будничное

Небо бесконечно серое двадцать четыре на семь. На улице постоянно холодно, сыро и попеременно дождливо. Бумажная волокита и нудность кабинетов заполняют грудную клетку до верха, глаза уже не видят и не чувствуют ничего кроме замазанных экранчиков камер и боли с щиплящеми каплями. Усталость и пустая голова, как смысл жизни и Энки уже тошнит даже от ложки супа, а запах кофе слился с его телом воедино. Вечерами-ночами тепло и сопение Самона под боком согревает, приносит хоть какую-то надежду на то, что тошнота и май пройдут. 12:28 Самон потягивается на стуле и опрокинув голову назад смотрит на растянувшегося на замшелом диване Энки. Из тонких губ вырывается мотивчик киша. — Моя малышка рок-н-ролл..— зевая, напевает Энки. Самон хочет возмутиться, но в голове что-то опускается и заходит в вк. На лице разливается ленивая напускная улыбка, потому что для настоящей нужны летний зной и какой-нибудь пиздец. отпускай чужие голоса из памяти слова которые нельзя никому сказать глаза сменили тон, ты отпусти ладонь мой дом теперь закроется навсегда Руки обхватывают худые запястья и подрывают с дивана. У Энки уже просто физически болят кости, мышцы, ему больно улыбаться, его тошнит, но от такой теплой и родной улыбки хочется разреветься, рассказать как ему плохо от этой серой весны и как его заебала эти тошнота и холодные кабинеты. Но конечно никто ничего не скажет и упадет слеза, ведь наконец-то появилась хоть какая-то искра жизни и он тоже улыбается и танцует. Они танцуют и танцуют, все ближе жмутся друг к другу и пускай хоть весть пятый корпус сбежит нахрен, сейчас не до этого. Да и куда? Вокруг один океан и ничего более. Топиться братья пойдут с радостью и с беглецами. и снова мысли на весы, на тебе две полосы от моей любви, от твоей любви отмотать бы пленку, но все засвечено давно во мне тает дым, в тебе тает мир однажды все пройдет, ты запомни эти слова только лирика Самон бережно обнимает брата, покачиваясь в такт музыке, жмется в рубашку о господи какой ты красивый, вдыхает запах и пытается запомнить. — У тебя ребра навыкат, ты когда сегодня ел? — Кофе считается? — Нет. — Тогда ничего. — Пиздец, ебнулся. Дальше разговор продолжать просто невыносимо лень и оба так и стоят в объятьях, качаясь в такт и это далеко не братские отношения, но и не пресловутая любовь, это что-то больное, что приросло к ним и уже не оторвешь. Они так и живут вдвоем. Одна кухня на двоих. Одна ванна ("секономим воду", "да так и скажи, что просто хочешь полапать меня"). Один футон. Одна могила и гроб, уложите нас пожалуйста вместе, ведь мы точно окажемся в одной лужи крови, как та парочка из Помпей под одним пеплом. куда-то туда, где мы снова играем играем с тобой, будто бы в детстве поздней весной, снова за руки, вместе — Эй, дебилы, вы че делаете? В дверном проеме серой тенью застыл Хаджиме, а за ним запах сигарет. Самон картинно зажал нос двумя пальцами. — Сгинь, у нас моментик. Сугороку сгинуть не желает, и бросив на стол очередные бумаги, подходит к Самону, кладет голову ему на плечо и начинает рассказывать какие долбаебы у него в корпусе, что даже в такую говняную погоду не могут угомониться и как у него болит живот и вообще он заебался. Энки еще ближе сгребает к себе брата, ложит голову на другое плечо, в голове появляется смутная мысль затискать младшего. — Я тоже поныть хочу. Самон, зажатый между двумя больными идиотами только закатывает глаза и тихо шепчет на ухо Энки всякие шуточные милые пошлости, которые подслушивает Хаджиме и только поднимает брови к серому небу. Песенка уже давно сменилась пятью другими и в этом задолбаном дверном проеме стоит Инори и радуется тому, что женат.