Реабилитация

Голова оказалась слишком тяжёлой и обещала ещё постучать, если я не дам ей перезагрузиться. Толком не выходило. Данная Кибером информация отказывалась усваиваться. Кружилась и путалась, как будто её было слишком много. На самом деле, нет, не было. Приходилось работать и с куда большим объёмом, и никогда это не казалось слишком уж сложным. Сейчас — сейчас отличалось только то, что информация имела со мной связь. Почти прямую. Ясно, чего хотел Кибер. Вытянуть из рукавов Злата все козыри и показать мне наглядно, что они из другой колоды. Но… Кибер уже не молод. Не до того, чтобы такие слова, будучи сказанными вслух, не имели последствий в виде ехидных улыбок и «просьб» показать несчастному дедуле, как же делаются дела нынче в мире, но все-таки не молод. И слишком любит Истребителя. И, совсем-совсем немного, наверное, не хотел слишком настаивать в выходной день. Как бы то ни было, в итоге карты-то он вытащил… Но положил их на стол и оставил в игре. И теперь я не мог толком сказать даже, какие из них лишние. А вообще-то, он совершенно мастерски заставил меня проглотить горькую пилюлю, не поморщившись. И не от того, что так учили, а от того, что я и не заметил, что проглатываю. Кибер говорил так, что я практически перестал осознавать, что речь идёт про Злата. Нет-нет, казалось, тут замешан один только «дядя Валя», личность, конечно, сомнительная, но все же не такая уж плохая. Даже приятная. Личность, у которой проблемы были исключительно с нами, а не с непомерной жаждой власти и богатства. Личность, которой хватило смелости нападать на Академию в полном одиночестве — и все с твёрдой уверенностью, что это ради города. Личность, которая так сильно любила своего брата, что рискнула ради него… всем. Если бы у меня был такой брат, я бы не пожалел жизни, чтобы ему отплатить, чтобы стоить такой любви. И если бы благие намерения повели его прямиком во тьму, я бы!.. Но… Теперь-то уже поздно. Теперь, вероятно, он придумал брату сына, только чтобы его погубить. Месть ли это или отголоски все той же любви?.. Неважно. Важно, что это все ещё Злат. Что Злат и «дядя Валя» это одно лицо. Это одно лицо?! Я запустил пальцы в волосы и сжал губы, чтобы не закричать. Кибер, что вы наделали?! Вы хотели защитить мою голову, но вместо этого запустили в неё вирус! Нет. Нет! Тут что-то не так. Тут все не так. Если Кибер, который отнёсся к нему с уважением, пока он был ребёнком, поменял свое мнение. Если брат, которого он спас, когда был ребёнком, поменял свое мнение… Значит, что-то пошло не так. Значит, Злат изменился до неузнаваемости. Так оно и есть. Страх перед Жнецом и Академией довёл его до… Помешательства. Угрожающего помешательства. Родители Семена не были агентами. И все те, кто пострадал от его попыток привлечь внимание — тоже. Я, наверное, не смог бы даже и после такого отвернуться… Но я — не его брат. И я должен думать о людях, а не о Злате. Если бы только Кибер, или Истребитель сказали мне, что это точно были заложники! Но они, как видно, считали, что для меня это очевидно. И так было. А теперь я уже едва ли уверен… И в таком состоянии нельзя продолжать дело. И это значит… Самое логичное и самое противное, что может быть. Нужно пойти, задушить себя, и извиниться перед директором. А потом получить материалы дела Злата в полном объёме. Я выдохнул и это звучало как-то совсем… Сорвано. Все равно нельзя оставаться «в ссоре» с директором слишком долго, если я не собираюсь покинуть Академию. А я не собираюсь. Никто и ничто не ждёт меня вне её стен. Кроме, разве что тех, чьи планы я сорвал. Да, стоит оказаться вне Академии и без оружия… Никто об этом не скажет, никто, и, может, как раз потому, что всех их так трясёт от памяти о Жнеце, но… Из Академии все еще есть только один выход. Было бы совсем нестранно, утонув в подобных мыслях, не услышать тихого стука. Но я зачем-то услышал. И знал его значение. Зачем, зачем сегодня, Растяпкин? Мне страшно снова тебя