poussière sacrée

.А мне нужны духи людей, способные увидеть ад и понять его.

      Больше всего он ненавидел писать картины в тех сюжетах, которые предполагали любовные и крепкие дружеские чувства. Он ненавидел не сам факт существования подобных эмоций и простых человеческих факторов, а осознание того, что у него не будет точно так же, как у тех невидимых черт, которые он изображает самостоятельно для выставок и продаж. Это неуловимое ощущение, эти эмоции — они не станут чем-то неотъемлемым для него, чем-то, без чего невозможно будет жить.       Он делает еще один мазок, впервые используя столько белил для какого-то портрета. Ему уже становится дурно: краска на деревянной палитре сгущается в серую, грязную, не такую «чистую» как нужно. А вообще, на самом деле ему нравилось писать картины ангелов, божественные сюжеты ему всегда были по душе. Пускай нынешний мир и отвергал любое христианство, любых католиков и протестантизм, но ему самому нравилось украдкой, через плотные шторы серого пара, поглядывать на чужие творения исчезнувших маэстро. Ох, уж эти пьесы, сонеты, стихи и рассказы! Он бы стал великим писателем, если бы однажды не взялся за кисти и краски в немом желании заработать пару сен на булку хлеба для младшенькой сестренки. Да и уж чего греха таить, он сам был болен, и кроме как рисовать углем, как самым дешевым инструментом, у него больше ничего не получалось.       И вот спустя почти пятнадцать лет с момента первых своих потуг в рисовании, он стоит здесь,— в маленькой студии, которую выкупил абсолютно полностью за прошлогоднюю продажу картин на выставке для богатеев. Держит не самые дешевые кисти и акриловые краски. Теперь у него было все то, о чем он в далеком детстве тихонько мечтал: пастель, масло, белила, которые в трущобах попросту невозможно было достать, тушь и чернила. Он занялся каллиграфией и пробовался в искусство ремесла — рисовал иллюстрации и плакаты, но дальше пары набросков речи, увы, не зашло. Директорам развивающихся фирм и театров нужен был не твердый реализм, в котором рисовал черноволосый сирота, а «настоящая» и «родная» иллюстрированность стимпанкового общества. Им не нужно было библейских сюжетов, не нужно было твердых и четких пропорций человека. Им нужны их стандартные машины и непропорциональность людских линий, как Японской гравюры, которая, вопреки ожиданиям, осталась на первом месте в стране Солнца. А он, выходец иностранного квартала, так не хотел этого писать, хоть и умел.       Его студия была, если это можно так назвать, домом: двухкомнатное помещение с коморкой на третьем этаже общежития. Стену между комнатами он снес, как только выкупил квартиру полностью, а в самой каморке поставил котацу, уложил футон, на котором и спал. Кухни у него не было,— она на первом этаже, общая. Мерзко. Но жаловаться не приходится, спасибо хоть на том, что у него есть место, где он может спать, есть, принимать ванну, а главное — рисовать. Домишка этот был небольшой, с уютными комнатами, приятными соседями, которые в основном были пожилыми людьми, и с чудесным видом из окна на море, с останками старого города Йокогама, а не на ту часть, с новым-старым миром, заводами, рельсами и пароходами.       Если еще чуть-чуть поговорить о студии, то она сделана из итиигаси. Стояло несколько мольбертов разной величины, два осиирэ, множество новых холстов, и уже исписанных, но которые не получилось продать. Вся кухонная утварь была здесь же, на европейском столике, на полу, на еще одном котацу, на японском столе. Было еще американское кресло, которое он выкупил по дешевке на блошином рынке. Еще незаконченная ширма, заказанная неизвестным господином, который предпочел никак не представляться. Написал только, что желает ширму, где будет изображен ад и все его великие муки* — это первый заказ Рюноске на библейский сюжет, он не мог подвести заказчика, который явится в галерею на выставку через три недели и выкупит творение там же. Волнительно. А она еще не закончена, отчего художник снова и снова закуривает тонкие французские сигареты, которые покупал у одного из черных торговцев в рыбном магазинчике. Пускай, что женские, зато когда нет денег покупать американские, эти — самое то.       Немного о его сестренке, которую он всею душою любил: девушка неземной красоты, если честно, спирает дыхание, он часто ее рисовал. Она была тонкой девицей, ухоженной, несмотря на бледный и тощий вид. Достаточно рано вышла замуж, но зато по любви. Переехала она вместе с новоиспеченным мужем в Нагано, оставив брата на окраинах Йокогамы. Он не жаловался, письма всегда получал, даже рисовал их семейный портрет: она счастливая и ее молодой муженек такой же счастливый.       