Атараксия

Украшать класс к Рождеству с Крейгом совсем не весело. Во-первых, конечно, они ужасно выросли с тех пор, как это было весело. Во-вторых, Кайл даже не празднует Рождество. В-третьих, Крейг тоже не образец праздничного настроения. За окном снег почти светится, еще темно, но скоро станет светло и ярко. Там холодно, а здесь душно и сухо, и даже зевать больно — от этого воздуха начинает болеть горло. — Господи, Крейг, — говорит Кайл, доставая из коробок мишуру. — Скажи уже что-нибудь. Крейг говорит: — Развлекай себя сам, Брофловски. Кайла он раздражает: его монотонный, почти лишенный интонаций голос, малоподвижная мимика, высокомерное и красивое, но вечно несколько изможденное лицо. Кажется, ничто в мире не трогает его по-настоящему, а Кайл — совсем другой, иногда ему кажется, что у него вовсе нет кожи — все на свете злит его, или печалит, или радует, или трогает до глубины души, и жить с этим страшно неудобно. Может, он Крейгу чуть-чуть завидует. Крейга, кажется, и вовсе ничего не волнует и, наверное, жить ему с этим легко. Кайл говорит: — Слушай, Такер, ну какого хуя? Крейг взбирается на парту и украшает люстру искусственной омелой. Твик говорит, что, если Крейг злится — он бледнеет. Есть такое расхожее выражение в книжках — кровь отлила от его лица. Иногда о том, что Крейг злится, говорит Твик, только так и узнаешь. Когда злится Кайл, он ломает вещи. Становится легче, но ненадолго, а потом становится стыдно. Крейг стоит на парте и цепляет пластиковую омелу на крючок. Крейг длинный, поджарый, ассоциируется, что он должен быть ловким, но он скорее сильный, чем ловкий. Кайл говорит: — Кстати, не хочешь узнать, что люди о тебе думают? Крейг смотрит на него, взгляд долгий и, в общем-то, ничего не выражающий, таким взглядом родители Кайла смотрят в экран телевизора после долгого дня — как будто на самом деле они ничего не видят. Через некоторое время Крейг говорит: — Я подумал. Нет, я не хочу. — Я думаю, что у тебя шизофрения, — говорит Кайл. — Любой бы сказал, что шиза у Твика, а я думаю, что шиза у тебя. Простая форма. Самая скучная. Даже без галлюцинаций и бреда, ну просто ты в дефекте. — Да? — спрашивает Крейг, прилаживая омелу. — Печально слышать, доктор. Кайл вздыхает и перебирает разноцветных, похожих на пряники пластиковых оленей. Их стоило бы приладить к стене, и Кайл ищет в коробке скотч и ножницы для бумаги — они обязательно должны быть там. В прошлом году класс украшал Стэн, и он порезал большой палец, сочно, сильно — до мяса, рана болела до самой весны. Значит этот опасный нож все еще валяется где-то на дне коробки. Он только и ждет того, кто засунет туда руку. Кто будет недостаточно осторожен. Кайл говорит: — До чего же ты апатичный мудак. Крейг говорит: — Ты не хочешь украшать класс по религиозным причинам, и поэтому доебываешься до меня? Нож находится легко, с щелчком выдвигается лезвие, ранит пленку пыльного скотча. Кайл говорит: — Просто ты скучный. Невыносимо скучный. С ума сойти можно. — Да, — отвечает Крейг. — А ты не любишь скучать. Так бывает. Двоих человек оставили украшать класс, а они совершенно друг другу не подходят. Ничего, это просто жизнь, по которой мы все, в конечном итоге, странствуем в одиночку. Еще одна черта, которая так в нем раздражает: он то молчит или отделывается бессмысленными, короткими фразами, то вдруг разражается какой-то пространной тирадой, на которую, очевидно, и тратит весь ресурс слов, отпущенный ему Господом на день. Глупое чувство, как будто сидишь в театре, в первом ряду, и слушаешь монолог сыгранного бездарным актером, но хорошо прописанного персонажа. А, может, просто Кайла раздражает Крейг, потому что Крейг всегда в порядке, а Кайл не в порядке слишком уж часто. Кайл говорит: — Но если бы ты был греком или римлянином, ты был бы стоиком. — Кем, отличник? Кайл пожимает плечами, цепляет на стену первого оленя из упряжки и залепляет ему голову скотчем — Кенни бы сказал, что это так пошло. Что ж, Кайл уже в том возрасте, когда может представить, что бы Кенни имел в виду. — Стоиком, — говорит Кайл. — Греческое учение, очень популярное в Риме. Все в мире предопределено, нужно быть невозмутимым, мужественным и стойким, и жить в согласии с природой мира. Нужно быть апатичным. Я подумал, что ты — апатичный кусок дерьма. А потом я подумал: но ведь раньше слово "апатия" означало совсем другое — способность или даже доблесть не поддаваться ни радости, ни страху, ни печали. Не уверен, что у тебя, правда, хорошо с нравственными идеалами. Крейг говорит: — Сойдет. — И это все? Я только что рассказал тебе все о том, как ты видишь мир. — А откуда ты это знаешь? — В книге прочитал, Такер. — Нет, откуда ты знаешь, что я вижу мир именно так? В этот момент он попался, думает Кайл, теперь он будет говорить, и все не будет больше таким душным и скучным — за окном светлеет, и скоро погаснет снег, разгорится небо. — Ну это же очевидно любому. Крейг Такер такой мужественный и стойкий, это его стиль. Наверняка встречаешь удары судьбы, не меняясь в лице. — Ну да, — говорит Крейг. — Недавно вот