Звездное полотно

      Звездное полотно туго вздувается под небесным сводом. Редкие искры от кострища уносятся ввысь. Если прищуриться, то можно представить, что они прожигают чернильный бархат над головой. Тонко, хищно пронзают его, напитывая солнце, спрятавшееся за тканью.       Матс дрожит немного, кутаясь в шубу. Мех волка — первой его добычи в этом походе — согревал так себе; мерзло что-то внутри. Кудри пляшущего костра извиваются и бунтуются, переплетаясь, путаясь, разрываясь.       Палатки уже устроены. В некоторых уже спят, сытые по-всякому. Принц задумчиво вырезает из шишки что-то странное. Не то ежа, не то навершие булавы. Мари и Лейв возятся в снегу, смеясь и хохоча, нападая на новобранцев — совсем зеленых членов дружины; дерутся до первой крови, а там и принц волком глянет, так что вся жестокость схлынет в стыд.       Полы шатра принца распахиваются на миг, выпуская Альрика. Он в одних штанах. На груди шрам виден — мерзкий, искореженный, перешитый весь. Альрик кивает Матсу, принимает от него шубу и занимает его место у костра. Матс в одной рубахе идет к шатру.       Сердце трепещет, когда он откидывает плотную занавесь. Будто и правда под полу платья какой-нибудь дородной девки лезет.       В шатре у принца просторно, тепло, сильно пахнет специями. В тканях, лежащих на полу, лежит оруженосец принца, которого ни Матс, ни кто-либо другой не рискует назвать мужчиной или хотя бы юношей. Матс слышал, что у него проклятье; первый дракон, убитый принцем, успел наслать. От того и нет спокойной жизни оруженосцу: ищет того, кто через таинство соития избавит его от вечной жажды.       У оруженосца кожа молочная, что у девки, но тонкая и тугая; тщедушное тело узкое и худое, нелепое своими торчащими костями. Ноги, тонкие, со светлыми волосами, которые при свете фонарей едва золотятся, бьет легкая дрожь. Матс, освобождаясь от сапог и штанов, понимает, что это не от холода. На лебединой шее оруженосца, уродливой из-за острого кадыка, рассыпаны отметки от иных дружинников. Похоже на синяки. Душили? Может. Альрик мог.       Оруженосец опускает на миг голову, горбясь сильно-сильно; острые лопатки выталкиваются обрубками крыльев, вдоль по спине ползет ряд позвонков. Этот его упадок длится ничтожно мало. Матс успевает залезть на эти ткани.       Он берет оруженосца за плечо и роняет его на спину, успевая уловить лицом его выдох. Раскрытое тело не внушает особых чувств; оно выражает только грязь, похоть, сладострастие и разврат обнаженной плоти. Только после невеликих раздумий Матс приподнимает его ногу. Сам оруженосец, смотря ему в глаза сквозь свои редкие ресницы, лезет рукой ему под рубашку, ногтями ведет от живота и к плоти. Пальцы у него ледяные, замерзшие. Внизу он весь мокрый, липкий; бедра истерзаны царапинами и синяками. Меж бедер девственная, розвая ракушка плоти — не то замерзшая, не то вовсе и не пробудившаяся за эту ночь еще ни разу.       Матс думает, что, скорее, второе. До него сюда приходили Ульрик, Ханс, Виаль и Альрик. Все грубые, у последних трех жены, крепкие и строгие, сбитые из криков, железных обид и снежной самостоятельности — под стать своим мужьям.       Матс касается плоти оруженосца, нависая над ним. Тот дрожит — весь. Каждая мышца натягивается, чтобы тут же оборваться и дрогнуть. На лице оруженосца отражается рассеянность; взгляд мечется от лица Матса к его руке. Худые щеки зажигаются румянцем, дыхание учащается, ритм сердца нарастает, эхом отстукивая о ребра.       