Он мажет по холсту черной краской, вырисовывает в непослушных волосах черную прядь. В каждом хорошем есть что-то плохое, а в каждом плохом — безумно хорошее. Может, если посмотреть в эту бездну, то можно увидеть рассвет? — И Рюноске смотрел. Вглядывался в чернеющей дымкой облака, дождливое небо и бескрайность беснующегося океана. И всегда и везде он находил эти белые точки в адской глубине: в облаках — просвет луны, в небе — мерцание звезд, а в бушующих звериными пастями волнах он видел блики далеких прибрежных фонарей. В любой бездне есть яркий, безжалостный свет, даже если сильно зажмуриться, он проникнет через веки и покрасуется белыми мушками на роговице глаз.       С полотна на него смотрел безумной красоты парень. Очень молодой, словно ему недавно исполнилось восемнадцать. Глаза его ярко и живо блестели фиолетово-желтым огнем. Цветы в больших на удивление ладонях переливались, будто бы на солнце, голубым штилем океана, они же и были завернуты в пожелтевшую газету с каким-то смутным описанием нового парохода. И не намека на их «новый безупречный металлический век». Он придумал образ этого парня месяц назад, когда выглянул в окно посмотреть, как именно отбрасывает свет луна. Тогда-то на ум и пришел этот ангел без крыльев, с черной судьбой и совсем иногда, с похожими мыслями автора. Но картину нужно как-то назвать, и, ограничиваясь одним-двумя словами, он всегда давал простые имена. Однако этот портрет особенный, в этом портрете заложены самые необычные черты, которые очень редко зарождались в черствой душе художника. — Ацуши… — тихо разноситься хриплый голос по студии. — Моего ангела будут звать Ацуши… — Впервые вижу тебя таким перевозбужденным, — раздаётся хохот за спиной и звяканье бутылок. — Ты уже на свои фантазии дрочишь? Хоть бы голым тогда нарисовал, а то так даже неинтересно.       Рыжего низкорослого мужчину звали Накахарой Чуей. Слишком прямой, слишком раздраженно говорящий, и слишком уж Рюноске копировал поведение единственного друга; самого бесило до дрожи в конечностях. Художник сам по себе был нелюдимым человеком: он писал свои картины, зарываясь в наброски по самую макушку, он не вылезал на улицу в дневное время, не принимал гостей днем. А все те единичные натурщики, которые у него были, прекрасно знали: работа только вечером, за излишнее балаканье платить не станут. — Ты его не продашь, — голос отзывается на полученную тишину чуть громче — Накахара, видимо, подошел ближе. — Бесспорно красиво. Но ты не продашь его даже за сен. Думаешь, галерея выдаст тебе первое место на выставке? Особенно если припомнить твой прошлый провал. — Могу поспорить, что за него заплатят даже больше, чем за все мои прошлые картины. — И это сколько? Пару-тройку йен? Как ты вообще умудрился контракт получить, с твоими-то искусствами. Лучше бы плакаты рисовал для кинохроник.       Чую творческим человеком назвать сложно. Его стихи печатают, конечно, на предпоследних страницах газет, но мало кто и впрямь знает хоть пару строчек наизусть. Японский рэмбо, который работает в театре кабуки и пишет стихи, — ну не изумительное ли сочетание? И Акутагава даже не вспомнит, как познакомился с богатеньким сыночком госпожи Кое, которая владела целым публичным домом в Киото. Но если уж очень честно рассказывать, то познакомились они в баре, тогда Чуя начал лезть на художника с кулаками, а потом долго извинялся и носил ему в больницу мандарины. Рыжий актеришка, игравший тогда роли декораций и массовки, сломал ему руку, и как такой коротышка это сделал, все еще загадка. Ладно, наверное, Чуя прав, и иногда стоит пользоваться услугами куртизанок — стресс хоть снять от постепенно поджимающих сроков сдачи картин. — Ну ты поспорь, конечно, но я мало уверен, что твои библейские наклонности и извращенная любовь к ангелам и демонам возымеют успех, уж извини.       Какие же это года, если так припомнить? Ах да. Года паровых машин и загаженных трущоб, когда в Европе был резкий переворот идеологий и направлений в искусстве. А вот в Японию стимпанк наоборот просачивался медленно, но верно из-за моря вместе с новыми грузовыми и торговыми кораблями. Времена подешевевшего табака, который, ну не корите, он курит постоянно. Времена, которые изменили тысячи профессий, времена, которые убили тысячи людей и подарили богатство и славу другим.        