Ищи в душе моей сокровища

      Давным-давно, в месте, где реки холерные пробегали стаями, где ветра перврадные дули болезненно колко, где люди грешные плакали над венками обрядовыми, сожженными в прах, жил да был народ русский, поминая пропавших в водах тех быстрых, в ветрах тех страшных, да в обрядах тех черных. Жил да был, жил да нечисть потчевал кровью да жертвами невинными, девушками младыми, парнями крепкими, стариками болезненными. Жил да страх хранил глубоко в сердце, отдавал последнее нажитое, закапываясь в сомнения душевные, наставления божьи.       Среди народа того русского, теней темных, села пред рекою в избушке одинокой на холме крайнем молодец жил с собой вместе так же славно, как с книгами черными заговоренными, оберегами каменными, да птицами заразными бедствами иными. Молодца того в народе прозвали Александром Шепчущее-Озеро. Озер в округе, как небожителей в бесовском потуге, но был Александр тих да смущен, редко видывали его на людях, а в избе детишки местные подглядывали за огоньком свечи по вечерам, близко подходить боялись, но ничего, кроме огонечка блуждающего видно-то и не было, будто окна заговоренные да запотевшие водой далеко не святой.       Слух как-то по селу-деревне прошелся, якобы Александр — чернокнижник окаянный, якобы заколоти его надобно колом осиновым промеж лопаток да плечей узких худощавых, а не то сведет народ весь по могилам, по рекам раскидает, по ветрам распустит, превратит в венки обрядовые жженные. Собрался народ с вилами да кольями, пришел к избушке старенькой, а дальше-то и не смог пройти: как задули ветра перврадные, разбушевались реки холерные, глядят — стоит Александр на пороге со свечой заговоренной, шепчет текста неизвестные, ручкой машет, в гости зазывает. Испугался народ, разбежался по домам-избушкам, засел молчанием долгим; нашлет на них колдун проклятие — как сохранить житие? Колдун виноват, аль еще хуже быть могет?       С поры сей не ходют люди к избушке той старой одинокой —видят да сторонятся, молитвы читают, у Бога просят: "Отвяжись, откатись, в моем дворе не кажись; тебе тут не век жить, а неделю быть, а меня, крещенного, тебе не видать!". А Александра так и не видели больше столетиями, исчез с первым же утром ясным, развеялся по воздуху травами целебными, только вот народ и не сувался в избу проклятую — божье слово не давало. Да и не знали они, что живет Александр летами долгими поживает, беды-горя не знает, к бесам вверяет душу неупокоенную свою, гуляет на речки беглые по ночам, дарит люду покой долгожданный и силушкой новорожденных насыщает. Не нужно было Александру Шепчущее-Озеро славы премногой: орлом он резвым добычу находил в виде сил нечистых, домовые к нему за советами обращались бесценными, мары темными лунами кровати его сторонились.       Вот и в сутки сеи, лишь сумерки начали сгущаться над избушкой древоликой, вышел Саша наш до брега реки широкого прогуляться, воздуху свежего вдохнуть всей грудью, нечисть хворевую поприветствовать. Вышел, да пошел по зову мар травушку высокую пальцами худющими затрагивать, купаленок белых в подолы рубахи собирывать. Идет — не налюбуется. Темным ворохом над рекою тучи сгущаются, воняти в округе сыростью свежою. Славно!       Присел Александр на землицу хладную, погладил рукою рубахи подолы да откинул голову к звездному небу. Двести сорок два года как живет он на земле сей проклятой, а ни учеников, ни друга славного себе не нашел. Обида затаилась глубоко в душе, но Саша не пальцем деланый, знал, как с горькой судьбинушкою справляться.       Всех веретников проклятие — людям поможешь, а они тебя на колы да в огонь засунут, разденут до костей оголенных, радоваться будут, видите ль, нечисть свергли, токмо нечисть сама прилетать начнет по кроватям жестким, домам одиноким вымершим, младенцам плачущим. И думы думают люди: проклял нас колдун окаянный напоследок! Проклял!       