Paradise smells of drugs and rot.

***

В чужой квартире на верхних этажах давно забытой многоэтажки с пыльными бетонными ступенями и грязным подъездом, пропахшим дешевыми сигаретами, лживостью наивных надежд и паршивым алкоголем невыносимо душно. Едва переступив порог, оставляя за спиной темный лестничный проем с мигающей под потолком лампочкой мужчина рефлекторно тянет носом разряженный давящей на мозг духотой воздух, повинуясь старым инстинктам. В мозг бьет приторно-сладкий, липкий и тягучий, словно чертова патока запах, подкатывая к горлу комом приступа рвоты. Витающий в захламленной квартире, смешиваясь с влажным запахом земли в треснувших горшках он, пропитав собой стены, словно никотиновый смог в задыхающихся легких старого курильщика на последнем издыхании намертво въелся в серые скучные стены, не давая вдохнуть полной грудью, сдавливая горло медным привкусом оседающей на коже рук крови. Теплой и слишком яркой на фоне бледной кожи, контрастно-черной одежды, мягкой тканью притягивающей собой и без того назойливую жару, пропитавшей собой все, заставляя жадно глотать остатки кислорода. Перепачканные чужой кровью пальцы впиваются в ослабшее тело, с мягким шорохом и стуком обуви по деревянному полу затаскивая тело за тяжелую железную дверь, отрезая утратившее чувство к тихой и неторопливой, загнанной, молчаливой жизни в четырех стенах лицо с еще трепещущим взглядом мутных, словно оконное стекло после влажного дыхания дождя глазами. Серо-голубые глаза, красные от соленой воды, напоминающей вкус далекого моря в застывших испуганных зрачках, что вместе с кровью мешается на его лице, смешиваясь, стекая хрупкими каплями на подбородок и срываясь на кончики тонких изящных пальцев, что больше не пытаются зацепиться за запястья, остановить в борьбе за собственную жизнь, мелькающую перед глазами мутными расплывчатыми пятнами пугающе-быстрых воспоминаний в болезненном, умирающем в едком, разъедающим кожу и кости вкусе, в одном лишь запахе, упоминании вслух наркотиков, отразившихся тупой болью ноющих от ожидания очередной дозы блядских таблеток мышцах, в потухающем, слабом от губительной эйфории угасающих эмоций сознании. Ненавистный вид белых маленьких таблеток в чужих руках, закатывающихся от быстротечного, чертовски мнимого, навязанного удовольствия эффекта затяжки от очередного самодельного косяка в дрогнувших от накативших ощущений пальцах, расплывчатой улыбки и затихающего в желании мягкого, раздражающего голоса, звенящего в приторном шепоте на ухо словами такой же лживой навязанной привязанностью чувств друг к другу любви. От него всегда пахло этой проклятой травой. Запах, пропитавший кожу, пропитавший мысли и мозг, одежду, что будет валяться на грязном полу среди медленно разлагающихся опавших лепестков цветов, пожелтевших от времени и обращающихся в прах, как путанное в алкоголе, наркотиках и тупом, томящем скованное дрожью обжигающих прикосновениями горячее тело на смятой постели. Он всегда считал его глаза красивыми. Особенно красивыми, манящими настолько, что он был готов тонуть в них бесконечно долго, хватаясь за крепкие руки на своей шее и послушно прогибаясь в спине под ритмичные толчки, скрип дерева под собой, глядя в эти чертовы глаза, барахтающиеся, словно брошенная на берег рыба в омуте того, что он всегда любил больше того, кого целовал в тонкие обветренные губы и кому так неловко по началу говорил о чувствах. Мужчина ловит себя на мысли что слабое, испачканное в крови тело среди зеленых растений, стоящих буквально везде, занимающих собой много, слишком много пространства и без того маленькой квартиры смотрится даже красиво морщится, с неостывшей глубоко внутри себя горячей злостью разочарования в собственных, далеких от жестокой, ломающей кости реальности, разбивая о неизбежность осознания того, что всегда лежит на поверхности, мозоля уставший от бесконечной лживости потешных и хрупких, словно птичьи крылья обещаний, от необходимости спасать, вытаскивать это тело из болезненных ломок и проблем, что преследуют обоих, незримо витая в воздухе вместе с этим запахом, следую по пятам и оставляя после себя удушающе-тошные иллюзии обмана собственного сознания мыслями о лучшем и прекрасном, о том, чего оба, пожалуй, никогда не смогли бы понять и прочувствовать всем телом. Всей душой и глубоким, но глупым сознанием, снова и снова, из раза в раз натыкаясь на острые штыки жгучей глаза правды. Были ли у него чувства к этим на вид бескрайне нежным и чутким, несовершенным, но добрым глазам, что