаюсь, — она принимает плед, расправляет его и накидывает себе на плечи. — Так лучше.       Ривай молчит недолго, наслаждаясь дымом и теплым вечером в приятной компании.       — Насчет твоей невыносимости, — начинает с усмешкой. — Тут даже спорить не стану. От тебя, знаешь ли, не отвязаться было тогда.       — О, то была не невыносимость, а здравый смысл!       — Хах, невыносимый здравый смысл.       Петра хихикает. Ривай задерживает на ней долгий взгляд. Она очаровательна. И так о многом хочется поговорить.       — Мне радостно, что ты меня пригласил, — говорит несмело, как будто бы даже робко. Это вызывает волну умиления. Такое чувство, что она до сих пор не уверена, что ей здесь действительно рады, и просит это подтвердить. Легко понять.       — Признаться честно, думал, ты не согласишься, — Ривай играет по правилам Габи, раз уж она все устроила так. — Все-таки день рождения хочется проводить в кругу семьи или с друзьями. А лучше с теми и с теми.       — Да, пожалуй, — Петра невесело усмехается. Пожалуй, больная тема. Ривай не жалеет о том, что спросил. Он хочет узнать ее лучше. — Отец уехал по работе — так извинялся за это… Ничего, позже отметим. А друзей у меня совсем нет. Не подумай, что я странная… Хотя, кто знает. Со стороны виднее, наверное.       — У меня тоже нет друзей. Я странный?       Петра задумывается на мгновение, а потом с хитрым прищуром отвечает:       — Немного.       — Что ж, возьму это на заметку, — Ривай выдыхает. — Дым не мешает?       — Нет, ветер ведь не в мою сторону.       Он ждет большего откровения. Ждет, что Петра раскроется. Если раскроется, это будет добрым знаком. Он не может настаивать или просить, и так уже задал вопрос, который ее встревожил. Давить не собирается. А если захочет откровение за откровение, то, что ж… пускай. Ночь, как водится, всегда к этому располагает. Атмосфера интимная. Ощущаешь себя раздетым.       — После того как война закончилась, мы приехали сюда. Наш город сравняли с землей. Я видела в новостях кадры оттуда: ни одного дома не осталось стоять. Отец занимался бизнесом, у него была сеть чайных магазинов. Естественно, он все потерял. Обидно, представляешь: титанов после этого уничтожили через пару месяцев. Когда объявили эвакуацию, мы даже никаких вещей не успели взять, все осталось там. У папы были сбережения. Благодаря им мы обосновались в столице. Вот, он открыл кофейню восемь месяцев назад. Скоро откроет еще одну. А друзья… Знаешь, как-то все не до этого. Да и мне сложно коммуницировать, я все ищу чего-то большего, чем обсуждение погоды-природы.       — Почему постоянно работаешь? Вижу, спишь плохо. Отец не найдет тебе напарницу?       — Напарница есть, просто мне… не хочется сидеть дома, я беру больше смен. Не знаю, это, видимо, побег от собственных мыслей? Не хочется оставаться наедине с собой, чтобы не навредить…       — Поэтому ты вредишь по-иному, — Ривай хмурится неодобрительно и пододвигает к себе пепельницу. Затушенный бычок остается лежать там.       — И правда… — Петра неловко улыбается, отводит глаза.       — Ну а мне не нужно общение. Я устаю от людей. Они меня раздражают.       — Понимаю. Меня тоже иной раз.       — Мудаков на твоей работке хватает. Тут волей-неволей на людей обозлишься.       — А ты? Почему обозлился? — Петра присаживается на тумбочку. Легкий ветер треплет ее короткие волосы. Она красива в ночном свете, под темным полотном, светящимся звездами. — Ты ведь сражался за всех нас, разве нет?       — Сражался за вас, — он с ухмылкой кивает на Петру. — За таких, как ты. Но без уродов земля не вертится. Это они, вечно бегущие по своим ужасным делам, приводят ее в движение, пока нормальные стоят на месте и созерцают.       — Так, ты стоишь на месте?       — О, нет. Конечно же, нет. Разве мы не решили, что я странный? Сейчас я падаю вниз, а раньше был адским псом. Кем-то вроде хранителя беспорядка.       Петра молчит. Смотрит в ответ, изучает, как будто под кожу лезет, но Ривай без усилий выдерживает взгляд, не двигается, не пытается принять закрытую позу. Ему любопытно, насколько далеко она может зайти. Насколько грубой оказаться. Или только интереса ради погладит шрамы, а потом подарит им — каждому — поцелуй.       Петра участлива, рядом с ней удается ощутить себя по-другому. Так цветок тянется к солнцу из тени и находит способы получить хоть немного тепла. Ривай не может назвать себя цветком. Разве что перекати-полем. Ты — это перекати-поле, ветром принесенное в дивный сад. Гляди, дуло уже у виска, а ты ничего не можешь поделать. Пушка в руках стоящей напротив. И не хочется отбирать или защищаться. Пускай сама решает, стрелять или нет. Ривай подождет столько, сколько придется. Ему так надоела бесконечная кровопролитная битва… Он всегда выходит победителем, это его, его руки всегда по локоть в крови. А тут — смерть или пощада? Петра уже все решила. Этот взгляд — цепкий взгляд — выводит из равновесия. Меняет мировосприятие, исправляет искалеченную структуру личности, возвращает назад человеческий облик.       — У тебя тяжелая судьба, — Петра опускает глаза. Не выдерживает, хотя Ривай даже ее не испытывал, это она испытывала его.       — А у кого она легкая?       — Я о тебе конкретно. Не любишь внимание?       — Не привык. Предпочитаю не отсвечивать. Сидеть тихо.       — Всегда в засаде?       — Как проницательно.       — Я бы хотела тебя поблагодарить, — Петра вновь поднимает глаза, получше закутывается. Не примет отказа?       Ривай все равно отказывает:       — Не нужно этого.       — Нужно. В первую очередь тебе. Ты сам не понимаешь насколько, — протягивает руку зачем-то. Непонятно, как реагировать. Чего хочет? Ривай, конечно, протягивает свою в ответ. Левую, целую. Не хочет близко показывать некрасивый обрубок. Не прятал его никогда, сейчас тоже не прячет, но все равно. Петра сжимает холодные пальцы ласково. Кажется, через это прикосновение можно услышать стук ее сердца. — Не хочешь слушать, это я уже поняла. Никакую благодарность не принимаешь. А люди тебе благодарны, не только я. Тебя любят, а ты все закрываешься.       — Мне нахрен не всралась их любовь.       — Я говорю о том, что ты нужен. Много кому — правда. Только вот не нужен себе. И это разбивает мне сердце.       — Ты слишком эмпатична.       — Уж какая есть, — Петра смеется. Рука в руке горит огнем, это выбивает из колеи. — В общем, спасибо. За твою помощь, за твои дела. Может, ты и адский пес, но глотки грыз тем, кто заслужил за тех, кто заслужил.       Подрагивающие тонкие девичьи пальчики в его лапе, лишенной когтей. Это не имеет смысла. Ты говоришь о том, чего не знаешь. Он стоял на параде, его снимали тысячи камер, сверху сыпался серпантин, эти люди, освобожденные, кричали, благодарили от всего сердца, а Ривай чувствовал себя пугалом в огороде, которому вдруг решили начать поклоняться. На самом деле, он вообще ни за кого не сражался, он сузил свою вселенную до простого слова «приказ». Эрвин вел его, достав из грязи, и все обретало смысл. Обретало, потому что Ривай родился с отсутствующей способностью искать этот смысл. Он плыл по течению и все никак не мог захлебнуться. То была необъяснимая удача или стечение обстоятельств?       Он сам виноват в своих бедах, сам всех от себя отвратил. Стоило вести себя аккуратнее. Стоило, стоило, стоило. Не все сводится к вони казармы и вони на поле битвы. А ты тащишь в большой мир этот смрад на самом себе. Тень прошлого за спиной.       Петра не убирает руки, не отпускает, Ривай позволяет ей себя держать. Его давно никто не держал. Его никто не держал так. Он думает, что дал бы шанс, если бы она попросила, что воспользовался бы шансом, если бы она его дала. Больше тепла — хочется так трепетно. Ривай в своем мимолетном прозрении вдруг замечает: он же промерз насквозь. Необходимо согреться.       Да, что-нибудь сделать. Не с вечно горящим миром, а с самим собой. Но, скажите, как можно поджечь кубик льда? Впрочем, Петра успешно растапливает краешек, и, как выясняется, внутри покоится щепка. Ривай пугается этого. Ему нехорошо. Он позабыл о том, что когда-то надежно спрятал.       Фалько прерывает их возгласом: «Чай готов!» Габи шикает: «Ты все испортил!» Петра улыбается и отпускает. И снова становится холодно. Снова все обретает старые краски. Снова в голове поселяется сомнение, которое за столько лет так и не удалось уничтожить. Пожалуй, Петра все чувствует. Знала ведь, о чем и как сказать. Бесконечно права. Собственная ценность сомнительна, Ривай привык считать себя расходным материалом, полезным предметом в быту и в бою. А когда все становится на стоп, когда жизнь обретает размеренность, он просто теряется. Как не превратить существование в праздность? Открывать глаза, зная, что не нужно больше ни с кем сражаться — слишком большая роскошь, он не должен был так долго продержаться. Как будто бы предназначением было сдохнуть прежде, чем все вокруг успокоится, но он каким-то образом сумел наебать систему.       Ривай и Петра возвращаются за стол и еще очень долго говорят о всякой херне. Возможно, они могли бы скрасить одиночество друг друга. На большее вряд ли можно надеяться. Пожалуй, стоит относиться ко всему проще. Но Ривай не привык самому себе врать.       Габи была в шоке, когда на ее деловое предложение позвать Петру на прогулку Ривай скучающе ответил «уже». Нет, правда, она таращалась так, будто увидела восьмое чудо света, но в этом не было ничего такого, потому что, вообще-то, с подачи Габи все и закрутилось. Не притащи она Петру в гости, ничего бы не было, а после такого Ривай не мог не проявить инициативу, иначе бы обидел. Да и первопричина заключается в том, что он хотел того сам.       На прогулке им немного мешали, это ужасно бесило: постоянно подходили люди, которые его узнавали, рассыпались в благодарностях. Под конец Ривай так задолбался, что предложил запрятаться в какой-нибудь беседке — к тому же стояла жара — и они, взяв по ведерку мороженого, устроились в тени в укромном местечке и проговорили до самого вечера. Так, о всяких мелочах и банальностях. О фильмах, книгах, нелепых случаях. Ривай, казалось, за те часы, что они просидели наедине, окончательно потерял себя и безмерно очаровался.       