Премного же дьявольщины на землях русских. Лезут во все щели змеями гибкими, обмануют лисами хитрыми, заговаривают речами сладкими, а аще поддается народ честной — с собой забирают, водны бесовицы защекочивают, земны засмеивают, домовы доводят; все до грехов гробовных, смертельных.       Все сидит Александр на брегу — тишь, благодать. Ни звука не слыхать, померла природа, как на кладбищенской земле, в объятиях Смерти-Матушки. Раскрыл Александр очи, головою поворочал, пооглядывался — никого не увидал, ни души не услыхал. Лишь река водами своими била по земле гиблой, так и норовя за пределы выбиться, вылиться, выбежати.       Прислушался Саша к вони в округе — обдало его мертвячиной озерной, утопленной. Скучал он по этакому, молвил бы, родному — во времена темные мавки выползают — водны бесовицы: расступаются пышно пред ними волновые просторы, оболакивает воздух земной тела аккуратные, следом умертвения приобретенные, чтоб молодцев затаскивать глубоко-глубоко, туда, где похотью соблазненные они, жизни теряют в дар Аспида — демона морского, Водяного всемогущего.       Глядит веретник — водный простор шелохается, из стороны в сторону бьется, силу нечистую пропускает. Вот власы черные показались вьющиеся да длинные, руки изящные просторы разрезают, колокольчиками пальцы стучат завораживающе; выходит бесовица, улыбается сподлобья, на покой обреченная. Скудно тама, в глубинах бушующих, а как видит живого этакого — плывет, кормовище ей мотив. Удивился Александр Шепчущее-Озеро: бесовица-то совсем не девица. Мрак наводит птицами черными кричащими, воды еще пуще об брега бьются, вырываются, да толика стыда чувствуется — не боится человек, глядит с интересом да превосходством, лишнего себе позволяет.       Вот и тело виднеется мужское крепкое, водоросли мокрые пах обвивают на манер юбки девической, ноги сильные чешуей рыбьей покрыты. Ночь разбивает безжалостно бесовик, ухищается уверенно, да как начнет смеяться — древа сотрясаются, собаки с ближайших сел выть начинают опасливо, рыбьи стаи в моря уходят. Лишь человек пред ним сидит спокойно, рассматривает во все очи голубые, средь тьму пробивающиеся светом своим дьявольским, улыбается по-любовному, будто б на девку смотрит симпатичну. Не гоже так. — Здравствуй, славный. Как же тебя величать? — подает голос Саша хриплый да бархатный, словно красный шелк ножом острым прорезают насквозь.       У мавки в теле мертвом тепло разливается, растягивается рот бледный в оскале бесовском, смеет ближе подойти, над человеком возвышается горой неподвижной. — Что же ты молчишь, молодец? — человек руку в карманы широкие запускает — траву достает ядовитую — полынь. Мавка глазищи широко пораскрывала, дернуться не успела, как живой кинул траву далеко в купины, за нечистью волчьим взором наблюдая.       Интерес мелькнул в личике русалочьем, наклонила нечисть голову, серой хтонью замыленную, на руки опустилась мокрой гиеною, подползая еле слышно, капли тяжелые роняя на листья опадающие. — Какими водами занесло тебя в места эти одинокие? Новенький, не помню этаких житилей в селах теперешних, как и не знал я вас, водяниц, молодцами, — продолжал Александр, черты холодные разглядывая без смятения всякого. Привлекал его русал сей распрекрасный с личиком княжьим, боярским, бесом поцелованный — наверняка, заставили его с собою покончить, гнета не выдержал демонического, видно по нему, яркоглазому, истину.       