Реабилитация

На самом деле, я думал, что у Истребителя нет детей. Детей, и вообще хоть кого-то родного. Мне нравилось считать, что он такой же, как мы с Семёном. Что он сражается за всех, и ни за кого, потому что не за кого. Поэтому он и не мог понять. И не мог объяснить все просто и ясно. Не мог сказать, что не пошлёт Семена потому, что Злат убил его родителей. Хороших, добрых, заботливых родителей. Семен не говорит о них, нет, не так нас здесь воспитали. Да и я бы не захотел слушать. Но они в его глазах, чистых, голубых, хранящих надежду и память о счастье. Да. Родители его любили. И Злат убил их. А моих — штука куда более коварная и вечная. Нежелание ответственности и случайные половые связи. Конечно, убили они их лишь в роли родителей. А в остальном, они, наверное, живы. Это неважно. И как раз важно слишком сильно. Я не понимал бы этого точно так же, если бы не рос с Семёном. Но ещё больше, если бы не инцидент с Тэ-младшим. С Нольди… Хорошие сыновья готовы за своих отцов убивать. И это видно по глазам. Всегда по глазам. А в моих, сколько я ни смотрел, сколько ни изучал на фото, сколько даже ни спрашивал у других… Ничего похожего нет. Только злость, и упрямство, и усталость. Даже не грусть. Впрочем, тронуть Злата грустью было бы невозможно, не стоит и сомневаться. Но она была бы правдоподобна для хорошего сына, узнавшего, что любимый брат его любимого отца — заключённый. Хотя к отцу, пожалуй, и стоит вернуться. Судя по той информации, что была у нас о Николае Орлове... Да. О совпадении фамилий Истребитель пожелал сказать лишь в самом конце, как видно, намекая, что это ни в коем случае не было фактором. Впрочем, это совпадение не имело значения в самом деле. Фамилия не досталась мне от отца — моим отцом никто не указан. А мать... Что ж, она так хотела откреститься от меня, что потрудилась придумать другую, с ней самой не связанную. Раньше я думал, что в чем-то... Это попытка извиниться. Связать с кем-то великим. А вместо этого я оказался связан с преступником... И его крайне сомнительным братом. Николай Орлов, в самом деле, не очень-то походил на хорошего отца. И на хорошего брата, кроме того, тоже. В редких интервью, где он все же соглашался сказать хоть что-то не про обезьян, он всякий раз говорил, что, к сожалению, лучше посмотрит на сотни мартышечьих семей, чем заведёт одну свою и будет всю жизнь скакать под капризы жены и ребёнка. Кроме того, он вообще с явной неохотой говорил о семье. Злата не упомянул и словом. Впрочем, тут его можно понять. Да и закрытость и нежелание болтать, привлекая лишнее внимание, можно отнести скорее к плюсу. Совсем другое дело, что Злата он не искал. Все те годы, что Злат у нас, этот человек не звонил ему, не заходил в квартиру, не писал объявлений о пропаже. Оснований полагать, что Николай Орлов знает, где у Злата убежище, тоже нет. Что же Злат скажет сыну такого брата? «Да пошёл ты к своему предательскому отцу»? Конечно, Злата легче будет обмануть. Судя по тому, что Академию он ненавидит, он легко поверит, что это мы не дали его брату до него добраться. Да. А потом впустили племянника, который, едва только выпустился из школы. Логично ведь. Как будто Злат идиот. Нет. В том-то и дело, что он умен. Умен, проницателен и, кроме того, мастер убеждать людей. А значит, знает их. Понимает. Читает по глазам. В этом-то и сложность игры со Златом. В этом-то и есть высота доверия… Может быть, чрезмерная высота. Играя кого-то родного, даже самый лучший актёр может провалиться на мелочи. На глупой, пустяковой мелочи… Каким бы подробным ни было досье, а глупостей, что болтают родные в нем быть не может. И Истребитель не мог не знать. Но не сказал. Обманул. Или проверил. За дерзость, надо полагать, и решил проверить. И не допустить, если так и пойду. Ему назло, надо было так и сделать. Ровно так, а затем сказать, что мне его доверие встало поперёк горла. Но с него станется. Ещё правда Семена пошлёт. А Семён не откажется. Там и конец его светлой душе. А если уж быть до конца честным, кому же ещё быть племянником такой тёмной личности, как Злат, кроме меня? Да. Похоже, у меня самого к себе предвзятое отношение. И я сам посылаю себя играть… Не злодея, но озлобленного человека. Брошенного, нелюбимого. Такого, которым, конечно, легче всего манипулировать, потому что он беззащитен из-за своего одиночества. Такого, какой почти мог бы Злату понравиться. В чем-то похожего на него, глубоко несчастного и почти готового пойти по стопам дяди. Явившегося к нему без всякой благой цели… И без заранее готовой любви. Но я уверен, что лишь такой племянник будет иметь смысл. Легко проявит, чего хочет Злат, ищет ли ещё путей к бегству. Изменился ли хотя бы немного.

