Плачь, Терпсихора

      Зеркало, мутное и кривое, змеится трещинами. Самая длинная из них тянется от виска к абрису губ, почти наискось рассекает отражение Чон Хосока. Тот растягивает губы в невесёлой улыбке, отражение повторяет её след в след, только вот улыбка выходит сардонической. Отчётливо презрительной. Не удивляйся, Чон Хосок, ведь ничего, кроме презрения, ты и не заслужил. Фанаты ведь не солгут, правда? Ты и впрямь недостаточно хорош, ты недостоин находиться в одном ряду с другими членами группы, особенно с такими титанами, как RM и Suga. Погляди на себя. Внимательней всмотрись в зеркало. Что же ты видишь? Чон Хосок не видит правильных аристократичных черт, не видит ровной, словно сияющей изнутри кожи, не видит благородства взгляда. Всё, что предстаёт перед ним из зеркала, уродливо. Никто не должен этого видеть. Поэтому Хосок плотным слоем наносит тональный крем, намечает тенями двойное веко, перекрывает губы тоном и поверх них вырисовывает новый контур. С каждым штрихом Хосок чувствует себя уверенней: в отражении проступает не он, из отражения выглядывает другой юноша. Кто-то, кто явно сильнее духом, кто-то, кто неподвластен чужому мнению, кто-то, кто смеётся над своими насмешниками.       Юноша из зеркала способен вести за собой толпы. Настоящий Хосок не способен призвать к порядку даже себя. Порядок — то, чего отчётливо не хватает в жизни Хосока. Тинт ложится на бледные губы беспорядочно, нервными неровными мазками, так, словно рот Хосока разбит и перепачкан в крови. Чон Хосок действительно ранен, действительно истекает кровью, но изранено не тело — изранена душа. И рану эту не залечить умелыми рукам врачей, не спрятать под слоями дизайнерской одежды. Возможно, Чон Хосок знает человека, который помог бы ему справиться с душевной болью. Но Хосок настолько привык справляться со своими проблемами в одиночку, что сама мысль попросить о помощи? поддержке? дружеском плече? кажется кощунственной Чон Хосок не умеет просить о помощи. Проблемы рушатся на его плечи тяжким небесным сводом, но он — не Атлас, веками подпирающий небеса своим телом. Чон Хосоку кажется — еще секунда промедления, и небеса пойдут трещинами, лопнут, хороня Хосока под своими осколками. На него действительно в одночасье сваливается слишком много всего: буллинг со стороны антифанатов, игнорирование АРМИ, выматывающие репетиции к выходу Fake Love. Они ежедневно тренируются по 5-8 часов, и к концу тренировки Хосока уже подташнивает от монотонного повторения одних и тех же движений. Ситуацию не спасает даже близящийся выход клипа, после которого у группы будет краткая передышка. Однако куда больше приевшейся хореографии Хосока беспокоит другое.       Одна из репетиций перед выпуском клипа проходит на съемочной сцене, где уже подготовлены все декорации. Тьма клубится вокруг сцены, а единственный луч прожектора не разгоняет ее, напротив, лишь подчеркивает безграничность. Мраморный горельеф необъяснимо тревожит Хосока, его пугают руки, обращённые к небу в немой мольбе. Он чуть не сбивается с ритма движений: ему кажется, что мраморные ладони обхватят его и сожмут, сдавят что есть силы. И Хосок не замрёт в величественных руках изломанной куклой, а брызнет в разные стороны такой же безжизненной и холодной мраморной крошкой. Эта картина так отчётливо и ярко предстаёт у Хосока в голове, что он всё же сбивается с ритма, на мгновение, но сбивается. За два дня до выхода клипа подобная заминка непростительна. Другие члены группы ничего не говорят Хосоку, но тому кажется, что в их взгляды и жесты намертво въелось осуждение. И поэтому, когда в репетиционном зале к нему подходит Мин Юнги, Хосок не ожидает от него ничего, кроме насмешки, пусть и тщательно завуалированной. Благо, остальные члены группы уже ушли, и никто другой не станет свидетелем его позора. Мин Юнги молча вкладывает ему в скользкую от пота ладонь бутылку воды. Вероятно, в глазах Хосока сквозит открытое недоумение, поэтому Юнги поясняет для особо недогадливых: — Это тебе. Первым побуждением Хосока становится вежливый отказ, ведь бутылка воды у него имеется, но затем он видит на бутылке надпись "Всё будет в порядке" и его молнией