Сущь стала на ноги звездные, ровные, выдала улыбку хищную, да кинулась резво вперед, смеясь свободно, прямо пред ликом живым останавливаясь. Не шелохнулся Саша, не дернул ресницами долгими, не двинулась ни одна морщинка на теле оном: глядел во сне очи, под умом-разумом облизовался. Искушает нечисть неблазненно, неприкосновенно, в сети свои вадит паутиною черною, окаянный. — Хорош чернознат, — воспел подземным голосом русал темнозрачный более, чем провозгласил твердыми речами, — Олегом меня звать. Как к себе обращаться изволишь? — Прекрасен, аки сон в дьявольских тисках, настойчив, аки младенец пред родителем поутру. Смелый ты, Олег, видно, что младой совсем, не ведаешь, как к силам низшим обращаться, токмо у отца Водяного проказы стелишь. Правильно отец тебя выбрал молодцев искушать, покрасивше любой девки русской будешь. Александром меня окрестили, что молвишь в ответ мне?       Смех иносказательный по брегу прокатился: — Нет в тебе Бога, Александр, — вытянулся Олег, разворошил воды болотные, да стал вокруг колдуна скакать, хохотать на брег широкий, — Вижу, нет бога в груди!       Скакнул русал раз — справа встал, скакнул два — слева место занял, скакнул три — за спиною оказался, ручищи тянет не потыжается, да как тронул шею длинную человеческую, как обдало огнем жарким ладони влажные синие, так и сбежал испуганным хорьком за дерево близстоящее. А Саша смеется, заливается, на хладну траву упал, да так упал, что оберег защитный с шеи показался спрятанный надежно от сущностей всяких.       Стоит Олег в стороне, ладони потирает, волосами прохладными обматывает, кожу новую взамен сожженой наращивает, да смотрит со злостью и обидою. — Бога-то может и нет, да вот изволь, крещен я перекрестками завороженными, отказами христианскими, кровью черных петухов жертвенных. Отец мне Дьявол, дочь мне Смерть. Не напугаешь, мавка, малехонькый еще совсем, — поднялся Александр сам с земли, руку протянул да продолжил: — Поди сюда, славный, не боись.       Олег, обидой восполнившись, аки сей же младенец пред родителем поутру, однако все ж вверяя — как никак, и правда мятежетворному хтонь русская кланяется в ноженьки, ближе подобрался. Подал рученьку толико зажившую в другую теплую, да уж было скакнуть в сторону хотел, но сила животворящая тело окутала любовью сильнейшей, заботою родительской, слезами непролитыми. Замер русал на месте, Сашиным улысканием провожаемый, да не смог с волею бесовской справиться. Победил в нём отец его дьявольский, схватился Олег за нить медальона заговоренного, рванул вниз со всей силушки, да закинул в реку быструю спешащую, гляд пугливый направляя на колдуна очарованного бедою, ни злого ни чуточки.       Зыркнула мавка на Александра очами заволоченными зачарованными, схватила за предплечье жилистое, да побежала куда глаза глядят к полянке шабашной обрядовой. Бежит, смеется, глас громкий леса тишь разрезает, магии вонь так и летит следом орлицей стремительной. Небеса дымкой серой заволакивает, трава, выжженная под ногами, показывается духом смертоносным, зато мавка хохочет гласно, ветер лики обдувает и живого, и мертвого.       Александр стремится за русалом завороженно: может и сделать что-либо, да не хочет, не надобно это ему, приворожен он бесовицей этакой. Ветки по телу бьют, да дышать помогают, ноги подкашиваются, каждый вздох новый леса свежего потревоженного в груди шипами красных роз отдается, полынью для нечисти, колоколами для веретников, по ухам бьющих болью. Да токмо настолько забывается все сие, дабы дать колдуну зреть черные сыры волосы, слухать хохот всесторонний и… влюбляться.       Влюбляться в нечисть.       Бросила сила неведомая Александра на травушку кровавую, стукнула темечком о землю влажную, да так и давай круги наворачивать; глядит в душу самую очами глубинными, улыскается зверем хищным, а как моргнет — так и вовсе темнота наступает на мгновение проклятое. Пристала мавка, устремилась к добыче своей беззащитной, над телом нависла да выглядывает, шепчет словенья черные, аки воронье колдует над могилкою. — Ну чего же ты, славный? — дыхание тяжелое жертвы загнанной Саша издает, протягивает ладонь к личику напротив, щеки нежной ритуальной легким ходом касается.       