***

К Истребителю я пришёл неохотно. И видел, что он ждал меня. Ждал, знал, понимал. И был победителем, был тем, кто прав. Хотя он, конечно, ничем и никак не выразил этого. Слушал внимательно и спокойно. И спросил, без всяких намёков: — Что ты собираешься делать? — Рисковать. Показать ему себя, с той только разницей, чтобы не быть агентом и зваться его племянником. Выросшим в одиночестве. Сейчас, глядя на него, я знал. Он просто не мог такое мне приказать. Только предложить, как вызов. Но если я стоил всего этого, я не мог его вызова не принять.

***

Возвращаясь к себе, я был, откровенно, не в духе. А навстречу, как по заказу… С извечной низкой и подлой ступеньки чуть не полетел Растяпкин. Да. Вот и он. Вот и он… Существо, которое все ещё вызывает у меня вопрос: ну неужели его правда можно называть просто тринадцатым и делать при встрече каменное лицо? На нем ведь написано, крупными красными буквами прямо на лбу, что он Растяпкин. — Иди сюда, — без приветствий потребовал я. И он подошёл, смущенный недавним недопадением. Я привстал на мыски, но только с тем, чтобы его притянуть к себе поближе, и затем поправить, в который раз, ворот его рубашки. — Ну что это такое, а, Семён? Я тебе не мать, — проворчал я. Но вовсе невсерьёз… Скорее уж, чтобы скрыть, что это меня развлекает. Почти. Все же я не представляю, как же он жил бы сам по себе. — Ну я… Я не успел… Просто я… — Просто ты Растяпкин, — кивнул я, так и не выпустив его. — Спешишь куда-то? — Да нет… — медленно ответил он. — Лучше говори мне правду, Семён, — строго прищурился я. — Иначе заманю тебя, отвлеку тебя, и не пущу, и ты везде на свете опоздаешь. — Куда… Заманишь? — широко раскрыв глаза, едва слышно спросил он. Попался. Сразу попался. Что с ним делать, честное слово… — Ко мне. — Правда? — он вспыхнул. Слишком просто, но в этом тоже есть своя прелесть. — Правда. Чаю выпьем. Ну или что ты хочешь?.. Я знаю, чего он хочет. Того же, чего я. Почти. — Всё равно… — выдохнул он. И прибавил тревожно и печально: — Слава… И ничего больше. Ничего. Я все понимаю. Всё понимаю. И ничего не могу ему ответить. — Семён… — я взял его за руки, обхватив запястья и осторожно прижался лбом к его груди. — Ты пойдёшь ко мне? — Пойду… Я выдохнул. До конца он никогда этого не спросит. До конца этого никогда не спрошу я. И не надо. Не надо. — Пойдём, — я потянул его за собой. Моя комната соседняя с его. И здесь все точно такое же, кроме, разве что, места для хомяка. И книг. Но Семён не зовёт меня никогда, и даже не из-за Федора… Он все ещё мне не верит. Все ещё в его глазах я вижу вопрос, который он, как ни странно, и правда задал тогда, в первый раз: «Ты действительно хочешь меня?» Иногда мне от этого хочется выть. — Садись. На кровать, — иначе он начнёт мяться на стуле или ещё сделает что-то глупое. Я действительно поставил чайник кипятиться, но о чае не думал совершенно. Я думал… О лице Семена. О том, как заставить его показать мне ещё больше. Он мне не верит, но в том-то и дело, что я хочу, хочу до дрожи… Смотреть за его эмоциями, когда удовольствие станет невыносимым. Ведь Семён, Семён здесь единственный, во всем этом тёмном и тоскливом доме, показывает свои чувства на лице хотя и старается изо всех сил этого не делать… Вмиг развернувшись на каблуках, я подошёл к Растяпкину и, схватив все за тот же несчастный воротник, поцеловал. Губы у него мягкие, и как будто немного слишком, будто в них нет формы, будто они варёные… И каждый раз впиваясь в них, я почти боялся, что они не вынесут этого… Я втиснулся меж его колен, а он вжал меня в себя, обхватив за пояс. И зажмурился. Я хотел бы тоже, но слишком велика была бы такая потеря. Не видел бы, как мечутся брови и как дрожат ресницы. Я теряся носом о его нос, и животом о его живот, упиваясь тихими полузвуками, полувздохами, каким не мог бы найти подходящего имени. Лёгким движением заставил его упасть на кровать. И медленно поднялся на руках, прижимаясь ещё плотнее к его бёдрам. Он жаловался мне, что при всем, безразличие, слишком тесно прилипшее к моему лицу, мешает, так что теперь я заставил себя улыбаться, и щурил глаза, надеясь, что так… Хотя бы отчасти выгляжу для него добрым… Потому что он выглядит для меня живым. Ярким и чувствительным, выражающим столь мимолетное… За каждый поцелуй, за каждое касание. Кто-то другой счёл бы его ленивым любовником. Почти ничего, пока я расстегивал его рубашку. Почти ничего, пока целовал, прижимаясь к горячей груди. Лишь стоны, метания, уничтожающие идеальную гладкость моего покрывала. Но я именно это хочу, я именно потому его зову… И самое лучшее — момент, когда я погружаюсь в него. Как широко раскрываются его глаза, как громко он кричит, как откровенно выгибается… Это миг, только миг, жаркий миг… Но в иные дни только ради этого мига я продолжаю жить…