Рядом с ней он как будто бы приходил в себя. И плечом к плечу слишком жарко и хорошо, и так хочется остановиться, вслушаться в прикосновение, запомнить его, изучить лучше. Но прикосновение такое короткое — мазнуло через одежду, и все.       Потом они встречаются еще и еще. То один позовет, то другая. Все происходящее настолько нереалистично, что Ривай ощущает себя актером, которого обманом завлекли не в тот фильм. В итоге на съемках романтической комедии он просто молчит, все-таки прекрасно понимая, что нельзя в милой сцене начинать зачитывать заученный предсмертный монолог.       Как старый пес, которого только и делали, что пиздили всю его жизнь, просит любви и доверчиво виляет хвостиком, но от протянутой руки все равно по привычке шарахается. Боится удара, очередной пощечины от судьбы. А ударить может по-разному. Даже если не предательство, то стечение обстоятельств. Он вспоминает, как гибли товарищи. Никто не умел так профессионально танцевать на острие, балансировать, не обращая внимания на боль в пятках, как Ривай. Никто. Правда, эти танцы довели его до инвалидного кресла. Мир все равно усадил. Давай, отдохни, бой окончен. Эти руки были созданы для убийства, а не для нежности, но я заставлю тебя проявлять нежность. Если откажешься, точно умрешь. Человек умирает без нежности и не проявляя ее, знаешь… Не требуй от себя слишком многого, но не прекращай пробовать. Для удобства все дороги уже проложены. И хватит страдать. Бери, если дают, это не капкан, честно. Так говорят, а потом тебе ломает кости. Знаем, уже проходили. Все уже проходили. И дядино предательство: он не топил щенка, а просто кинул в море, съебав в закат — убил ответственность, стал свободным человеком — всего доброго, мол, выплывай, и похер, что одному невозможно, лапки такие маленькие (если хотел научить, то получилось — Ривай убивал акул, захлебываясь соленой водой, или то была кровь? если кровь, то врагов), и эрвинов уход: тот стремился к солнцу, бок о бок идя с верным псом, которого подобрал с улицы, вырастил, воспитал, а когда добрался — сгорел, но Ривай слишком холодный был, чтобы поджариться вместе с ним. Мог вытащить хозяина, да не стал запирать близкого человека в зверином теле. Ривай еще до физической инвалидности знал, каково это, быть зверем. Рычал, скалился, битый палками, защищал кого-то, кого-то кусал, в конце концов, сам оказался покусан. Добрый дядя-ветеринар привязал ему колесики вместо задних лап. Теперь не пройдешь перед толпой, не напугаешь, но в пасти все еще остро. «Не подходи, эта собака бешеная». Его видят у мусорных баков, побитого и облезлого, вокруг него летают насекомые. От него защищают детей. На него вызывают отстрел. Отстрел в виде очередной съемочной группы. «Дайте интервью, нам нужен эксклюзив, расскажите, чем пахнут раздавленные внутренности или каково это — нести с вылазки обернутую в полотенце голову вместо целого тела!»       Пес не заразен. Лезет под девичью руку, тычется носом в ладонь, просит о помощи. Петра слушает его историю молча, а потом молча обнимает, и они долго сидят, прижавшись друг к другу, Ривай позволяет к себе прикасаться, ему приятно, уже не так одиноко, но страшно, все может разрушиться. Нельзя, чтоб все рушилось. Если бы можно было сменить личину, он сделал бы это для нее. Приятнее гладить по шерсти, а не по облезлой спине, испещренной шрамами.       Говорит себе не переступать черту, потому что оттуда, из лучшей реальности, уходить уже не захочется. Точно не захочется — счастье вызывает привыкание, без него начинается ломка. Сердце оказывается, как и у всех, способно болеть от переизбытка чувств, способно приносить дискомфорт, способно трепетать, словно изнутри его крылышками щекочет плененная бабочка. Если все это не остановить, бабочку расплющит. Все по любому кончится плохо.       «Все по-любому кончится плохо» тает на языке, когда в очередную встречу случается поцелуй. И это не его проеб, не ее настойчивость, это общее желание — все ближе друг к другу придвигались, ловили щеками дыхание, а в итоге не выдержали: одновременно — вперед, губы к губам, до темноты перед глазами забыться. Бабочка так сильно машет крыльями, что начинается ураган. Ривай не помнит, когда в последний раз у него так быстро билось ебучее сердце. И он ничего не хочет помнить, в ее молчании было принятие, в ее принятии была любовь, такая необходимая, такая особенная, такая настоящая, и Ривай верил, он подходил, позволял себя гладить. Псина переворачивается на спину, игнорируя боль, доверчиво подставляет пузо. Можешь вскрыть его нахрен, он уже ничего не сделает, не укусит. Самый светлый поцелуй в его жизни. Утоление жажды посреди бескрайней пустыни.       