увидеть. Спокойствие, которого не было даже и без того, совсем ушло во что-то удушающее. Я не хочу понимать, насколько холодными и отстраненными мы будем теперь друг с другом. — Входи, — но все-таки заставлю себя, чтобы не было ещё страшнее после. Если уж Семён на это решился, я не могу себе позволить не решиться. А как только он вошёл, решение позволить себе размышлять лёжа в постели, вдруг стало ловушкой. Даже поднять голову я теперь бы не мог. Придавило со страшной силой. — Проходи, — через силу сказал я. Его шаги звучали как-то странно, как-то, как чужие. Он оказался рядом. Я не повернул головы. Видел лишь боковым зрением. — Садись. Он опустился, спиной ко мне. Тишина. Только дыхание, слишком громкое, у нас обоих. Громкое и будто совсем нечеловеческое, призрачное. — Как ты понял?.. — Другие прислали бы сигнал на браслет. Ни движения. — А где… Твой браслет, Слава? Заметил. Как поздно ты заметил. — Снят. Рывком, резко, он обернулся и уставился мне в глаза, раскрыв свои широко-широко. — Почему?.. — и едва не упал от собственной резкости, и оперся ладонью, едва не поставив её на мои волосы. Но я не шелохнулся и прямо встретил его взгляд. — Это связано с заданием. С заданием, ни с чем больше. Всё в порядке. — А я… — мне не нужно было слышать, чтобы понимать, что он хочет сказать. Всё было ясно по его лицу. По виновато поднятым бровям, по сморщенному до мучительности лбу, по блеску глаз. И все это вдруг… Вдруг принесло удивительное, бесконечное облегчение. Все в порядке. Все на своих местах. Семен все ещё Семён. Даже если он любит кого-то другого, он все ещё переживает обо мне. Он все ещё слишком добрый и слишком чувствительный для агента. Злат все ещё преступник. Какой бы печальной ни была его история. Какие бы мотивы ни двигали им. Какую бы оценку ни ставил ему я сам. Я все ещё… — Всё в порядке, — ещё раз, странно для себя мягко сказал я и так же мягко протянул руки, и обнял его щеки. — А ты все-таки идиот. Ты, на самом деле, такой красивый… — здесь, прямо сейчас, со мной. И те, что упустили шанс тебя таким видеть, виноваты сами… Он покраснел, как-то мучительно и закрыл глаза. — Я не издеваюсь, Растяпкин. — Я… Я знаю, Слава… Ты давно не издеваешься. Иначе… Я все-таки не приходил бы. Очень на это надеюсь. Очень надеюсь… — Иди ко мне… — и медленно отпустив, переместил руки ему на пояс, и потянул к себе, и скоро уже очень довольный ощущал как он прижимается всем телом. Я смял его, почти как огромную мягкую игрушку. Вовсе я не хочу… Его никому отдавать. Даже если там он будет счастливее. Нужно было быть умнее. Нужно было не впускать его. Нужно было вырвать это с корнем, выпытать у хомяка, по ком Растяпкин вздыхает, да тому и вручить… Но я не хочу. Не хочу! Хотя и ему не признаюсь в этом. Он запутается. Он и сейчас, наверняка, запутался. Потому что я с ним, рядом. А тот!.. Те всегда получают намного меньше. Потому что с ними рядом невыносимо страшно. Ну а я, раз не тот, раз никогда не мог бы даже думать о том, чтобы стать тем… Могу получить все. Всё. — Тогда, может, сделаешь, что Истребитель велел? Семен растерянно вздохнул. — Что велел?.. — Позавчера… Он жалобно и виновато пискнул и уставился на меня. — Без всяких приказов, без всяких лишних знатоков, — продолжал я, тем не менее, гладя его по волосам. — Просто так, потому что хочется. — Не могу… — сдавленно ответил он. — Почему? — нестрого спросил я. На самом деле, мне известен ответ: Семён неуклюжий сам по себе, даже в вещах повседневных. А для нашей работы это большой недостаток, и ругали его за него слишком часто. Но ведь если он не будет пытаться, ничего не изменится! — Тебе так не нравится быть главным? — может быть, если его раздразнить, он позабудет свою чрезмерную доброту. — Нет. Нет, просто с тобой… Я несколько растерялся. Действительно, мы ничего друг другу не обещали и не должны были. И все же… Неожиданно само то, что я узнаю лишь теперь. — А ты с кем ещё-то был? С Женей? — помню, что к ней