Акутагава осторожно отходит от полотна и заглядывает в слишком уж живые глаза нарисованного ангела. Осталось подобрать раму, а лучше сделать ее самому, позолота вроде бы осталась, а навыки резьбы для презентации могут не превышать и единичного уровня. Пожалуй, где-то были доски с прошлогодней выставки, нужно поискать. — И… Нет… Не буду спрашивать, я не хочу знать, с чего бы позади, как ты там сказал? Ах да, ангела, позади что-то… Что это? — Накахара делает неуверенный шаг вперед и вглядывается в янтарные блики на черном фоне. — Это глаза? — Даже у святых есть пороки. — Лучше бы ты и дальше рисовал иллюстрации к детским книжкам, а не занимался ерундой.       Рюноске не отвечает на такое неэтичное заявление. Он игнорирует колкость и обтирает кисти пропитанной в спирте тряпкой. Может, его кто-то запомнил с прошлых продаж и выкупит эту картину на аукционе за большие деньги. Хотя, навряд ли это имеет значение, с учетом того что прошлый его портрет на библейский сюжет провалился с громким освистыванием. Никому не нравится, что какой-то там художник из Японии самостоятельно вносит новых ангелов в устоявшиеся каноны. Картина с прошлой выставки стоит, упакованная в газету и обвязанная тонкой веревочкой, за шкафом. Там был изображен демон в стимпанковской одежде, нет, вроде, если ему не изменяет память, демон был во всей одежде, которую Рюноске только мог вспомнить. — Ладно тебе дуться, ты обещал сходить со мной на горячие источники.       И Акутагава протяжно скулит, морщится. Только не эти чертовы источники, где всегда, абсолютно всегда, присутствует множество голых, абсолютно, черт возьми, голых, людей. Путей к отступлению нет: картина закончена, две бутылки вина на столе, а Чуя заранее купил тому полотенце, зная, что парень выкинул свое еще в прошлый раз, чтобы неуверенно объявить, будто бы порвал его на тряпки. — Иногда я ненавижу тебя больше всего на свете. — он снимает через верх домашнюю майку, чтобы надеть, как и Чуя, кимоно. Хоть что-то из традиционной одежды можно было носить и не казаться посмешищем. — Больше никогда у тебя денег просить не буду. — Жрать захочешь и не только на горячие источники пойдешь. — Накахара давит мерзкую улыбку и откупоривает пробку одной из бутылок найденным кухонным ножом на столике.       Мандарины, собаки, горячие источники, скопления людей, глупые вопросы — все то, что Рюноске ненавидел всей своей душой. Да, вы не ослышались, душа у него есть, как и у любого другого человека. Он не собирается отказываться от формальностей и заикаться о том, что, видите ли, у него даже сердца нет.       В их «светлом черном будущем» на самом деле очень мало счастья, красоты, честности. Осталась только ложь, в которой любой безумец становился великим техником и мастером. Инженеры вообще ценились настолько, что Рюноске казалось, будто бы в мире не осталось больше профессий, кроме инженера. Летающие корабли на металле и паре, поезда, заводы, трубы, грязь, металлические вставки на одеждах, жесткая кожаная обивка дивана. Винтаж, острые линии, виньетки, плоскости. Стимпанк граничит со всем и сразу, он ухватывает своей огромной рукой старое и новое, смешивает, перемешивает между собой. И Акутагава, желающий рисовать божеств, мог только грустно озираться по сторонам, натыкаясь на металлические скелеты-останки бывших роботов и машин на помойке. Ему хочется чистой природы, не кричащих богатых убранств, не четких пропорций остаточного кубизма и баухауса. Ему хочется живого, недосягаемого, чистого.       Пока Акутагава вспомнил, как закрывать дверь ключами, то прошло какое-то количество времени, за которое Чуя умудрился отпить половину бутылки. Рыжий недовольно кряхтел и пытался согнать Рюноске от замка, чтобы уже самому, черт возьми, закрыть эту проклятую дверь. — Но вот по поводу денег. — вдруг заговорил актер, когда они проходили по железному мосту, с такими же железными статуями причудливых и искаженных кицунэ. В щелки их глаз были вставлены небольшие фонарики, от чего те по ночам ярко светились, пугая и завораживая одновременно, — Я же никогда не просил тебя вернуть то, что ты у меня занимал. — Накахара вскидывает брови и говорит то ли обиженно, то ли раздраженно. — Я знаю, иногда меня мучают мысли, что я занял у тебя слишком много и просто не смогу вернуть все эти долги. — Рюноске ведет рукой по холодному забору с рельефами леса и лисиц разного происхождения: Кумихо, пришедшая из Кореи, Ху Цзин — из Китая, Хо Тинь — из Вьетнама и сами японские красавицы — Мёбу и Ногицуне.       