***

А после — ему как всегда стало стыдно. И теперь он лежал, смущенный и тихий, пряча от меня глаза. Я рассеянно гладил его по волосам. Мог бы быть счастлив… Если бы не нужно было оставаться рядом с ним сильным и уверенным. Я целовал его в лоб и глаза, но знал, что как только заканчиваем, мы оказываемся порознь. О чем он в такие моменты думает, я не представляю… — Слава… — заговорил, но слишком робко. Ну что я тебе? Разве ты не видел меня? Разве я не такой же, как ты?.. Нет. Не такой же. И нет, не видел. Я все никак не могу показать. — Слава, почему ты сегодня… Такой злой? — Я тебе сделал больно?.. — всю расслабленность унесло. Как мог не заметить? Не найти в его лице? — Нет. Не сделал. Я вообще раньше думал, ты тут будешь… Как на экзамене. Слишком жестоким. Я скривил губы и отвёл взгляд. — Разочарован? — этого я и боялся. С самого начала. — Нет! Нет, я рад… — редкость для его нерешительности. Он сам погладил мои волосы. — Но сегодня ты… — Так, рассуждал про хороших сыновей, — и, как видно, не найду сегодня выхода. — А зачем на них злиться? Они же хорошие… А мы нет. — Ты-то чего, Растяпкин? — Ну… Я тут с тобой… И вообще… — Думаешь, твои бы расстроились? — Думаю, Истребитель бы нас ругал. — Ещё чего… — у него самого есть секрет похожий. Очень похожий. — Ничего тут плохого нет. Он вздохнул и прижался ближе ко мне, спрятав лицо. А я сжал губы так плотно, как мог. Ничего не случилось. Ничего не произошло. На хороших сыновей стоит злиться хотя бы за то, что они не превращают друзей в любовников, чтобы ночью не кричать от тоски.