Caesura

Шорох карандаша о бумагу вызволяет тишину. Это должны делать слова, но их так много — звучных, безобразных, сырых, трескучих, горьких, — что Джулеке легче промолчать. Роуз, лёжа на животе, что-то вырисовывает, от старания прикусив нижнюю губу. Джулека ничего не делает, просто сидит рядом и смотрит. Рассеянно гладит тощий томик со стихами Роберта Грейвза и смотрит. Потом спрашивает: — Любишь музыку? Её голос меняется рядом с Роуз. Шёлк и вода. Тёплый летний ветер. — Музыку? Обожаю! — Роуз поднимает на неё большие, яркие глаза. Джулека достаёт наушники и предупреждает, что вкус у неё разношерстный. — Если будет отстой, то просто скажи, чтобы я переключила, ладно? — Тянет улыбнуться, и губы подчиняются желанию. — Я не обижусь. Но у них с Роуз не только один наушник на двоих. У них с Роуз совпадают и музыкальные предпочтения. Роуз качает ногами в такт. Штрихует агрессивнее, и едва слышно подпевает. Джулеке кажется, что её лицо сейчас потрескается, как дешевый фарфор. Но оно выдерживает. Джулека не боится улыбнуться шире. — Это ты! — Роуз поворачивает и поднимает альбом. — У тебя крылья, ведь ты похожа на печального ангела. Джулеке плевать на ломаные пропорции и черезчур броские цвета. Её никогда не рисовали. Но дело не в этом, дело в том, чьими руками это нарисовано. — Я могу это оставить? — Почту за честь! — Роуз звонко смеётся. Джулека наклоняется к ней и, плотно смежив веки, клюёт её в щёку. Сердце грозит лопнуть. Но выдерживает. Наверное, у Джулеки есть теперь супер-силы. Она ощущает себя непобедимой. — Я смотрела кассеты. Роуз бледнеет и садится. — Ты ведь вылечилась, да? Роуз кивает. Джулека чувствует себя так, как однажды чувствовала, наглотавшись магазинного джин-тоника из жестяной банки. Её губы немеют и с ними же кончики пальцев. — Вы ведь не переезжали? Роуз вскакивает, громко хлопая в ладоши. Джулека дёргается. — Я вспомнила! Мне пора! Пока, Джу. И она убегает. Так быстро, что когда Джулека приходит в себя и выходит из комнаты — Роуз и след простыл. День проходил странно. Маргарет к обеду вдруг напекла гору бисквита. Он был снизу чёрным, как подошва обуви. Лука с кем-то то и дело переписывался. Он задумчиво чесал брови — то левую, то правую. Подпирал подбородок ладонью и изредка коротко усмехался. Вечером он исчез в своей комнате. Маргарет настояла на том, чтобы Джулека позвала его к пятичасовому чаю. Лука держал в руках гитару. Рядом лежал телефон. Судя по взгляду, который Лука кидал на него — он ждал звонка. Дверная ручка издала скрежет. — Привет, — Лука улыбнулся. — Сыграть тебе что-нибудь? Я сочинил песню... На днях. — Клёво. Джулека взгромоздилась на подоконник и дала знак, что готова слушать. Песни у Луки всегда были без слов. Он говорил, что они ему не нужны. Джулека ощущала их поэтому неодетыми, совсем голыми. С другой стороны — в этом была прелесть. Глядя на голого человека, каждый разглядит что-нибудь своё. Там где у одного взгляд упадёт на рыхлую линию бедёр, другой увидит нежные брызги родинок. — Как тебе? — Лука отвёл упавшие на лицо волосы и слегка нахмурился. — Не очень, да? Сыровато. — Оставь её такой. — Я могу лучше. — И что с того? — Джулека боднула ногой воздух. — Все мы можем лучше, но застрять на этапе «я могу лучше», не звучит как что-то крутое. Лука отложил гитару в сторону. Под его внимательным взглядом Джулеке захотелось съёжиться, но она лишь расправила плечи. — Чего? — Тебе придётся им рассказать однажды. Тот человек, ты знаешь? Он до сих пор преподаёт. В горле запершило. Джулека вновь увидела то, что так тщательно выдирала из памяти: алкоголем, таблетками, гвоздями. Лука швырнул в неё ночным кошмаром, словно это ничего не стоит. Ничего не значит. Он сделал это с намёком на то, что по её вине могут пострадать другие. «И он прав», — промурлыкал внутренний голос. — Джулека? Она спрыгнула на пол. Выскочила в коридор. Стены сжимались. Пульсировали в такт взмыленному сердцу. Слова, слова, слова. Оскорбительные, ласковые, приторные, угрожающие. Джулека зажала руками уши. Надвинувшийся потолок вот-вот раскроит череп. Уже слышится хруст. Джулека не помнит, не знает, как оказалась на чердаке. Она забивается в угол. Тело зудит. Если снять кожу, ей станет легче? Память уйдёт? Потому что она здесь — плотная и густая, оплетает тело чужими руками, — грубыми, бесцеремонными. И нет сил сопротивляться. К тому же в горле першит от соли. Джулека выжила в схватке со стенами, но запертая внутри себя — она безоружна и ей грозит смерть от чего-то похуже. И она кричит, когда фантомные прикосновения сменяются очень даже не фантомными. Бьётся спиной о стену и открывает стянутые резью глаза. Это не он. — Дыши, Джулека, — Роуз сжимает её ладони и сама делает длительный вздох, а потом медленно выдыхает. — Всё в порядке. Джулека машет головой. — Ничего не в порядке. Я такая дура! Повелась на... И теперь, теперь... — Слова пожирает волна неконтролируемой горечи. И её не прогнать этими хрупкими руками, что обхватывают и прижимают к себе. Не спугнуть баюкающей мелодией, и простенькими рифмами. Стоит сказать об этом Роуз, но говорить больно. И, почему-то, так сильно, сильно страшно. Роуз пахнет как вырвавшаяся на свободу фея. Мечта карнавальщика. Муза нелюдимого писателя. Роуз гладит Джулеку по волосам, плечам, спине, и напев колыбельной всё больше напоминает заклинание. Джулека выдыхает. Мир собирается клочками, собирается вокруг Роуз, словно та его и сотворила. Джулека чувствует копчиком выступ балки, и тяжесть забитого носа. Ей хочется оттолкнуть Роуз. Не потому, что рядом с ней плохо, а потому, что мерзко от самой себя. — Я выгляжу чудовищно. Песенка над ухом прерывается. — Это неважно. Роуз откланяется назад. Она улыбается. Осторожно, но тепло. Мягкий огонёк. Она всё ещё держит ладони на плечах Джулеки. Вновь оказывается рядом. Дыхание на щеке контрастно холодное. Поцелуй невинный, короткий, но сердце колошматит. Джулека точно знает — это не последствие пережитой истерики. Что-то большее. И что-то меньшее. — Ты можешь всё рассказать мне, когда будешь готова. — Роуз поднимается и протягивает руку. — Пойдём в сад?