Страна солнца, как уже и говорилось, решила не отказываться от своих истоков, которые настолько ценились коренными жителями, что ни за какие деньги и «новаторские» идеи они не смогут всех их продать. Но несмотря на это, Япония решила, что пора заводить «дружеские» отношения с другими странами, а потому прямо сейчас они и идут по одному из подобных «дружеских жестов». Но оборотни-лисицы всех стран и народов обладали двойственным характером и так же двойственно оборачивались против людей. Акутагава очень долго думал над этим, но к логическому заключению прийти не смог. Все это сложно, а вечные войны говорили о том, что ни о каких крепких взаимоотношениях речи так и не пошло. Но мост стоит, его никто не разобрал, не сломал. Люди, как ни крути, но более чувственные и сентиментальные существа, чем иногда кажется, жаль только, что эта чувственность обычно маячит между неосуществленными предметами и животными, а до людей не добирается. — Кстати, а почему твое имя означает «дракон»? — Накахара делает заумное лицо и меняет тему разговора. В принципе, ничего нового. От этого художник даже тяжело вздыхает и прикрывает глаза. — Потому что я родился в час Дракона, день Дракона и год Дракона. А потому первые иероглифы моего имени «Рю» и означают «дракон». — Акутагава измученно и комично разводит руками. Эти разговоры о именах ему даются очень тяжело, ведь эту песню сыночек госпожи Кое разгоняет каждый божий раз, когда выпивает немного вина. Пора открывать свое, а не нести его глупо в руке, все еще закупоренное. Интересно, а Чуя уже достаточно пьян, чтобы откупорить бутылку зубами? — Слишком много драконов на один квадратный метр, — рыжий жмурится и надувает губы, а потом раздосадовано вздыхает. — А мое знаешь, как трактуют? Хотя я знаю, что ты не знаешь, поэтому скажу: «быстрый» или, по некоторым другим источникам «внутри». Вообще, имена трактуют в два слова или словосочетания, а потому вторая трактовка твоего имени — «стремящийся быть сильным, как дракон», что ж, это и в прям на тебя похоже       О, и еще. Я читал, что большинство крестьян центра России было официально наделено фамилией Акутагава после отмены крепостного права. То есть ты у нас не простой парень, да? — Чуя фыркает, улыбается глазами и берет бутылку из тощих рук «дракона». Художник молча передает ее, а сам немного, совсем чуть-чуть дрожит, но, наверное, это от холода. — И чего ты так к этим именам и фамилиям цепляешься.       Когда они пришли на источники, лучше не стало, он все еще дрожал. Остатки когда-то красочной природы теперь были обшиты металлическими листами, железными карнизами. Он стоит в полотенце и смотрит, как Чуя, стряхивая с головы шляпу с вшитыми колесиками, кидается в воду. Акутагава ежится. Несмотря на то, что сейчас уже вечер, а пара человек, снующая туда-сюда, все равно была. Кто-то, откинув голову и оперившись локтями об остатки природного бережка, блаженно охал, кто-то лежал на шезлонге поодаль от самого источника.       Сам же художник был до ужаса тощий и бледный. И нет, это не красота, о которой многие думают: выглядел он, как скелет с обтянутой кожей на кости. Он чуть горбился, пальцы его искривились за то долгое время держания кистей, они смотрелись еще более пугающе с этими торчащими и побледневшими хрящами. Ну и что тут можно сказать, сам он еще и ростом не вышел, средненький, плюс с небольшим размером члена.       Девушки его избегали, обходили пятой дорогой. Одна только присосалась, как пиявка, — натурщица Хигучи. Он даже ей пару раз не заплатил за излишнюю болтливость, конечно, а она все равно навязчивой мухой приходит в отведенные для натурщиков дни в одном из художественных домов. Боже, как же его раздражали эти любовные драмы, когда эта девушка, потеряв абсолютно голову, предлагала ему, Рюноске, взрослому уже мужчине, подвезти на машине до дома. Однажды и букет цветов пихала и на свидание звала. Такого позора художник стерпеть не мог, и вот уже как третий месяц не высовывает носа из дома. Над ним тогда долго другие натурщики ржали, — прям как кони — перешептывались, видите-ли, вон какой у нас «новатор-классицист-боголюб», уже девушка не выдержала и сама его куда-то зовет. — Слышал уже? К нам скоро в город на ремонт отправят один из военных кораблей-авианосцев! Такая махина! Экипаж на восемьдесят человек! В этом году они еще и юнг набрали, в общем, много народу будет. Власти решили снова парад устроить. — двое грузных мужчин переговаривались в воде, почти у самых ног Рюноске. Вот он украдкой и слушал.       