Не дано.

— Я влюблён в тебя. Молчание разрывает низкий мужской голос. Доппо, кажется, произносит эти слова с большим усилием, будто они застревают комом в горле и преграждают путь кислороду. Его сердце мечется по груди, как маленькая птичка, пойманная в клетку рёбер и мышц; он замолкает снова, жалеющий, что прямо сейчас не может провалиться сквозь землю, исчезнуть, умереть, в конце концов, лишь бы не чувствовать на себе этот искренне-удивлённый, почти по-детски невинный взгляд восседающего на его ногах Дазая. Осаму не может сдержать задорной улыбки, однако во взгляде его плещется что-то, похожее на глубокое сочувствие. Бедному Куникиде-куну так не повезло влюбиться в простофилю вроде Дазая… Но это, пожалуй, не единственная причина. — Доппо… — снисходительным тоном произносит Осаму; сердце Куникиды пропускает удар. Отказ… Сейчас он получит отказ. Хочется рвать на себе волосы, плакать и прятаться, как маленький испуганный ребёнок, но Доппо держит себя в руках и продолжает осторожно гладить чужие пальцы своими. — Я не могу ответить тебе взаимностью. — Почему? Этот вопрос срывается с языка раньше, чем Куникида успевает подумать над его уместностью. Какая же глупость!.. Действительно, почему же?! Быть может, потому что они оба молодые, перспективные юноши, которым не стоит растрачивать жизнь на бессмысленные эксперименты? Или, возможно, потому что Осаму не пропускает ни единой юбки (Куникида возводит глаза вверх и мысленно просит прощение у прекрасного пола, которого только что обобщил таким бескультурным, похабным термином), абсолютно наплевав на какие-либо существующие критерии или кольцо на безымянном пальце? А может, дело в том, что Дазай и вовсе не привязан к своей жизни, а потому и не считает нужным привязываться к кому-то конкретному и подавать этому человеку ложные надежды на счастливое, да что там счастливое, дай бог совместное будущее?! — Потому, — интонация Осаму звучит странно и не даёт понять, дурачится ли он, завершая свою аргументацию подобным образом, или собирается продолжить. Тяжёлый выдох, сорвавшийся с губ бывшего преступника, намекает на второй вариант. Осаму чувствует себя слишком открытым, слишком уязвимым, слишком… не таким, какой есть в глазах Куникиды. — что ты влюбился в образ, который создал твой мозг и подогнал его под твои «идеалы». «Идеалы»… Все идеалы Куникиды канули в лету, как только он осознал, что сердце его заходится при виде Осаму не из-за стресса или излишней работы, а из-за чувств, чувств, которые он отвергал на протяжение всей своей жизни, чувств, которые только мешают, влезая в идеально написанный график в блокноте и раскидывая иероглифы и цифры в стороны, чувств, которые не нужны ни тому, кто их испытывает, ни тому, к кому их испытывают. Хочется взвыть. Нижняя губа Доппо поджимается сама собой, словно детектив вот-вот расплачется. — Но… Отчего-то Куникида не может заставить себя замолчать наконец. — Послушай, — прерывает его Дазай, сжав пальцы Куникиды своими. Осаму чувствует, как обеспокоенно стучит пульс, как потеют ладони и как дрожат пальцы напарника. Он не хочет ему лгать; но правда, которой он хочет придерживаться сейчас, будет больнее сладкой лжи. Оба это понимают, однако Осаму спиной ощущает, как мечется сердце Куникиды, и от этого собственное болезненно сжимается где-то глубоко под ледяной коркой. Он давно этого не испытывал… Давно не чувствовал чужую боль на себе. Это будоражит сознание погрязшего в скуке Дазая; этого недостаточно, чтобы полюбить. — я солгу, если скажу, что не хотел бы ответить тебе взаимностью. Но я… — …не можешь этого сделать, — тихим, непривычно робким