Они целуются долго, так, будто, если оторвутся друг от друга, закончится свет, и даже не замечают, как вокруг постепенно темнеет. Им светло, светло настолько, что можно ослепнуть, и это совсем не страшно: ощущения забирают на себя все внимание. Ривай знает: как только отодвинется от нее, его накроет ненужными мыслями, а он так не хочет ни о чем думать. Он нашел человека, с которым хорошо. Знать бы, что у этого человека в мыслях. Хочется знать все, но страх поднимается из глубины, тает на губах невысказанным. Нужно поговорить; Ривай разговор откладывает. Он не имеет понятия, что сказать. Он чувствует себя одиноким и жалким. Одиноким, потому что не решается открыться, жалким, потому что убегает от ясности, ожидая подвох, в наличии которого даже не сомневается…       …сомневается, черт, во всем сомневается. Даже в реальности происходящего. И когда целует снова, и когда она вплетает пальцы в его волосы, когда шепчет признание на ухо, и когда знакомит с отцом, зовет к себе в гости его и детей. Это невозможно. Это не про него. Это все еще не тот фильм. Как драматический хоррор вдруг под конец превращается в слащавую сказку?       Ривай настроен серьезно по отношению к ней, ему не интересно просто тратить время друг друга. Вот только он забыл все человеческое, забыл, как быть нормальным. Может, никогда не умел. Как не умел верить на слово. Слова не имеют веса. А какие поступки бы убедили? Риваю не нужно быть убежденным, перед ним на коленях ползать не надо, и он не судья, но в чем-то же он нуждается, в какой-то правде. Может, в правде в виде заботы? Надежность партнера. Обещание. Просто обещание. Пообещай, ладно? Скажи песику, что никогда не бросишь его, песик поверит и принесет любимую игрушку к твоим ногам, сможешь забрать себе.       Как цирковое животное, попробовавшее свободу. А точно ли можно? А не пизданут ли сейчас по роже кнутом? А не заставят ли подкидывать мяч и становиться на задние лапки, которые сами же и отрубили?       Это не заканчивается, это множится, это превращается в навязчивое состояние угнетения. Ты хочешь счастья, но не можешь держать его в ладонях — обжигает… И отпустить нельзя — страшно, уронишь — сразу же уничтожишь. Второй попытки тебе не дадут.       Пощады у самого себя не потребуешь.       Как жаль.       Как жаль.       Петра зовет к себе. Понятно, к чему все идет. Не то чтобы он не хотел, просто он знает, что ей не понравится. Он не способен дать все, он просто развалюха, от которой осталось всего-ничего. И зачем кому-то нужны остатки? Только почувствуешь себя полноценным, как все идет по пизде. Ривай рассматривает упаковку с гондоном у себя на ладони и пытается придумать отмазку, какую-нибудь серьезную, не из серии «болит голова». Но их не находится. Ноги — тоже такая себе причина, ведь есть довольно много вариантов, как можно доставить удовольствие. Но это не важно, ведь настроение заведомо угнетенное. Никому не нравится старательно поднимать хер, который как ни три, не встает, это унизительно, в конце концов. Никому не нравится вытанцовывать. И не объяснишь же, что все не так, это просто физиология, это просто травма, возраст, куча заебов — блядь, Ривай вспоминает свои проебы по юности, и они кажутся ему самыми настоящими успехами: все заканчивалось хорошо, как бы хуево ни начиналось. Потому что молодость — это радость, а Ривай сам сейчас синоним уныния. Он сдал позиции. Не знает, какой секс нужен Петре, но вряд ли когда ты полон сил, ты захочешь просто полобызаться, перед этим десять часов выжидая, пока партнер сумеет принять удобное положение.       Секс сейчас кажется верхом интимности, секс значит показать себя от и до: позволит изучить травмированное тело, познать его боль и все недостатки. О, как много там недостатков… Отношения должны быть свободой, а не пленом. Да, его, Ривая, тело, должно быть пленом для него одного, но для Петры — ни в коем случае.       Сжимает гондон в руке, упаковка хрустит. Ну, если Петра готова посмотреть, то пускай. Он не обидится, когда она сдастся во время попыток поебаться и просто уйдет. Может, даже закурит. Может, вежливо скажет: «Попробуем в следующий раз». Ривай кивнет. Но оба будут знать, что никакого следующего раза не случится. Нет никаких «если» и «но». Просто правду нужно принимать, когда она маячит перед глазами, не строить воздушные замки. Объясните, кто его научил этому, откровенно говоря, тупому и бессмысленному занятию?       Ривай прихорашивается перед зеркалом слишком долго, глубоко погруженный в свои мысли, раздраженно смахивает с плеч несуществующие пылинки. По крайней мере, он выглядит хорошо, по крайней мере, он хорошо пахнет и гладко выбрит. Хотя бы видом не отпугнет по первости. Да, он все еще в неплохой форме, несмотря на шрамы. Крепкий, сильный. И нихрена ни в чем не уверенный. Если сегодня — день их расставания, он примет это, но не сможет смириться. Крыша за ранее начинает отъезжать.       