Корабль, экипаж. А что, может и выйдет что-то сносное? Подходящее к скорой выставке картин? Все же иногда, но нужно и их излюбленные паровые машины рисовать, а то такими темпами его и из той нищенской галереи попрут. — Я слышал, что их подбили на восточном фронте. Множество юнг и погибло. Наверное, все побитые как собаки приплывут. Жаль юнцов, они же там совсем молодые, жизнь не видавшие. — Сами знали, куда шли, нечего жалеть.       А может, среди этих побитых юнцов он найдет что-то более красивое и стоящее, чем обычная железная банка с парусом? Может, после военных действий эти люди смогут показать ему, Рюноске, что-то такое, что стоило бы… — Эй! Ты идешь? Или собираешься вечность стоять в полотенце? Я, конечно, знаю, что ты по несколько часов можешь не двигаться, но со стороны выглядит уж слишком жутко. Лезь в воду, надоело смотреть на твои тупые глаза.       Акутагава тяжко вздыхает и осторожно развязывает полотенце, спускает его с бедер и откидывает в сторону, к шляпе Чуи. Ветер, который тут был, неприятно охлаждал кожу, ерошил волосы и морозил ступни. Все же это горный источник на открытом пространстве, потому и холодного ветра здесь не избежать. В воде приятнее не стало — жидкость, конечно, согревать начала, но осознание того, что в этой воде находятся еще несколько человек, пугающе врезалось в затылок. Мерзко. — А еще я слышал, что капитана, ну, того авианосца, Дазай который, чуть не убило! Пошли слухи, что он самостоятельно кинулся к снарядам и его задело взрывной волной, из-за чего чуть и не помер. Странный он человек, а ведь в Токио его возглашали с такими почестями, которые обычным людям даже и не снятся. Любимчик генерала, как ни крути, а такой безмозглый!       Художник поглядывает на друга, видит, как брови рыжего хмурятся и тень раздражения пролегает на его лице. Человек по имени Дазай Осаму появлялся в их жизнях всего однажды: на параде военного флота в честь победы у Американских вод. И тогда пьяного в стельку Накахару оттаскивали сотрудники правоохранительных органов. Простой актер из театра Кабуки избил чинного второго капитана (на тот момент любимчик генерала Мори Огая был еще вторым капитаном, а не полноправным руководящим), после парада. Это было настолько неожиданно, что черноволосый даже не успел среагировать, а ведь они просто стояли и смотрели, как экипаж марширует по улице, когда рыжего переклинило и он кинулся на шатена с кулаками. Побитый и взлохмаченный Осаму по какой-то причине не написал заявления. Все же, мужик он со странностями, а, может, настолько тогда был удивлен наглости, что даже не смог связать пары слов, но благо, что до больницы дело не дошло. Штрафами Чуя отделался, но от врачей и суда ему было бы уже не сбежать.       Но раздражен актеришка был не из-за воспоминаний, а из-за того, что в последнее время имя капитана проскальзывало во все новостные каналы. Ему было обидно, что его заслуги в театре обделяют, а ведь совсем недавно было дебютное выступление, хоть и на избитый сценарий «Семь псов воинов». Тогда собралось тысяч семь зрителей и Акутагава сидел в первых рядах. Накахара, вопреки ожиданиям художника, играл не собаку, а дочь короля. Платье ему, кстати, шло, как и макияж, но еще больше ему шел макияж куртизанки, но Рюноске в те времена промолчал. Все же на парня актер больше похож, чем на бабу. И не в обиду всем тем женщинам, которые иногда бывают сильнее мужчин. Хоть, например, его сестра: храбрейшая из всех тех женщин, которых Акутагава знал. Или госпожа Кое, которая ведет свой бизнес самостоятельно. Нет. Все же общество у них толерантное: и тяжелую работу, и жизнь в трущобах, и плохое образование правительства абсолютно всех стран гарантируют абсолютно всем горожанам, не учитывая половых признаков, возраста, расы и национальности. Сколько же он видел парней и девушек, которые старательно борются за жизнь. Сколько он видел женщин и мужчин, которые продают свое тело. Сколько видел малолетних девчонок и мальчишек, которые воруют хлеб. Ужасы жизни настигают абсолютно всех, и на возраст и пол судьба не смотрит. Кому уж, как не ему знать о всех тех ужасах, которые редко настигают богатых людей, обросших связями по всему миру.       