Отползая немного и тем самым изворачиваясь от сонливо-нежных ласок оруженосца, Матс склоняется к его промежности — и обжигает дыханием; ведет губами, высовывает язык, чтобы горячая слюна потекла — отогрела, размочила. Оруженосец стонет легко и воздушно, чуть ерзает, неясно, навстречу или прочь. Матс знает и понимает, что его так редко ласкают — кажется, один только Матс.       Матс не церемонится: обхватывает губами и ведет вниз, глубоко в себя. Оруженосца прошивает спазм, звучит глухой хлопок — зажал себе рот ладонью. Не осозновая своих действий и свое тело, уставшее от горячей страсти дружинников, оруженосец подается бедрами навстречу. Ладонь не глушит. Матс ловит себя на мысли, что без нее было бы лучше. Матсу нравится слушать. Глухие постанывания тоже хороши.       Оруженосец последний раз вздрагивает, расслабляется на тканях, всхлипывает. Матс приподнимается, собирает семя со своих губ и с горячей плоти оруженосца.       Оруженосец плачет, улыбается чему-то. Слезы вытекают из уголков глаз и из ноздрей. Матс приоткрывает его рот пальцами. Горячие, дрожащие губы обхватывают их. В этой картине так много собачьей преданности, что Матсу становится дурно. Отчего-то сочувствие продирается сквозь презрение.       Раз проклятье — то Матс и остальные, выходит, только благим делом занимаются, ублажая драконью волю. Спасают оруженосца. Пытаются. Пытаются, но бессмысленны эти потуги; столько мужчин тут было, под столькими эта сука скулила и дрожала, силясь оставаться в сознании, что любое сочувствие к этой мрази будет недостойной — да и какое проклятье, право слово? Просто дрянь, которой нравится ощущать себя вещью. Его бы в платье — и по площади босиком пустить, чтобы камнями закидали. И спустить собак, чтобы тот побегал, чтобы вырвалась наружу вся его жалкая натура.       Матс сводит его ноги вместе, закидывает их себе на плечо, привстает немного и трется о узкую щель между бедер, чтобы потом протиснуться в нее. Неполно и безвкусно до тупого желания податься ниже и окунуться в жар и сладкую узость — которая уже растянулась и потеряла девственность вместе с тугим очарованием.       Желание это вихрится на грани разума, и хочется уже дотянуться, сжать в пальцах и раскусить; Матс жмется к голени губами, вонзается зубами в кожу, ускоряется, жмурится, рычит. Хочет уже и наорать на оруженосца, ради которого зачем-то старается, но слишком сильно бьется внутри звериное, жалкое. Оруженосец пальцами перебирает ткани. Мелкие, дрожащие жесты пальцами выводят Матса из себя. Едва-едва он достает до края оргазма и тянет эту пелену на себя, укрываясь ею, но хватает только на них живота — ненадолго и вяло.       Вместе с семенем выходит и неловкое отторжение; в животе и груди становится просто пусто и гадливо, как если бы сам Матс сейчас лег под четырех мужчин подряд и позволял им себя мять, спускать в себя, как в девку, или драть глотку или зад так, чтобы уголки губ рвались, а сидеть невозможно было без боли и крови.       Матс надевает штаны, садится на ткани, дабы натянуть сапоги, и встречается взглядом с оруженосцем. Внутри колышется мерзость. Матс хочет рявкнуть, чтобы тот не смотрел. Сам взгляд от оруженосца ощущается грязно и греховно. Без слез на него не взглянешь — побитый, едва соображающий, светящийся от восторга.       Оруженосец читает в его взгляде все мысли и чувства. Корчится в тканях, как побитый волк, прижимает к груди руки; семя блестит потеками на бедрах и животе, впитывается в плоть жемчужным золотом. Укус на голени наливается кровью.       Впереди еще десять мужчин. В самом конце принц, умеющий врачевать. До дворца месяц пути. Оруженосец всегда переносил подобное с жаром и бредом, но переносил. Мужская любовь грубая, а особых проблем не приносит.       Во дворце оклемается.