голосом заканчивает чужую мысль Доппо. Забавно: они идеально друг другу подходят, читают мысли друг друга, предугадывают шаги и действия, однако, кажется, это единственное, что может их связывать. Работа и некое подобие дружбы, которой они ограничиваются вот уже несколько лет совместного пребывания в агентстве. Дазай действительно не способен испытывать любовь. Быть может, все его нежные чувства давным давно похоронены вместе с телом Оды Сакуноске, быть может, их у него никогда и не было. Это нечто далёкое, высокое и непостижимое, то, чего павшему на самое дно Осаму не дано ощутить. — Верно, — Осаму всё же позволяет расслабленному смеху сорваться с его губ; Куникида кусает щёку изнутри и жмурится так, что очки сползают чуть ли не на кончик носа. Дазай подхватывает очки большим и указательным пальцами и опускает на собственную переносицу. — Мне идёт? Я выгляжу красиво, Куникида-кун? Какой же неисправимый идиот. Доппо устраивает руку на чужих рёбрах и прижимает его крепче к себе. Сейчас, именно в этот самый момент, когда они сидят на старом, кое-где затёртом футоне в тесной и захламлённой квартире Дазая, Доппо чувствует себя самым счастливым и самым несчастным человеком одновременно. — Да, — коротко отзывается детектив на выдохе. Его глаза блестят в тусклом свете полной луны, так назойливо пробивающейся сквозь тонкие задёрнутые шторы. — Ты выглядишь прекрасно. Осаму остаётся удовлетворён этим ответом; он сползает ниже, устраивая затылок на плече напарника, и протягивает руку, пальцем ловит одинокую слезинку, скопившуюся на ресницах и готовую упасть вниз, прокатиться по щеке и подбородку и скрыться под воротом чёрной рубашки, чтобы то ли раствориться невидимым пятном на ткани, то ли проникнуть ниже, к самой груди, и замереть над болеющим сердцем. — Не плачь, Куникида-кун, — лицо Осаму озаряет мягкая улыбка. При виде её Доппо не может не начать улыбаться в ответ; уголки его губ дрожат, как последние листочки красного клёна на холодном ветру. — ничьей вины здесь нет. На самом деле, Дазай так не считает; где-то внутри, под тоннами вязкой чёрной смоли, наполняющей его душу, дыру в плоти прожигает чувство вины. Куникида не заслуживает такой участи; он достоин всего самого лучшего, он достоин воплощения всех его идеалов в жизнь, он достоин настоящей, искренней любви, он… Достоин всего; он не заслуживает этих удушающих чувств. Осаму никогда не признает, насколько ужасно, насколько отвратительно он себя ощущает, видя, как глаза Доппо, эти чистые, красивые глазки наполняются жгучими слезами. Быть может, если бы Одасаку был жив, если бы он только подсказал, как Осаму должен поступить… Дазай и сам хочет расплакаться вместе с Куникидой. Лишь бы разделить хотя бы часть этой боли, которую ему приносит одним своим существованием. Дазай Осаму никогда не был так искренен, как сейчас. Дазай Осаму ненавидит боль. Дазай Осаму хочет забрать всю боль этого светлого существа себе прямо сейчас. Доппо поворачивает голову на окно. Луна одиноко светит среди россыпи незаметных без очков звёзд; его желваки дрожат от того, с какой силой детектив сжимает челюсти, чтобы не показаться слабее, чем он есть сейчас. Куникида Доппо понимает сидящего на его коленях человека. Куникида Доппо не испытывает ненависти к своим чувствам. Куникида Доппо хочет, чтобы эта ночь не кончалась никогда. Их глаза встречаются в последний раз; наполненный светлой печалью взгляд Куникиды невесомо целует наполненный фальшивым задором взгляд Дазая. Они смотрят в окно, провожая эту прелестную ночь, и встречают рассвет в тишине, погружённые в свои мысли и эти глупые, несуразные чувства.