Акутагава опускается в воду поглубже. Мир — жестокое место для всех живых существ. И сколько не крути этот гладкий шар, подвоха снаружи сперва не найдешь, он внутри, в глубинах металлической корки. Рюноске спокойно вздыхает и, задрав голову, смотрит в небо: там уже подмигивают звезды в темноте, и иногда видны точки железных птиц-самолетов и аэропланов. Виднеется сероватый дым, который поднимается столбом где-то справа, с завода. Если ему не изменяет память, то там-то и находится иностранный квартал на отдельном острове. Ужасное место, из которого так тяжело выбраться и в которое так легко попасть.       Как сам Акутагава оказался в иностранном квартале со своей сестрой? Он мало что помнил с детских лет. Скорее всего там и родился, но в душе от этого осознания лучше не становилось. Как можно родиться в иностранном квартале, если твои родители Японцы? Значит, не все так чисто в его крови, раз все его воспоминания начинаются с этого грязного места, где только болезни, голод и смерть. Нет, все это есть во всем «новом-старом» мире, не только в том квартале, но именно там все эти качества человеческой «природы» и проявлялись ярче всего на свет. Там не было витиеватых домов-особняков, не было обшитых карет и железных вывесок магазинов. Там вообще магазинов не было. Еду им обычно привозили один-два раза на неделе, а потом работало правило «кто успел, тот съел», а потому приходилось воровать да гадать, когда же им удастся поесть в следующий раз и когда их с сестрой прижмут к стенке, где-то в переулке.       Но ему все еще было интересно, кто же его родители? Кто эти люди, и почему они бросили своих детей, оставив в напоминание только имена? Как бы прискорбно это не звучало, но фамилию «Акутагава», они с сестрой выбрали самостоятельно:       Они с О-Гин залезли на мусорные баки и, подсадив друг друга, забрались на каменный забор в том месте, где всего пару дней назад убрали, благодаря украденным со стройки дороги кусачкам, часть колючей проволоки, закрученной в спирали. Им было 8 лет, когда по трущобам прокатился слух, что за каменным забором будут показывать кино на открытой местности. Перед тем, как продолжить, думаю, стоит объяснить: их остров делился на две части: часть иностранного квартала и за забором — нищий Японский квартал. Разница была лишь в том, что по нищему кварталу ходили военные, там были магазины, было кино, маленький театр, куртизанки, работа и даже не дырявые крыши в домах. Так вот, благодаря всей этой шумихе, поднятой по большей части поставщиками еды, дети и перемахнули за забор. Соорудив себе быстрый путь к отступлению, который представлял собой сборище коробок и мусора, они направились в сторону предполагаемой сцены. Как ни крути, но с высоты заброшенной башни постройку было видно куда лучше, чем тогда, когда ты идешь по земле и, кроме домов и толп людей, больше ничего не видишь.       Вот в то время им на большом экране и показывали фильм «Демон», в котором режиссёром выступал Ёситаро Намура, а композитором — Акутагава Ясуси. Вот тогда-то завороженный музыкой, которую Рюноске никогда не слышал, завороженный кино, которое никогда не видел, завороженное детское сознание и подсказало: «Акутагава — это ведь так престижно! Такая красивая фамилия! Я бы мог, наверное, стать как этот композитор, который вложил душу в свою музыку!». Композитором он не стал, зато теперь «выступает» со своими картинами в галерее, пытается доказать, что его библейские сюжеты — это не плохо. Что даже в мире паровых машин нужно верить во что-то еще, не только в себя, во что-то такое, что не поддаётся разуму. — Ацуши — это «милосердный воин», еще можно трактовать как «сердечный» или «трудолюбивый». — Что? — художник медленно поворачивается на греющегося в воде друга, который блаженно прикрыв глаза, закинул руки за голову. — Ты ведь дал «своему ангелу» имя Ацуши? Ну вот я тебе и объясняю значение его имени. — Накахара недовольно морщиться и сдвигает брови к переносице. — Спасибо.       