Птицей вольною виднеется во взгляде русалочьем чистый разум на время краткое, исчезает во тьме поглощающей, добычи жаждущей. Сашу к нечисти тянет неимоверно, и думает Саша, что виноват во всем оберег потерянный закаленный множьей хтонью. Бьются в Саше жилки силушки ворожеевой сердечным стуком гулким, растворяется Олег в глазах человеческих, дьявольщину в глубину укладывая, оковами стягивая натуго, досками заколачивая накрепко.       В вони сей кровавой оба телеса лежат друг на друг приложенные: одно неподвижное, ясное, светлостью наделенное другое насыщает силою мощною, от мертвого гнета освобождает; второе же дрожит стихией буйною, борется с бранью дьявольской, вспышками в очах незнакомцу знать дает, якобы победит злое свое начало, жизть вспоминает ушедшую, где было бы и привольно, пока насильно в речку не затолкали, не принудили на шею камень брошенный привязать веревками колющими, не приказали под кольями идти вперед ко царству отца морского. — Олег, — шепот веретника сквозь разум помутненный развевается, откликаясь в глубине русала пучиной морскою.       Дождь накрапывает на поляну, уползают сущи любопытные — не любят погоду, испорченную гневающимся Богом, остаются средь леса в тиши вязкой мавка разморенная да колдун. Тиной топленной не пахнет больше, в глаза ветви залезть не пытаются, злость речная исчезает в лике русалочьем пушинкою легкою. Славно. — Олег, — шепчет Саша дважды, коли взор чистый видит. Отходит мавка, садится болезненно, руками болотными лик закрывает. Тяжело ему, чудовищу новоявленному. — Пойдем-ка со мною, Олег, — берет его, русала, за локоть чуть движимый, с земли грязью политой поднимает, да обратно ведет. К реке-матушке.       Не сопротивляется русал, не бежит, не ухищается, токмо следует понуро истерзанно, капли дождевые своей влагою не насыщают боле, ветки по головушкам не бьют, от крови жажды не чувствуется. Изменил в нем что-то колдун, за мертвое задел так, что в живое то превратилось. Холодом Олега обдало — издавна такого не помнил, поежился, за Сашей поближе заморосил шажками мелкими.       Стал Александр у брега крутого, откуда убегали обе души особенные, развернул к себе русала. — Кто ж тебя так бедного? — припоминал Саша бесов всех по близости существующих, а сего — ни трошки. Приложил ладонь веретник к челу ледяному, ближе притянул, в волосы черны руку запустил, да второй торс крепкий охватить успел поперек спины, — Обида за такого таится, жаловаю тебя, добрый же ты, Олег.       Влага скопилась неизвестная в очах русалочьих. Пред рекою демон им преобладал, не хотелось Олегу в воды резвые ворожея своего затаскивать, да не может противиться силушке извне. Оставил слезы текущие, спиною к воде поплелся, за собою таща человека. Человек противиться и не стал: идет в водицу хладную, как на ложе темными сумерками — по ступни заходит — не боится, по пояс заходит — ни морщинка не дрогнет, по шею уж в речке стоит да глядит все на ненаглядного — не умрет, свободу толико обретет.       Не жалко Саше пред ним стоять привороженным, понимал все Саша, не хотел лишь прощаться с судьбою, наскоро найденной. Мог бы взять он полыни кусок, чувствовал он оберег под ногами замерзшими, только не мог оторваться от зорьев, что видели его уже на самом не конце. Улыскался Саша по-доброму, токмо ему свойственному, а русал на него глядел с жалостию, да поделать ничегошеньки не мог. Не сможет уже жить своей жизтью мертвою без тепла этого, что даровал ему колдун. Не выживет и без очей голубых, аки небо в день светлый       Неверно ворожба сработала, ой да неверно. Думы отдавались хворью протяжной, потому не хотел русал думать боле, потянулся первым, губы мертвые да живые в поцелуе долгом соединил.       