Садясь в такси, Ривай пытается перестать думать. Опрокинутая за пятнадцать минут до выхода стопка постепенно начинает действовать — мышцы немного расслабляются, в груди, по крайней мере, теплеет от предвкушения столь желанной встречи. На коленях лежит букет, рядом — коробка конфет, которые Петра любит. Ну и бутылка, конечно. Не слишком ли пошло и примитивно? Какая уж разница. Главное, бутылка есть. Кто знает, в какой момент Петре захочется выпить — еще до начала, в процессе или после? Лишней не будет, короче. Ривай безрадостно хмыкает.       Петра встречает его в саду, благодарит водителя за то, что тот помогает с креслом. Лицо у нее счастливое. Когда Петры нет рядом, Ривай почему-то забывает, насколько она искренняя и хорошая девушка. Пожалуй, если ей не понравится, она все равно будет добра.       Начинается все вообще невинно: они, как всегда, непринужденно пиздят о всяком, сидя за столом, и Петра даже хохочет над попытками пошутить. Получается забыться. Атмосфера располагает. И дело не в вине, они выпили по бокалу, не более. После еды Петра показывает какие-то фотографии. Вручает в подарок коробку чая.       Потом плавно перебираются в постель, речи о «посмотреть фильм» не идет, вообще ни про что не идет речи. Ривай, ей-богу, не помнит, как именно она предложила, но помнит, как перетекал из кресла в кровать, стараясь не покалечиться. Петра подсовывает ему под голову огромную подушку, а сама укладывается рядом, на грудь. Ривай немного напрягается, но в целом старается сохранять спокойствие. Получается плохо. Только что все было супер, а теперь — ответственность момента, чувства, не поддающиеся контролю, банальное желание все прояснить. Да, расставить все точки над «i».       Петра оказывается совсем близко, и, чтобы не утонуть, глядя в глаза, приходится опустить веки, и, чтобы не сказать лишнего, приходится открыть рот. Она касается губ нежно, почти невесомо; слышно тихое дыхание. Кончиком языка проходится по верхней губе, прижимается сильнее, получает ответ, чуть более резкий, но не лишенный трепета. Поцелуй неглубокий, но мокрый, и в груди что-то плавится, но не тлеет. Ривай касается ее талии лишь подушечками пальцев. Кофта немного задралась, оголив бока и спину. У Петры по рукам идут мурашки, Петра улыбается, не отрываясь от него, обнимает за шею, гладит по животу, собираясь спуститься ниже.       Ривай хочет большего, но его стопорит. Это глупо. Надо просто отпустить ситуацию, забить и наслаждаться, а он не может. Чувствует себя таким беспомощным, что дальше некуда. Поцелуй постепенно становится вялым, а потом вообще прекращается — Ривай попросту замирает, уставившись в никуда. Следовало поговорить с ней раньше. Сейчас вообще все не в тему. Он — не в тему. Со своими заебами, со своими невыносимыми мыслями.       — Что-то не так? — Петра отстраняется, смотрит на него чуть опьяненно, но потом резко трезвеет: — Больно? — сразу скатывается с него и садится рядом.       «Больно, но не так, как ты думаешь».       — Все в порядке, не больно, — Ривай успокаивающе поглаживает ее по руке. Петра распалилась было, хоть и совсем чуть-чуть, а у него, увы, так ничего и не поднялось, кроме нежности и тоски. Все отчаяние множится, предвкушение ядовитое: сначала она культурно сольется, а потом постепенно исчезнет навсегда. Люди не любят, когда им ебут мозги. Ривай еще ничего не сказал, но чувствует себя тем еще мозгоебом. — Я хочу спросить. Мне важно.       — Да? — Петра такая серьезная, даже жалко. Смеялась весело, а теперь…       И «мы» обречены.       — Тебе нахрена все это? — с тяжелым сердцем спрашивает, а на вопросительный взгляд руками указывает на себя.       — В смысле?.. — не понимает, теряется, мнется. Говорит как прописную истину, так просто-просто: — Ну, я люблю тебя.       Нет.       Есть два варианта развития событий. Либо она говорит, что ни к чему не готова, либо заверяет, что не против тягостного быта, привыкнет, так сказать. А возможно ли привыкнуть к пыткам? О, да-да, назови себя пыткой, сойди с ума окончательно, подари ей коробку с эмоциями, что спутаны, словно нитки. Распутывать их — вот настоящая пытка.       — Я имею в виду, что… — Ривай тяжело-тяжело вздыхает, уводя взгляд к потолку. — Давай серьезно: я такой себе вариант. Все на пол-шишечки. И как человек — дерьмо. Не могу понять, зачем тебе инвалид. Скажи как есть, — Петра сдвигает брови и смотрит несколько уязвленно. Ривай старается игнорировать. Ему и без того тягостно. — Скажи как есть, пожалуйста. Просто честно о своих намерениях. И не злись.       — Ты считаешь, у меня не может быть чувств?       — Чувства… Что эти чувства? Ты сама посуди: жить со мной вовсе не удовольствие, тут на одних чувствах не выедешь, нужно здраво смотреть на вещи, понимать риски. Ты рискуешь стать несчастной. Подумай о будущем. Какое оно? Неужели видится тебе радостным? Со мной-то. Подумай, я не полон сил, в отличие от тебя, я многого не могу, я ограничен, и это ограничивает тебя. Приятно возиться с коляской? Приятно поднимать меня с пола? Смотреть на это, в конце концов. Тебе разве не нужно что-то красивое, свободное, а? Я бы хотел быть с тобой много лет. До тех пор пока не сдохну, например, но то я, а тебе бы я хотел лучшего, — у Петры смягчается выражение лица. Она понимает. — Черт, извини. Вот же херь…       — Эй, — Петра берет его за руку. Ривай запоздало осознает, что не за целую. Инстинктивно отдергивается, пытается выпутаться, но та не пускает, только крепче сжимает, настойчивее. Обжигает. Как то счастье. Такое оно, чертов красный уголь, но его нельзя не стиснуть в кулаке, и в итоге глаза слезятся предательски, будут страшные ожоги, кто знает, заживут ли они вообще. — Почему ты не заговорил раньше? Ты же наверняка хотел.       — Не знаю. Боялся? — кривая усмешка; уродливая картина, холст истерзан простыми и сложными линиями; мазня под влиянием ада истерики, но ты закрасишь ее черным, беспросветным, и никто не узнает, что под этим скрывается, какая яркость, какая откровенность. Но Петра видит процесс, смотрит, как дрожит обрубок, сжимающий кисточку, цвета постепенно сливаются. Не дай им стать серыми. Черный — это глубокий космос, а серый — облезлая шерсть твоей внутренней скулящей псины. Псине так болит, так все болит, она даже неспособна сказать, что именно, и не потому, что не может говорить на понятном человеку языке, а потому что, блядь, нельзя описать ментальный крах никакими словами, и страх многогранен, ты можешь видеть лишь плоское, а там такой объем, который, скорее, поглотит тебя, чем будет изучен хотя бы на пару процентов. — Не такого партнера хочется видеть рядом, полагаю. А мне нравилось то, что между нами происходило, безумно нравилось. И хотелось, чтобы все оставалось так чудно как можно дольше. А этот разговор… Он все убьет в любом случае.       Нужно было молчать. Но в молчании не всегда больше смысла. Нужно было держать себя в руках. Не значит ли это — обнять себя? Или — душить себя? Не давай ему прикасаться к себе, девочка, он все испортит, он по отношению к себе просто варвар.       — С чего ты взял? Думаешь, если я услышу о том, что тебя волнует, я от тебя отвернусь? — ответа не находится. Пальцами по неровному срезу, уродливо зашитому, по самому больному, по ране, которая кровоточит двадцать четыре на семь, но этого никто не видит. Зачем пачкаешь пальчики в красном, зачем трогаешь, как будто там что-то есть, кроме отсутствия? — Ты всегда говоришь о том, чего у тебя нет, о том, чего ты не можешь дать. Почему не видишь того, чем наполняешь?       Он наполняет? Свою голову, как шар гелием, тупыми мыслями, казнит себя, а окружающих не любит, тебя, правда, любит, только как объяснить? Остается только беречь. Может, эта любовь станет трагедией, худшим, что только с тобой случалось? Заранее извини, но ты сама обнимаешь у помойки это животное, чудом избежавшее смерти.       — Рядом с тобой я чувствую себя живой.       Ч т о?       Это он, он так себя чувствует рядом с тобой, ты что-то путаешь. Ты же и так живая.       — Я люблю тебя очень сильно. Можешь не верить. Ты не привык верить, да? Когда веришь в чудо, оно не случается, — Петра перебирает ноющую руку, каждую клеточку израненной кожи, клетку кожи, его клетку, его порубленное тело, существующее вопреки. Вопреки, чтобы сейчас его гладили, будто он какая-то ценность. — Война стала твоей привычкой. Слабость ты защищаешь силой. Что бы я ни сказала, ты не поверишь мне?       — Я не знаю, — ему больно, больно, больно. Ноет буквально все, и эта слабость, о которой говорит Петра…       Он убьет эту слабость, он сожжет ее, он утопит ее, он повесит ее, он задушит ее этими самыми руками. Он так привык, так будет правильно, со слабостью нужно быть жестоким \ты не убьешь ее, как ни старайся\.       Петра берет обе его руки в свои, и Ривай сразу становится беспомощен.       — Ты знаешь, что ты не один? В этих отношениях. Ты не должен все взваливать на себя. Думаешь, будущее безрадостно, но оно же не от одного тебя зависит, правда? Мы вместе. Вместе. А разве плохо нам вместе? Совместный быт — разве не счастье? Ты не начинаешься и не заканчиваешься коляской. Так говоришь, как будто поднять тебя — это какой-то непосильный труд. На самом деле, это всего лишь часть жизни. Ты ведь тоже меня поднимаешь, когда поддерживаешь и прижимаешь к себе, когда остаешься со мной. Когда я плачу, ты ведь не уходишь. И ты бы не ушел, если бы что-то случилось. Ты не такой человек, ты всего себя отдашь. И сейчас отдаешь, только неправильно, в ущерб себе. Пытаешься казаться лучше, чем ты есть, совершенно не принимая тот факт, что я тебя вижу и ты мне нужен, ты, настоящий. Со всем тем, что ты считаешь недостатками. Ты видишь шрам, пересекающий лицо, а я вижу глубокий взгляд, исполненный печали, но теплеющий, когда я смеюсь. Ты видишь коляску, а я того, кто пережил страшное, но не сломался и стал примером для всех остальных. Я вижу не только спасителя, я вижу любимого. А человеку свойственно испытывать чувства, бояться — это нормально. Я хочу, чтобы ты дал мне шанс избавить тебя от недоверия. Хочу, чтобы ты не боялся протянуть мне руки, не думал, что мне противно. Это твои руки, твои. Как они могут быть мне противны? И как какие-то мелочи могут разрушить мое столь сильное чувство? Почему же ты решил, что только ты можешь хотеть провести со мной жизнь? Я хочу этого тоже, иначе я бы не подходила так близко. И ты ведь к себе подпускал. С осторожностью, но подпускал. И это так ценно… Когда ты рядом, я радуюсь, я не хочу расставаться, мне важно все, что ты говоришь, мне важно все, что ты чувствуешь, и в будущем я вижу нас счастливыми, потому что я не могу быть несчастна с тем, кто заставляет меня цвести.       