Снова наступает тишина, в которой только тихо переговариваются те самые мужчины у противоположного «бережка». Тишина, в которой фыркает вода и подвывает ветер. С горного источника, с той высоты, на которой они находятся, очень хорошо видны огни домов, железные постройки и снующих пятен-прохожих. В Нагано, где живет сестра, все не так. Точнее так, но не совсем… Когда он был на свадьбе Тачихары и О-Гин, то увидел своими глазами берега, нетронутые железом, национальные дома, невозделанные виньетками, живые деревья и цветы, леса, луга, рощи, горы. Все то, до чего люди решили не прикасаться своими зараженными лапами. Тогда-то он и понял, почему сестра переехала и почему звала его жить в Нагано. Но Рюноске не хотел досаждать ей своим излишним вниманием, не хотел лезть в семью, которая уже была не его. Каким бы странным не был инженер, но заботился он о девушке куда лучше, чем ее никудышный брат. И младшая Акутагава долго благодарила его за то, что он позвал ее на самую первую выставку ремесленных изделий. Там-то она и познакомилась с Мичизу, и закрутился у них роман на целый год, а потом переезд, свадьба, но детей еще не планируют, оно и, наверное, понятно. — Стоит пойти на парад, как думаешь? — О нет, Чуя, я не хочу тебя пьяного оттаскивать от капитана. Он-то уже выше по полномочиям, и заявление точно напишет. — Не неси чепухи, не буду я больше кидаться на него! Ну правда, давай пойдем, я хочу посмотреть на всех этих идиотов-юнг, которые почему-то решили, будто бы они смогут изменить положение на восточном фронте. — Бываешь же ты мерзким. Если они выжили, значит сильные. Нечего смеяться над детьми. Тем более не тебе ли знать, что на подкрепление отправляют абсолютно всех? Они не смотрят на то, сколько тебе лет, заходят в иностранный квартал и… — — Хватит, Акутагава.       Тема о отправки в войска для подкрепления не была запрещенной, но трогать ее никогда не хотелось. Чуя однажды рассказывал, как именно оказался у Кое и что он ей не родной сын:       Тоже рожденный трущобами, он являлся лидером одной из преступных группировок иностранного квартала — Агнцев. Тогда-то их всех, малолетних шкетов, которые обворовывали склады, создавали сами оружие и поймали вояки. Во время погрузки на военный корабль, после перевоза всех их в Фукуока, его нашла Кое. Женщина в то время имела тесное общение с нынешним генералом Мори, на тот момент он был помощником капитана, а потому позволил бесплодной женщине забрать мальчонку себе. Тема о группировке Агнцев вообще не поднималась, никогда, ни за какие деньги. Да и Рюноске не спрашивал больше, не требовал пояснять. Принял эту историю такой, какая она есть. Трущобы, иностранный квартал, остров в Йокогаме — это те темы, которые они старались избегать всегда и при любых обстоятельствах. Им троим: Чуе, ему самому и Гин — очень повезло. Они смогли выбраться, могут теперь покупать еду, одежду. Могут жить, а не выживать, а потому он благодарен судьбе за такой простой подарок, как возможность видеть звезды, а не только дым от завода, который находился с противоположной стороны забора. — Хорошо, сходим мы на твой парад, но я больше не буду пить прям перед источниками твое вино. Лицо горит все, а рукам холодно. — Погрейся, погрейся, может, есть захочешь, а то такой тощий, что мне страшно, будто тебя сквозняком снесет скоро. — И Чуя громко смеется. Они и впрямь красные от вина. Алкоголь разогнал кровь и наконец придал бледному и мертвецкому лицу Рюноске хоть какой-то живости.       И если возвращаться к теме про тело, то Акутагава, пусть это и неправильно, но сравнивал свое телосложение с коротышкой: Накахара был пусть и очень низок, но явно не японского происхождения. Рыжие яркие волосы, большие голубые глаза, веснушки, которые блекли к зиме и становились почти невидимыми на его аристократично-бледном лице. Он был крепок. Рельефные мышцы, которые появились ко второму году на работе актера, очень уж нравились девушкам в ночных барах и в публичном доме госпожи Кое. Да и сам Чуя был весьма харизматичным, пусть и вспыльчивым.       А вот Акутагава, напротив: бледный с синевой, торчащие кости и впалый живот. Даже волосы на теле не появлялись, потому что организм тратил много энергии на поддержание циркуляции крови. Хотя, может это и не из-за этого. Да и его болезненный вид можно было оправдать одним фактом — плеврит. Он его поддерживает в ремиссии уже пару недель, но запущенное состояние легких таблетками не заглушить. А врач и того пытался запугать, что, мол, если он продолжит курить, то проживет недельки две да скончается в страшных муках. «Но ничего страшного», отвечал он сам себе,– «Все пройдет, время лечит, а таблетки тоже должны лечить». Правда, ситуация менялась вместе с погодными условиями и месяцем года: хуже в морозы и дожди, лучше в теплые промежутки. О каких таких «теплых промежутках» говорил врач, когда они живут в портовом городе, Акутагава так и не понял, но сделал вид, что поверил. — Так, что, ты придешь на следующей неделе на мое выступление? Я снова буду в одной из ведущих ролей. — Снова роль Оннагата досталась? — Перестань. Я лучший в этом! Так какая разница: женский персонаж, мужской или детский?       