Игра с Богом.

Ведь в своём истинном обличии Бог жалок до безобразия. Жалок и нисколько не отличается от змея-искусителя, коим и является на самом деле. Соблазняет, одурманивает жизнью, которую так по-доброму дарует, а позже забирает, пряча кривую улыбку за сладкими, от сей же приторности отвратительными словами об уготованной судьбе каждому своему «бесценному дитятке». Ведь это игра без соперников и без выигрыша с призом в виде злато-блеклой короны, да и не нужна она ему, потому что нет ни одного, кто мог бы стоять рядом с ним в этой стерильно чистой комнате и позволить себе хоть вздохнуть без разрешения Его. И не в праве ты делать ничего, кроме как повторять «Господи, повелитель мой благодушный, прости же грех ты мой», даже если ты невиннен, словно первый снег глубокой тёмно-томной осенью, даже если ты молился каждую ночь и каждый день, перед завтраком и ужином. Не в праве ты и думать об этом, ведь все люди черны, порочны, грязны; они живут и дышут только с позволения Его и в восхищении трясутся, боясь скоропостижной смерти от рук Его нежно-пьяных, невесомых, злых и уверенных. Справедлив ли Бог? Оправданны ли бесконечно кричащие от сожаления разбухшие трупы, — не сложенные даже, — выброшенные в темную яму грязи и отчаяния? Могли ли люди, близкие ему, заслужить этого? Могли ли они заслужить смерти этой, пришедшей слишком рано по ошибке судьбы? Тишина. Вопросы никогда не найдут своего ответа, никто никогда не ответит. Да и некому больше отвечать, ведь на руках его последний друг. Друг, отдавший все оставшиеся силы, чтобы до хруста сжать челюсть и не проронить и стона, столь больного, что останется на душе живой, беспрерывно кровоточащей раной. И не спасти сердце его, никак не спасти: нет ни одной операции и ни одного человека, кто смог бы вставить новое сердце на замену разодранному. Почему же сердце его бьётся? Почему Бог выбрал его, почему оставил? Тихий хрип. Кричать сил нет, как нет и голоса, потому что глотка разодрана бесконечными мольбами. Так больно. Боль души и сердца смешалась с болью тела, и наконец человеческий образ собрался воедино, смазанный не клеем, а терзаниями, душащими и гладящими бессильный силуэт некогда по-настоящему живого человека. Это все — лишь игра, так свято превозносящаяся над всей жизнью, над самой судьбой. Потому что дитятки, оставленные Богом своим безграничным и лживым, в игре этой вынуждены сами вершить судьбу свою и нелепо моргать, наблюдая за смертью чужой от рук чужих же. Ведь все здесь по-своему чужие; нет здесь места и чувствам утаенным, и действиям, неинтересным зрителю. Но чувства рвутся: живой труп падает на тело мёртвого и рыдает, хватаясь за одежду друга своего; рыдает и беззвучно кричит, не в силах больше быть послушной куклой своего доброго хозяина. Оставшиеся двое тихо наблюдают, потому что не могут они сдвинуться и обнять, не могут сказать даже глупых, но таких нужных сейчас утешающих слов. Больно всем. Боль пронзает тело и остаётся в нем навсегда, разлагаясь и гния, заражая органы и кровь. На человека, что так боялся и бежал от правды, она нахлынула цунами, срывая волной кожу и разрывая капилляры. И кровь мешается с соленой водой, создавая новый, неизвестный доселе цвет — прекрасный цвет гниющего сердца, сжатого в кулаке и растоптанного за ненадобностью. Чувства, до момента сего скрытые от своих же глаз, льются, словно шампанское из растрясенной бутылки. Ему больше не нужна ни надежда, ни свобода. Да что вообще ему может быть нужно, если он потерял все, что имело в его жизни смысл? Содрогаясь от истерики, на абсолютно прямых, словно натянутые струны, ногах он встает и отходит на пару шагов, последний раз оглядываясь на бездыханного. И струны лопаются, не выдержав напряжения. И он, разбив расплывающееся в глазах зеркало и подобрав осколок поострее, режет, режет, режет-режет; режет, пока не падает на колени, в панике хватая ртом воздух и смеясь; пока не утихает совсем, спрятав лицо в испачканных своей же кровью ладонях. И теперь бездыханных двое: он, и его последняя надежда; он, и его нелепый смысл жизни.