Расслабился Саша в руках бесовских холодных, не сопротивлялся ни секунды, пока русала целовал прекрасного. Не винил его Саша ни в коем случае, не насылал проклятия в мыслях блуждающих, подавался лишь напротив, чувствуя, как вода их губы рассоединить пытается, как дышать трудно становится, как погружение в легких колким становится. Умирать больно. Терять больнее.       Даже если Олег познал колдуна животворящего пару часов долгих назад, терять больно. Даже если Александр познал русала утопленного, умирать больно. Жалость сердце не сковывает, но немощь разрывает изнутри знакомо. Любовью Александр наполнен, по правде русской, впервые за лета долгие прошедшие, горестью Олег наполнен по отцовщине, целует, воле противится, слезы его горькие с болотными водами смешиваются.       Последний вдох издает Саша, опускаясь в руках русалочьих камнем скорбным, тиною озерною. Не чувствует Саша легких своих рвущихся, губ иных вольных. Немощь отступает стариком, каким Александру быть положено еще как две сотни лет назад.       В сей же час Олег опоминается, очухивается, человека на брег выволакивает. Паника русала захлестывает, демона в зенках не заметно боле, водит мавка по груди замершей ручками дрожащими, противится силе окаянной. В момент в головушке яркой минутою помнится Олегу оберег сорванный, в реку опрокинутый. Кидается он в воды смертельные, рыщет по дну водяному, да нащупывает. Жжёт ладошки нещадно немерено, слезы льются по лику ритуальному, выбирается мавка, пальцами, волдырями покрытыми, завязывает на шее чужой, да плачет надрывно, когда вздох слышит со стороны веретника лежащего. Жив.       Вскакивает Александр на колени, кашляет надрывно, легкие водяные выворачивает. Капли последние уволачивает, на спасителя глядит, что волосами влажными руки обматывает, улыскается. — Чего же ты скорбишь, Олеж? Оставил бы меня с собой, видал бы денно и нощно, — очами голубыми сверкает Саша любовно, будто б вечно видывал картину этакую, да нежностью переполнялся, — Малехонькый же совсем.       Влага соленая падает, аки звезды в небе ночном чистом после ливня приятного, с щек русалочьих. Смеется через боль окаянную, тихо-тихо от счастья плачет. — Не смог бы, — вперед русал подается, губами губ касается в обжигающем поцелуе, чувствует — жжет нещадно, расползается кожа, волдырями покрывается от обиды, да прижимается упорно.       Колдун голову убирает, открыв видение на него жизтею побитого, да как развяжет оберег, как кинет в быстру реку с новою силою приобретенной, как раскроет руки в разные света стороны — так и приглашает. — Поди сюда, славный.       Не верит русал счастью своему, но кидается в объятия, аки в раз последний, будто бы не увидятся они никогда боле, не вдохнут друг друга до раздирающих легких, не дотронутся кончиками пальцев, что огнем жечь будут птицею Фениксом. Теплом со всех сторон Олега укутывает, уютом убаюкивает, дрожит маленький в чужих руках, потерять боится, прижимается близко-близко.       Гладит Саша спину русалочью гладкую, шепчет слова нежные, словно озеро тихое, как только солнце встает над ним спокойным. Нашел Саша счастье свое в нечисти речной, бесовице. Отклоняется Олег, глядит испуганно в зорьи рядышком, да те его одной токмо негой встречают. — Пойдешь со мною в избушку? Отогреемся. Расскажешь мне все.       Русалу лишь кивнуть головушкой остается легче прежнего. Кошками размеренными они с травы-то поднимаются, друг друга отпускать не собираясь испокон веков тяжелых длительных.       И шепчущее озеро с быстрой речкою будут напоминать сущностям обоим о знакомстве их стремительном, как сея-то речка, с той поры упокоенная оберегом сияющим в дальних ее глубинах.