в свое время ревновал всерьёз. Не как к любимой, но просто как к значимому человеку, с которым он хочет проводить время. — Нет… Я… Ты его видел… — Ну кого? — Одуванчика. Его!.. Помню я эту ходячую проблему с волосами, стремящимися показать медузам, что те недостаточно хороши. Во все совал свой нос. И, как раз имел прямое отношение к Альтаиру. — Так это ты по нему скучаешь? — полагаю, потому что он даже ещё настойчивее, чем я. И хомяка не так сильно раздражает. — Скучаю?.. Скучаю, да, но если ты имеешь в виду… Нет, это не он. Уже легче. Было бы как-то совсем обидно. — Он, вроде, помладше нас, — мрачно прищурился я. Не потому, что подозревал Семена, а потому, что сам избежал этого вопроса с Нольди только каким-то чудом. — Шестнадцать!.. — Я больше о том… Почему же со мной страшнее? Сам бы я сказал, что такого приставалу не жалко, но я бы и себя не пожалел, а Семёну обычно жалко всех. — Его не обидишь… — тихо ответил Растяпкин. — А тебя… Ты разозлишься, но я все-таки… Тебя, кажется, что тоже нет, а на самом деле… Если тебе сделать неприятно, ты просто не скажешь, а потом!.. Будешь грустить много дней. Я крепче сжал его и чуть не до скрипа стиснул зубы. Просто отвратительно. Отвратительно, что он это знает. Отвратительно, что это ещё и правда. Нельзя быть таким. Нельзя и попросту странно. Ведь я совсем не боюсь боли. Могу вынести что угодно. Иначе здесь было бы не выжить. А то, что он запомнил, то, что он заметил было такой ерундой, такой мелочью!.. И случайностью. А изодрало почему-то хуже любого намеренного нападения. — Это гадость, Растяпкин. Так быть не должно. От этого нужно избавиться, так что… — Я не буду! Не буду! — хотя стиснул он меня так крепко, что я толком не мог вдохнуть. Как будто он тоже понимал, что проблема не в боли, не в ней самой, а в чем-то другом. Кто вообще дал ему эту проницательность? Кто? Во имя чего? Потому что в работе Семён её использовать не умеет… — Тогда я сам все сделаю, — не пытаясь пока что, выдал я. Как и всегда, сам. Когда сам, почему-то даже неприятные чувства ничего не означают. Не приносят таких последствий. Семен выдохнул и ослабил хватку. И куда уютнее прижался ко мне. Прижался и лишил всякого желания делать что-либо сейчас.

***

Потом… Все-таки нежность вылилась в поцелуи. Медленные и слишком живые, чувственные. Торопиться не хотелось. Слишком стараться — тоже. Все было очень просто. Я впустил его, почти не отстраняясь, почти не поднимаясь. И привыкая, лишь следил, как борются в нем забота и восхищение. Жаль, как жаль, что в такие моменты намного сложнее не утонуть в собственных ощущениях, и так редко и так мало я могу наблюдать его таким… Удерживающим себя. Стоны негромкие, только резкие и движения немного отрывистые, а поцелуи — липкие. Внутри горячо… И ничто не терзает голову.

***

Теперь просто лежали разнеженные рядом, зачем-то глядя в потолок. Уснуть ближайшее время нам, конечно, не грозило. В особенности потому, что Семена явно замучила какая-то мысль, и он вздыхал, наверное, совершенно не замечая. А я не спешил спросить, но где-то на шестнадцатый раз, все-таки вяло выдохнул: — Ну что? — Мы… Ведь должны уважать высших, да?.. — тихо отозвался он. Я сдержал мрачный смешок. Вечно он кому-то что-то должен, этот Растяпкин… Особенно Истребителю, почему-то. — Если ты опять поругался с Калашниковым, можешь его не уважать, я тебе разрешаю… — я прекрасно понимаю, что за такие слова мог бы поплатиться. Куда хуже, чем за срыв в кабинете директора — там хотя бы были смягчающие обстоятельства. И все же не мог себя заставить с уважением относиться к нашему мастеру по оружию. Да, в действительности, он человек смелый, даже самоотверженный, в чем-то. И глубоко знает свое дело. Но… Так же глубоко он не знает людей. И слишком вспыльчив. Наверное, я мог бы его понимать, потому что и сам из всех эмоций легче всего поддаюсь злости. Но есть очень большая разница между тем, чтобы показать свою злость тому, кто сильнее и