прошибает осознание. Мин Юнги... решил подбодрить его? На язык ложится благодарность, однако вместо неё срываются другие слова, горькие и исполненные тоски: — Не будет. Я подведу вас. — Нас, - мягко поправляет его Мин Юнги. Чон Хосок кривовато усмехается, и усмешка эта о многом говорит Мин Юнги. Нет никаких нас. Ты недостоин взойти на Олимп, Чон Хосок. Всё, что тебе остаётся — с подножья горы глядеть на недоступную вершину, где смеются и танцуют полубоги У Мин Юнги перехватывает дыхание: только сейчас он осознаёт масштаб развернувшейся перед ним проблемы. Он никогда не задумывался, что скрывается под улыбкой Хосока, под его подчёркнуто жизнелюбивым нравом. Нет, периодически каждому из группы приходилось буквально вымучивать из себя радость, играя на публику. Всё же их образы не предполагали затяжной меланхолии. Тогда как часто Чон Хосоку приходилось перекраивать себя? Как часто, утопая в ненависти и презрении к самому себе, он вселял в фанатов уверенность в их значимости, разжигал в их сердцах огонь? Ответ приходит к Юнги не сразу. Горькая и неприглядная правда состоит в том, что Хосок отдал миру, всё что имел, весь трепещущий в нём пламень, не оставив себе ни искры. Вне сцены Мин Юнги словно теряет красноречие, поэтому слова, искренние и надрывные, так и остаются непроизнесёнными. Словам Юнги предпочитает действия: его сухая, шершавая ладонь ложится поверх ладони Хосока, переплетает из пальцы. Бутылка с глухим стуком падает на пол, точно так же куда-то вниз срывается сердце Мин Юнги.       Похоже ли это на простое дружеское подбадривание? Юнги надеется, что да. Но ещё больше он надеется, что они не расплетут рук, потому что Хосок, меланхоличный и отчаянно нуждающийся в утешении Хосок, держится за его ладонь как за спасательный круг. Юнги успокаивающе гладит чужую тёплую кожу большим пальцем, мол, всё хорошо, я рядом. Хосоку, этого "рядом", видимо, недостаточно: он неловко прячет лицо где-то в ключицах Юнги. Из-за разницы в росте Хосоку приходится согнуться, так что выглядят они, должно быть, комично. Только вот Мин Юнги совершенно не до смеха.       Хосок трепещет под его ладонями подбитой птицей. Юнги не знает, как высвободить птицу из силок, не повредив ей крылья. Юнги не знает, но промедление сейчас словно смерти подобно, поэтому он продолжает обнимать Хосока, но теперь уже куда крепче, словно желая с ним срастись. Ключицу обжигает капля, за ней вторая, третья. Юнги отчего-то совсем не противно, хотя сам он практически не приемлет слёз, даже не помнит, когда в последний раз плакал сам. Слёзы Хосока вызывают в нём противоречивые ощущения: с одной стороны, они вдыхают жизнь в скульптурно правильное лицо Хосока, с другой же, Юнги привычнее видеть его мягкие, исполненные света улыбки. Юнги высвобождает ладонь из ослабевшей хватки Хосока и утирает тому слезинки с лица. Пальцы почему-то дрожат, дрожь эта настолько крупна и неконтролируема, что большой палец то и дело соскальзывает со скул вниз, к губам. Наверное, это всё плоды изнурительных репетиций. Наверное, они на нервной почве слегка двинулись головой. Ничем иным объяснить то, что Хосок размыкает изящно очерченные губы и прикусывает палец Юнги, попросту нельзя.       Время тянется вязкой древесной смолой, жар между ними нарастает, воздух раскаляется так, что дышать одновременно и тяжело, и сладостно. Юнги тоже размыкает губы, слепо тянется ко рту Хосока своим, смешивает их дыхания. Однако касание, лёгкое, как крылья бабочки, не превращается в поцелуй. Это стало бы точкой невозврата, шагом в бездонную пропасть. Им достаточно малого: просто дышать в унисон. Слушая, как постепенно замедляется сердцебиение Хосока, наблюдая, как высыхают дорожки слёз на скулах, Юнги испытывает чудовищное облегчение вперемешку со страхом. Сейчас Хосок выскользнет из его рук, и это странное, эфемерное чувство, промелькнувшее между ними, оборвётся в зародыше. Против его ожиданий, Хосок не разрывает объятий, не истаивает призрачной дымкой, эфемерной Фата Морганой. Он всё ещё рядом с Мин Юнги, надломленный, потерянный. Живой.       