смотрели на него с недостающим пониманием? Любил ли он на самом деле эти руки, что обнимали его, прижимая непозволительно, слишком крепко и слишком чувственно к груди, позволяя почувствовать совпадающее до ритма, до децибела биение сердца? Вслушиваясь в сбитое дыхание на своей коже он едва не срывается на тихий скулеж, оставляя на чужой широкой спине тонкие полосы от острых когтей. Разум словно тает, плавится в горячей нежности рук на сильном теле, растворяясь в сладости поцелуев, тлея в ощущении близости тел, что в исступлении пытаются прижаться еще ближе друг к другу, стать единым целым под действием невыносимо желанного тепла, желая больше, еще больше поцелуев, прикосновений, желая больше тех чувств, что вспыхивают в обоих, стоит взглядам встретиться под влажными поцелуями. Он предательски дрожит от одного лишь ощущения тонких пальцев, очерчивающих мышцы под кожей, касающихся тела настолько невесомо и нежно, что он сам, словно наркотик, вместе с прикосновениями рук эйфорией яда просачивается под кожу, течет вместе с кровью по тонким венам, и он позволяет, хрипло выстанывая его имя в самое ухо, по-блядски податливо раздвигая ноги шире и закатывая от дьявольского удовольствия боли от резких толчков внутри глаза. Ладони непроизвольно сжимаются в кулаки. Саднящие от ударов костяшки мажут по скулам снова и снова, вдавливая обмякшее тело в деревянные скрипящие доски. Злость, перерастая в бушующую ярость разгорается внутри, словно лесной пожар, пожирая все мысли и чувства, все его тело, заставляя рычать от тихой ненависти к этим глазам, к рукам, к голосу и телу, к этой чертовой квартире, хранящей слишком много воспоминаний, его боли и призрения, отчаяния, что он слишком долго топил в себе, как топят в озере новорожденных слепых котят, не давая себе сорваться, разгромить квартиру до самого основания, разбивая руками стекло панорамных окон и керамические горшки с цветами, не давая себе сдать его в полицию, лишить возможности покупать наркоту и связаться с этим снова, не давая помочь ему снова и снова, вслушиваясь в срывающийся от слез голос по ту сторону железный двери, но.. Он всегда был слаб перед ним. Не мог оставить, когда накатывали ломки, когда по вискам болью давила тревога, не давая спать по ночам, когда снова и снова снились кошмары, заставляя кричать по ночам. Их первая серьезная ссора. Он ушел первым, на показ слишком громко хлопнув дверью, еще долго вслушиваясь в чужие крики по ту сторону. Вслушиваясь, как дрожит от ненависти голос, как от истерики срывается навзрыд, еще долго прокручивая в голове чужие слова. Наверное, именно тогда он впервые задумался о том, что бы уйти. Плевать, как сильно страдает этот чертов нарик, плевать, что он кричит ему в спину, боясь сказать в лицо, плевать, плевать, что с ним будет, что будет с его жизнью, с этими гребанными растениями, что он поливал вместо с него, заботился, заботился, блять, так же, как старался заботиться о нем, старался огородить от этой разрушающей боли, от разочарований и кошмаров несправедливости жизни, старался вытянуть из того, во что он влип по уши, утопая все больше и больше с каждым прожитым днем в мыслях о том, где достать дозу в попытках избавить себя от тяжести собственного существования, что слишком давит собой на плечи. Он не выдерживал. Больше не хотел терпеть постоянные истерики, не хотел видеть, как он убивает себя таблетками и травой, не хотел пачкаться о его боль, что разрывает грудь и добираясь до сердца жестоко рвет на части. Он больше не мог. Пальцы наконец смыкаются на открытом горле. Давят слишком сильно, ломая трахею. Хруст в звенящей тишине режет слух, но тот не дергается, нависая над чужим телом, вдавливая в чертов пол все больше весом своего тела, с необъяснимой яростью вглядываясь в потухающие глаза. Рано или поздно этим бы все и закончилось. Мысли, суетливые, беспокойные, ранящие, словно острые ножи впиваются в кожу, заставляют до скрежета сцепить зубы. Да. Рано или поздно. Рано или поздно он не смог бы в очередной раз сдержать себя от неутолимого желания сломать ему кости, подставив подножку на лестнице или перерезать горло, выпустить ему кишки, сжечь слишком любимые растения вместе с ним. Рано или поздно. Сейчас, или потом, спустя еще много лет. Неизбежность, словно незримая, лежащая на поверхности, очевидная правда. Стоит ли надеяться, что он попал туда, что люди зовут раем? Раем, что насквозь пропах приторностью разложения плоти в богом забытой квартире на восьмом этаже серой многоэтажки маленького города.