тем, чтобы срывать её на ком-то слабом. — Нет… Нет, — Семён сжал мою руку. — Ни с кем я не ссорился. Но вот… А ты так легко… — Я тебя не понял. — Ты разговаривал с Кибером, — объяснил он твёрже. — Так запросто. Это как посмотреть. Просто было только снаружи, только на вид. — Потому что Кибер человек, а не просто высший. И если тебе показалось… В этом нет ничего неуважительного. — Я так не могу. Неудивительно. Он со мной-то не всегда может говорить не как с кем-то взрослым и далёким, слишком серьёзным или слишком важным, а уж с ними-то… — Может, тебе просто нечего им сказать? Все-таки они нам не совсем товарищи, чтобы можно было о чем угодно с ними болтать. Еще один тоскливый вздох. Я поцеловал его мягкую щеку. Иногда и при всем желании его не понять. — Да. Не товарищи. Но я… Знаешь… Раньше я думал, что они — наша семья. Я опустил взгляд на его плечо. И фыркнул специально, почти с усилием. Конечно, даже будучи такими разными, многие мысли и чувства за эти годы мы поделили на двоих. Но это почему-то удивляет и смущает. — Я тоже, Растяпкин, я тоже. — А что тут смешного? — А ты попробуй их распредели по семейным ролям, — пояснил я, наверное, немного щекоча его шею дыханием. Теперь Семён тоже прыснул. Наверное, выбирал, кто будет мамочкой. — Слава, ну так нельзя! — Я никому не скажу, — пообещал я. Ни-ко-му. И тебе, о том, кто в этой семье ехидный дядюшка, который постоянно изводит папочку и с радостью научит этому всех желающих. И вообще, вслух-то этого лучше не произносить. Не следует искушать судьбу ещё раз за один вечер. Но представить — весело. С Истребителем все ясно, хотя он и не пылает энтузиазмом. Кибера легко представить дедом, способным, если что, урезонить и отца, но, без сомнений, первым узнать и про все твои выходки — и уж, можешь быть спокоен, если он решит тебя за них наказать, ты не обрадуешься. С остальными чуточку сложнее. Пожалуй, что Муромец тоже был бы дядей. Таким, который однажды с ослепительной улыбкой появится где-то в середине твоего детства, возьмёт с собой в поход по горам, а потом, когда вы вернётесь, чуть не погибшие, так же исчезнет. Оставив на удивление светлые воспоминания. Круст, как самый молодой из высших, наверное, сделался бы старшим братом. Таким, которого тоже не особенно увидишь, даже если он почему-то дома. Но если все-таки его выловишь, узнаешь что-то интересное и удивительное. Может быть, даже и об отце. И остаётся только… О… Он был бы злобной тёткой, попавшей в семью через замужество, узнавшей, вдруг, что в семье есть дети, и теперь не знающей, как бы от этого кошмара отбрыкаться! Наверное, мой взгляд стал злораднее, потому что Семён вдруг закричал: — Слава, не надо! Я засмеялся. Не надо. Ты же уже сам это подумал, раз так испугался! — Не ори, а то твой хомяк решит, что я тебя тут принуждаю. Семен жалобно замычал, извернулся и спрятал лицо у меня на груди. — Я теперь на него смотреть не смогу! — Ты и так на него не смотришь! Стоишь, голова опущена, глаза в пол! Какое-то время мы молчали, с подлым детским весельем воображая жизнь такого семейства. А потом… Не знаю, зачем, но я выдохнул: — Но все не так. Мы с тобой не особенные. В Академии очень много людей, а высших всего пятеро, чтобы они могли… А Семён удивлённо посмотрел мне в глаза и улыбнулся, снова слишком просто. — А зачем быть особенным? Вся Академия может быть семьёй. Я моргнул и застыл с раскрытым ртом. «Я тебя люблю», — осталось где-то на языке. Он точно, точно запутается! А я знаю, что имею в виду. Что-то невыносимое. Боль от того, насколько он… Невинен и чистосердечен. — Во всяком случае, ты точно мой брат, — тихо и серьёзно сказал я. Он вспыхнул до корней волос. — Но мы же!.. — Ну и что? — Слава! — Ну и что? — я поцеловал его. — Ну и что? — снова и снова, не выбирая места касания. — Ну и что? — сминая и вдавливая в себя. Это другое, это навсегда, от этого ты не отвретишься, от этого ты не уйдёшь! — Ничего… — и шёпотом он добавил: — Я очень рад.