серию "Красного гонщика" пропустил. Кайл вдруг разворачивается и видит, что Крейг сидит на парте прямо перед ним, и невольно Кайл вздрагивает — до чего незаметно он оказался так близко. — Лучше помоги мне, — говорит Кайл. — Режь скотч. Так вот, стоики считали, что мудрец не должен стремиться к счастью, потому что счастья в жизни нет, но он должен стремиться управлять самим собой, потому что ничего другого не остается. — Ну да, норм, — говорит Крейг. — Держи скотч. — Это похоже на тебя. — Я не знаю. — Мудрец может даже совершить самоубийство, — говорит Кайл. — Если что-то кажется ему невыносимым, он может убить себя. И тут Крейг перехватывает нож для бумаги поудобнее, выдвигает лезвие сильнее и одним быстрым движением приставляет его к шее, туда, где бесстрастно синеет жилка. Кайл отшатывается, упирается спиной в приклеенного к стене оленя, и это так неудобно. Кажется, что выступит кровь, но она не выступает. В первую секунду Кайл даже пугается, а потом злится. Практически единственный недостаток Крейга, кстати говоря — у него кривые зубы, скоро ему поставят брекеты. Клыки у Крейга сильно выдаются вперед, поэтому, если Крейг улыбается, он делается похожим на животное. Кайлу кажется, что он вот-вот улыбнется, но нет — ничего подобного. Такер не улыбается, когда шутит, так шутка становится смешнее. — Да-да, Такер, как смешно, болтать со мной так невыносимо, что ты готов себя убить! Потом Кайл добавляет: — И вообще, я ошибся. По этой причине чаще всего убивали себя эпикурейцы. Для стоика важна сама возможность уйти с достоинством. Она помогает достойно переживать любые обстоятельства. — Ну тогда ладно, — говорит Крейг, опуская руку с ножом для резки бумаги. — Достойно переживу и эти обстоятельства. — Очень смешно. — Ты милый, когда боишься. Если у тебя есть с собой эта еврейская шапочка, могу снять тебя крупным планом на камеру с широкоугольным объективом. — Это антисемитизм? Крейг качает головой. — Все люди — животные, они ужасно примитивные, и мы с тобой в том числе, зато бывают милыми. А значит их можно снять крупным планом на камеру с широкоугольным объективом. — Как ты это выдерживаешь? — Что? — Все! Не знаю! Мир! Себя самого! Крейг некоторое время молчит, рассматривает его, потом стучит ладонью по парте рядом с собой: как норовистому коту, который не хочет идти на диван. Кайл, подумав, садится рядом, но держится независимо — как тот норовистый кот. — Сейчас расскажу тебе один секрет, — говорит Крейг. И он долго молчит, и Кайлу уже хочется разбить ему об голову что-нибудь тяжелое. Наконец, Крейг говорит: — Я стараюсь не попадать в ебейшие истории вроде таких, в которые постоянно попадаешь ты. Вот секрет моей бесстрастности. — Апатии. Или, скорее, атараксии — потому что это безмятежность, — машинально говорит Кайл. — И кем ты тогда хочешь стать когда вырастешь? Овощем? Крейг пожимает плечами, потом говорит: — Ну, копом, наверное. Люблю порядок, и люблю, чтобы все было нормально. Думаю, это важное качество. У него такие чистые руки, под ногтями ни пятнышка, руки куда чище, чем у Кайла, а у Кайла под ногтем на большом пальце траурная кайма, черный полумесяц. — И тогда, — говорит Крейг. — После какой-нибудь очередной ебейшей истории, придется отправить тебя в тюрьму. А ты будешь говорить: о нет, Крейг, не делай этого, помнишь мы вместе украшали класс, и я рассказывал тебе о стоиках. Это сложило тебя, как личность, Крейг. И он снова долго молчит, и снова взгляд его кажется пустым и глупым, и Кайл думает, что его можно принять за идиота, но он совсем не идиот. Апатия, атараксия, и все другие слова, которые теперь говорят совсем о другом: унынии, лекарствах. Это все, конечно, очень хорошо — в своем исходном, стоическом смысле, но Кайл отчетливо представляет, что, если дать Крейгу пистолет, он этого не испугается. Если нужно (наверное, только если нужно) он будет стрелять по людям уверенно и спокойно, целясь в голову и грудь, как в тире. Кайл говорит: — Лучше продолжай снимать животных на камеру. Крейг говорит: — Снимая практически любое кино, всегда снимаешь животных, да? Мысль странная, но с биологической точки зрения абсолютно уместная. Крейг снова долго молчит, и Кайл возвращается к своим оленям, тем более, что за окном становится все светлее, и только теперь Кайл замечает, что духота и сухость рассеиваются: поднялся ветер, и в комнату пробирается сквозняк. Крейг говорит: — Хорошо, Брофловски, вот увидишь, мы еще столкнемся на узкой дороге: когда-нибудь ты выбесишься и ударишь человека ножом, скажем, от пятнадцати до сорока раз — вроде бы это показатель состояния аффекта. А потом, весь перемазанный в крови, ты придешь сдаваться. — Чего? — А ты думал, — говорит Крейг. — Один тут будешь делать вид, что видишь людей насквозь? Кайл молчит, и Крейг, словно бы ему первому надоело молчание, спрашивает: — Что такое? Мне повезло, что это не случилось сейчас? Кайл говорит: — Иди нахуй. Разговаривать с тобой — самое скучное занятие на свете. Осталось только двадцать минут, и нужно сделать все красивым и красно-золотым. Не до разговоров тут.