Изможденный пес все-таки улыбается.       И перекати-поле цветет.       Перекати-поле цветет прямо посреди ее ухоженного сада.       Ривай смотрит на нее такими глазами… Петра тушуется: на нее никогда никто не смотрел т а к. Эта буря внутри превращается во что-то более сильное и могущественное, но при том безопасное. Риваю никогда не говорили таких слов. И он не брал обещаний — опыт, плюс во время войны их просто не смогли бы сдержать. Но сейчас нет войны.       Сердце стучит о ребра как сумасшедшее. Тарабанит, сбивая дыхание, и Ривай молча тянется к ней, кладет ладонь на затылок, впивается в губы отчаянно, этот поцелуй — рев израненного в лицо врача как благодарность за наложенные повязки. Люблю, люблю, люблю. Все оживает. Неказистый цветок тоже цветок. Ривай не ожидал такого. Таких слов, такой честности. Она раздела собственную душу, не постеснялась.       Петра отвечает, наваливается сверху, поцелуй не игривый, не тот, с которого все начиналось. Это прыжок с разбега в море чужой души. Ривай говорит молча: «Я тебе верю». Петра выцеловывает, и по шраму губами мажет, по полузакрытым векам; Ривай подставляет лицо, как солнцу все-таки наступившим утром, наступившем вопреки, он греется, щепка оттаивает полностью и воспламеняется. Маленькая комната внутри черепа освещается полностью. Оказывается там, на стенах, рисунки необычайной красоты. Тот прилив вдохновения с кистью в руках был не истерикой, а самым искренним порывом, и сейчас картины можно дополнить, комната как будто становится больше, ты только продолжай рисовать. А не хватит места — переходи на пол и потолок, главное, не бросай кисть.       Ривай гладит ее волосы, подцепляет кофту, рывком снимает, но толком не смотрит, он весь — оголенный нерв, сейчас ничего не важно, только импульс, только нескончаемость этого обожания. В шею, по ключицам — языком, коротко-длинно, грудь: трогать, трогать, трогать, с нежностью, так, чтобы Петру выгибало, так, чтобы она вцеплялась пальцами в плечи, умоляя не останавливаться. Все превращается в стихийное бедствие, невозможно остановить, да и не нужно, не хочется. Страх уходит. Его тоже невозможно убить, но выпроводить — вполне.       — Скажи, если станет больно. Не вздумай молчать.       Петра снимает с него рубашку, тянет на себя — приподнимись, вытащу, чтоб не мешала тряпка — потом отрывается, отползает в сторону. Ривай в непонимании уставляется на нее. Она берет подушки и подкладывает их ему под спину. Посмотри, это совсем не проблема, я сделаю так, чтобы тебе было удобно и хорошо, это всего лишь действие, это не может ничего испортить.       — Ты чувствуешь? — Петра не дает ответить, целует; сбивается дыхание. Трогает везде, скользит ладонью, от этого сносит крышу напрочь, от этого так хорошо, что хочется взвыть. Недолго возится с пряжкой его ремня, руку спускает по низу живота, касается члена. Ривай про себя отмечает, что и думать забыл о возможной неудаче. У него стоит так, что аж больно, и ее движения… У него закатываются глаза. — Чувствуешь, что ты со мной делаешь? Не можешь не чувствовать.       Ривай не привык принимать, не привык в том числе в сексе, и ему странно, когда Петра оставляет поцелуи на нем, не позволяя ничего делать. Горячие губы на теле, дорожка поцелуев вниз. Петра снимает с него штаны аккуратно, медленно, слишком медленно. Ривай понимает, что иначе никак, но таз приподнимает, выдыхая почти со стоном. Похер на дискомфорт. Блядь, пожалуйста… Просто сделай это.       Петра целует ему внутреннюю сторону бедра, прикусывает — едва-едва, от этого в голове что-то щелкает, перед глазами мерещатся всполохи. Ривай, опираясь на локти, смотрит на нее, она кажется дикой, необузданной, она сама как пожар, у нее власть, и он рад подарить себя ей; она стоит на коленях, но в реальности колени приклонил перед ней только он. Ривая подергивает от каждого ее касания, Петра скользит пальцами по члену, проводит языком по всей длине, вбирает глубоко, не сводя взгляда с лица Ривая. Этот зрительный контакт — что-то безумное, нереальное. Распирает от эмоций, дышать не получается, он разучился дышать, но не нужна помощь, только суньтесь хоть кто-то к ним в спальню.       