***

      Гест задыхается. Одежда скрывает все тело, шуба и эль обнимают жаром. Так всегда. Только в походах легче, на привалах, когда вся дружина по очереди шатер навещают. А без этого становится голодно в животе. Назойливо жужжит в черепе.       В зале все празднуют успешный поход, пляшут под драконьей башкой, кидают в костры вино из кубков или куски мяса, которые в полете успевают перехватить волки. Волк принца, статный и вычесанный, такой глупостью не занят — лежит под стулом дроттнинг, укрывшись ее юбкой.       Дружина тут же. Пьет больше всех, орет громче, хохочет сильнее. Ульрик себе в походе нашел жену. Та почти не понимает их языка, не принимает обуви и шуб, щеголяет в простом платье; тоненькая и узкая, болезненная, как мальчишка. Руки узорчато исшиты нитями. Их с особой нежностью целует Ульрик.       Гест задыхается, сбивчиво шепчет, лопочет одними губами. В этой нише, темной и холодной, их не слышно; снега лежат на открытых жерлах окон. Матс нарочито делает вид, что ему не безразлично.       Гест затихает. Смотрит в черные глаза, пробегается взглядом по поджатым губам. Слова не выражают и ничтожной крупицы той бури, какая колышется в груди Геста.       Матс хватает его за волосы и ударяет о стену, выбивая из горла дыхание. Боль рвет череп. Матс бормочет, чтобы тот больше не подходил, и уходит, стремительно скрываясь в каменных, холодных кишках замка.       Гест опускается на пол, хватая ртом воздух, словно тот избавит от боли. Перед глазами мутнеет, плывет, колышется белым снегом. Боль сжимает желудок и вырывается из глотки.       Геста тошнит, и он дергается, когда чувствует чужие руки на своих плечах. Его утягивают вверх, повелевая встать, и уводят куда-то. Куда — Гест не знает.

*

      Звездное полотно неба тут и там расчеркивается белыми царапинками падающих звезд. Лунный свет, не стесняясь, затекает в лечебницу, танцует бликами на воде, мутноватой от крови Геста. Лекарь ушел. Он всегда помогал Гесту — с любыми проблемами. Ворчал, кричал, обещался никогда больше к нему не подходить, но неизменно помогал.       Узкая ладошка Катарины чертит на ладони Геста руны. Гест опасается ее — жену самого ярла Ульрика. Она шепчет, смотрит в глаза.       — Высокий, с черной бородой и шрамом на брови. — Катарина сжимает его ладонь. — В нем зерно спокойствия. Матс Ледяное Лезвие. Так его зовут.       Катарина понимает все, каждое слово. Все языки знает. С волками может говорить, с птицами, рыбами, дикими драконами. Она одна понимает и Геста — но он, вопреки истошному желанию выговориться, не чувствует сил подбирать слова.       — Видишь? — показывает она свои руки, исшитые узорами нитей. — Свадебные клятвы означают. Я везде с ним, он — со мной. Кровью связаны. Нарушит клятву — умрет. Я нарушу — жить буду, но с виной. Жить надо, потому что ребенка под сердцем еще не носила.       — Не вынесешь, — бормочет Гест. — Худая больно.       — Матерью зато стану. К предкам обращусь, но ребенок бессмертие пронесет. От меня — к нему, от него — к моим внукам. От тебя тоже должно бессмертие идти.       — От меня смерть пойдет. — Гест закрывает глаза, ощущая поглаживая на ладони.       — За словами сила большая. Пока — спи. Засыпай, я посторожу.       И ее детский голос мягко уводит Геста во мрак без сновидений, но с тоскливо настоящими, поддельными воспоминаниями о том, как Матс царапает его шею своей бородой, вжимает его в ткани, давит и тянет, грязно проникая плотью в плоть и так чисто и хрупко избавляя Геста от проклятья. Нежно и мягко; живот к животу, губы к губам, выдох к выдоху, чтобы исцелиться и жить полноценно.