Дыхание перехватывает вновь, но уже от болезненной нежности. В эти мгновения объятий они не думают ни о чем: позабыты изнурительные репетиции, выматывающая тревога перед выходом клипа, давление со стороны менеджеров. Здесь, в этой комнатке возле репетиционного зала, они оторваны от мира. За стёклами окон таится густая, масляная ночь — в комнатке сумрачно и прохладно, так что Юнги обвязывает Хосока своей фирменной толстовкой. Пытается обвязать. Хосок, уже приободрившийся и не такой потерянный, упрямо сует голову в рукав толстовки и насмешливо улыбается, мол, заставь надеть. Юнги досадливо морщится, ловит Хосока за ухо, и с поистине зловещей улыбкой всё же надевает на того толстовку. Та вызывающе торчит швами наружу, словно как и сам Чон Хосок, что вывернут к миру мягким, уязвимым нутром. Мин Юнги не против побыть оторванным от мира ещё чуть-чуть, однако Хосок несмело тянет его за руку и ведёт на улицу. Ночное небо обрушивается на них не мириадами звёзд, но отражённым огнями и светом неона. Они в самом центре Сеула, где даже поздней ночью не затухает жизнь, а напротив, словно разгорается ещё сильней. Улицы переполнены людьми, но и Хосоку, и Юнги отчего-то кажется, что на всём белом свете не существует никого, кроме них двоих. Хосок вновь вкладывает руку в ладонь Юнги, уже не робко и трепетно, а так, словно она там и должна быть. Незримая нить Ариадны тянет их прочь от центра города, вдаль, к окраинам, где ритм жизни более неспешен и размерен. Хосок твёрдо уверен: именно там они увидят звёзды. И он оказывается прав, и небо вновь обрушивается на них, меняясь местами с земной твердью. Но на сей раз небо не тонет в ярких огнях неона, оно приглушённо мерцает светом далёких звёзд. Хосок всматривается в них, словно заворожённый, но вскорости устаёт любоваться звёздам, задрав голову. Мягкая, по-вечернему влажная трава под ногами так и манит прилечь. Хосок и Юнги, не думая о чистоте своей одежды, с размаха плюхаются на эту росистую, холодную траву. Им зябко, сыро, но далёкая звёздная синева стоит того, чтобы потерпеть. Они лежат, чуть соприкасаясь пальцами рук, и им хватает даже такой малой, почти нечаянной близости. — Вон там, справа, созвездие Геркулеса, значительно левее — созвездие Лебедя, а между ними созвездие Лиры, - восторженно тараторит Чон Хосок. Юнги совершенно не удивляется тому, что он сведущ ещё и в астрономии: казалось, нет на свете того, о чём не знает Чон Хосок. Юнги хочется сделать ему комплимент, но с языка срывается "да ты ходячая энциклопедия". Против ожиданий, Хосок не обижается, а заливисто смеётся и приподнимает ладони в пораженческом жесте, мол, признаю свою вину. Затем он напускает на себя важный вид, поднимает указательный палец и напыщенным тоном сообщает: — Между прочим, лира — один из символов Терпсихоры, древнегреческой музы пения и танц... С не менее серьезным видом Мин Юнги принимается растягивать ему щеки в разные стороны. — Да-да, я внимательно слушаю! Хосок фыркает, морщит нос и легонько пихает Юнги в бок. Тот не остается в долгу, нависает над Хосоком растрепанной тенью и принимается его щекотать. Хосок беззвучно смеется, и о боги, он такой открытый, такой живой, такой... такой... Юнги в очередной раз сожалеет, что лишен красноречия вне сцены. Зато Чон Хосок, кажется, вобрал в себя все мыслимые достоинства, включая недостающее Юнги красноречие, потому что он точно и емко выражает то, что бы сказал сам Юнги: — Знаешь, мне с тобой так легко. Ни о чем другом не думаю. То есть, я понимаю, что жизнь не останавливается в моменте, когда мы рядом, но все словно отступает на второй план. — Даже здесь в главных ролях, - несмешно шутит Мин Юнги, но Хосок опять смеется. У него в глазах искры, да такие, что куда там звездам загазованного Сеула. Эти искры разгораются, когда Хосок подается вперед На этот раз касание, лёгкое, как крыло бабочки, все же превращается в поцелуй. Два дыхания смешиваются в одно. Они утопают в друг друге, уставшие, но чертовски, чертовски счастливые. Над их головами все ярче и ярче начинают разгораться звезды, словно кто-то сверху зажигает их по одной. И ярче всех светит Лира, звезда Терпсихоры. Ведь музы издавна благоволят людям, и им вовсе не сложно подтолкнуть их к шагу навстречу друг другу. Шагу, длинною в жизнь