Рыжего актера и могила не исправит. Он оставался таким же не утешенным ребенком, как и многие другие выходцы этого мира. Как бы госпожа Кое не старалась, а раны своего приемного сына залечить не смогла. Только воплотить в жизнь его сокровенные мечты: есть вкусную еду, жить в своей комнате, играть в театре. Все то, чего нельзя было получить в трущобах. Да и по сей день многие эти прелести недоступны людям с низкими зарплатами. Даже Акутагаве иногда приходится голодать. — Я ведь знаю, что тебе понравился тот Дазай, которого ты избил на параде два года назад. — Причем тут это? — Да так, просто сказал. — Художник улыбается уголками губ и чувствует, как сердце немного болезненно пропускает удар. Совсем чуть-чуть. И только потому, что Накахара в этот раз не узнает того странного шатена, у которого так смешно округлились глаза, когда рыжая малявка, притворяясь, била его по руке.       Рюноске не известны такие прелести жизни, как любовь, чистота счастья, душевная доброта и дружба. Их отношения с Чуей пусть и были дружескими, но сам сирота не чувствовал к рыжему тех эмоций, которые описывались в книжках. А потому, видимо, актер для него — это нечто другое. Не друг, наверное, что-то более родное, что-то, что нельзя объяснить, нарисовать, описать или сыграть. Да, он считает именно так. И разглядывая Чую в вечерних лучах солнца, он понимал, что не встреть тогда этого беснующегося рыжего монстра, то, скорее всего, так бы и остался неуверенным в себе ребенком. Накахара подарил ему множество хороших воспоминаний, подарил множество неприятных разговоров, тысячу слов поддержки, миллионы улыбающихся взглядов. Если все это и означает дружбу, то Акутагава счастлив от того, что жизнь смиловалась над ним и подарила настолько преданного человека, как Чуя. — Но ты не подумай, что я гей, — Он смотрит своими голубыми глазами так пронзительно, почти зарываясь в самое сердце, которое, как оказалось, у Рюноске все же есть. – Это мерзко, даже не думай, что я опущусь до того, чтобы лобызаться с мужчиной. Но… Да, понравился, — и Акутагава лишь удивленно приподнимает редкие брови, смотрит на него с небольшой улыбкой, кивает, шутливо хлопая того по плечу. — И не подумаю, не бойся, — Рюноске стучит пальцами по железке на бережку и фыркает, шутливо пихая рыжего в бок. — А какое значение у твоей фамилии? Про меня-то ты уже все рассказал. — Там не слишком много: не так, как у тебя. — он снова вздыхает и машет рукой перед лицом, сдвигает брови к переносице. — «Активный», «веселый» ну и еще «внутри равнины». — Мне кажется, но это тоже заманчиво звучит. — Кому как, Рюноске, кому как.       Акутагава смотрит на Чую еще пару секунд. На его опущенные в воду глаза, сдвинутые домиком брови и дрожащие пальцы рук. Этому человеку так важно быть во всем красивым и идеальным, что ему уже не нравится собственное имя и фамилия? И только от того, что их значение не подходит его маленькому ЭГО? Какой же вздор. — Фамилия Акутагава не наша с О-Гин. — он ловит заинтересовавшийся взгляд, продолжает: — Все, что нам досталось от наших «родителей» так это только имена, вышитые на всем том тряпье, которые принято было называть одеждой в те давние времена. Я думаю, что нам было суждено с самого начала не знать своей фамилии, чтобы мы, маленькие дети, когда подросли, не смогли бы найти семейных корней. Мы взяли эту фамилию после просмотра фильма «Демон» в котором композитором выступил Акутагава Ясуси. Поэтому не обижайся, Чуя. У тебя есть хотя бы фамилия настоящая. А какое уж там значение у твоего имени, мне кажется, ни для кого другого, кроме тебя, сути не имеет. — Дурак же ты, Рю, дурак. Только наше настоящее имя и фамилия придает уверенности в своих достижениях, в своем «Я». Наши имена и фамилии и существуют для того, чтобы олицетворять наши личности, — Накахара пихает локтем художника куда-то в ребра, от чего тот шипит тихо и трет заболевшее место. — И не важно, дал ли ты имя с фамилией себе сам или дал тебе их кто-то другой. Главное, чтобы ты находил в них покой, чтобы они были для тебя родными. Скажу так между нами, но вы самые настоящие Акутагавы из всех Акутагав. Бесстрашные вы с Гин, таких, как вы, еще нужно поискать

» — Совсем не отчаянная. Просто люди моей страны… Люди моей страны безропотно мирятся с судьбой -»