Петра делает что-то невероятное своим ртом, Ривай запрокидывает голову, жмурится, напряжение в бедрах отдается тупой болью, но на это плевать, ничего он не скажет — не важно. Эта боль сейчас не замечается, и с каждым движением головы Петры картинка теряет свою четкость. Попытки дышать похожи на беспомощные хрипы, в конце с губ слетает протяжный стон с тихим предупредительным: «Я сейчас». Петра отрывается и помогает ему кончить рукой. Пара движений, ее ладонь под пупком — ловит сладострастную судорогу. Ривай закрывает лицо, когда его колотит. Петра отходит за салфеткой и вытирает сперму, пока Ривай пытается отдышаться и прийти в себя. Перед глазами все взрывается и сверкает.       Петра садится сверху, берет за запястья, кладет его ладони себе на задницу.       — Иди сюда, — тянется к губам, Ривай, кривясь от боли, но от нее же и отмахиваясь, как от раздражающей мелочи, садится, прижимая Петру к себе.       Ривай едва соображает. Он еще не отошел от умопомрачительного минета, а ее уже несет дальше. Он проверяет, что между ног. Член немного вялый, Ривай трет его, стараясь не думать о возможной неудаче, подобные мысли могут сейчас навредить.       — Резинка в кармане брюк, — сам он не дотянулся бы. Петра отстраняется на минуту, чуть сползает, достает упаковку, возится с нею дрожащими руками, у нее все лицо горит, но не от смущения. Ей жарко. Ривая самого расплавило. Удачно: у него твердеет снова от одного взгляда на нее, такую разгоряченную. Все оказывается куда проще, чем изначально казалось.       Он забирает очередной поцелуй. Короткий и влажный, они так близко, ближе некуда, лоб ко лбу, Петра раскатывает резинку, пока Ривай водит руками по ее бокам. Обрубок на белоснежной, прекрасной коже. Это уже даже не кажется настолько ужасным и отвратительным. Потому что рядом с Петрой, с его Петрой, он чувствует себя самым любимым и самым желанным.       Она насаживается с выдохом, начинает плавные движения, Ривай утыкается носом ей в шею, кожа под губами становится влажной. Петра активнее двигает бедрами, вцепилась так крепко, что это даже отрезвляет немного. Ривай обнимает, ближе некуда, но он все равно хочет еще.       Петра выстанывает на ухо:       — Ты чувствуешь? Чувствуешь?       Он не может ответить. Он рычит, ведя пальцем по позвоночнику:       — Да.       Да.       Д а.       Он, сука чувствует. Он чувствует столько всего, что сейчас отрубится.       Он принял обещание.       Он отдал себя ей и получил обратно во сто крат больше.       Его трясет.       Каждое движение как рождение сверхновой. А под ладонями завихрения. Это больше, чем секс, больше, чем любовь, больше, чем все.       Это слияние.       Мучительно прекрасно.       Охуительно.       Боги.       Не останавливайся, будь со мной, будь моей, и я твой, и я вверяю тебе себя, дарю все, что у меня есть, и ничем не рискую, когда беру то, что ты предлагаешь.       Спокойствие. Долгожданное спокойствие, умиротворение для обезумевшего, безумие для умиротворенного, срыв, взлет. Обожание.       Я боготворю тебя. Их голоса сливаются. Двое утопают в пожаре.       Ривай помогает Петре кончить, просунув руку меж тел и дотрагиваясь до ее клитора. Так горячо, обжигающе, но не больно. Петра дрожит, щекой в плечо, сгибается вся, ее громкий стон вырывает из транса. Она замирает на пару мгновений, каменеет, спина и виски мокрые. Ривай подхватывает ее, помогает снова начать движение, когда она приходит в себя и разлепляет глаза. Еще немного — его выносит за пределы пределов, второй раз уже окончательно крышесносно. Оба падают на подушки без сил.       Ривай возвращается, ему все ноет, каждая мышца, ногам пиздец. У него мир только что перевернулся и встал на место, мозг вправился, сердце бабочку выпустило, и эта бабочка теперь летает внутри тела, щекочет.       — Я люблю тебя, — теперь его очередь говорить. Петра улыбается, прислонившись виском к нему. Ривай лежит еще минут пять, отстраненно подмечает, что боль все нарастает. — Не спи.       — М?       — Принеси укол, пожалуйста, он в сумке, иначе, боюсь, я не доживу до следующего раза. А я бы хотел, чтобы он у нас был.       — Я же просила сказать, если станет больно!       Петра сразу же поднимается и босиком шлепает по полу. Ривай с легкой полуулыбкой наблюдает за ней. Сейчас его проблема проблемой уже не кажется. Так, временным неудобством, не более. P.S.       Все собираются в ресторане по особому случаю. Габи и Фалько ничего не понимают, странно переглядываются, забавно хмурятся.       Ганс — отец Петры — молча сидит в сторонке, пряча хитренькую улыбку. Он узнал первым еще вчера вечером. Петра не удержалась, раскололась.       Дети смотрят на выражение лиц всех присутствующих и теряются в догадках.       Как заканчивают делать заказ и шушукаться, становится тихо. Петра едва сидит, уж очень хочется рассказать поскорее.       Ривай ее не мучает, сразу же нарушает тишину. Как некоторые, кота за яйца не тянет. Говорит кратко и по делу:       — Мы поженимся.       Спустя мгновение Габи уже пищит на весь ресторан, напрягая людей.