The good die young

The Good Die Young - Scorpions

***

      Юнги сложно идти. Ветер забирается под изодранную почти в нитки одежду, мелкие камешки царапают тонкую кожу стоп, сдирая, оставляя яркие и болючие ранки на нежных пятках. Снег, такой белый и чистый, влажный, оттого что первый, пропитывается алым, когда омега делает очередной шаг, проваливаясь в мягкость колючую, холодную. Легкие в груди болят, а сердце бьется загнанно, ударяясь о ребра, вставая где-то в саднящей от прошлых криков глотке; в ушах до сих пор стоит шум выстрела, в носу — неприятный запах металла и гнили.       Омега плохо поспевает за мужчиной, что тащит его за руку вперед, в черноту леса, где стоит тишина, давящая и тяжелая. Шаги альфы бодрые и быстрые, а хватка на запястье болезненная: омега может поклясться, что к старым синякам, распустившимся бутонами под кожей, прибавятся новые, принесенные за эту отвратительно долгую прогулку по холоду среди пустого и неприятного ничего. Юнги окликает альфу несколько раз, напоминая о забытом, о таком важном и вызывающем слезы под веками, опухшими и красными. Омега загоняет их назад, задушенно всхлипывая: горло дерет, в нем, проникая на язык, распространяется кислый и мерзкий вкус крови теплой.       — Секунду, — скулит Юнги, опускаясь на стылую землю; альфа тянет его за руку вперед даже сейчас, когда тело полностью покинули силы, оставшиеся еще сжатыми в маленький кулак. — Всего секунду дай мне отдышаться. За нами уже никто не гонится.       — Омега, — обращается к нему низкий голос, и Юнги вспоминает, что времени поделиться именами у них не было. — Я не буду умирать тут за тебя. Или идешь, или дохнешь здесь один.       — Юнги, — представляется омега, опуская глаза на жухлые и почти серые листья, что медленно покрываются тонким слоем пушистого снега. — Меня зовут Юнги.       Он оглядывает мужчину перед собой бегло, потому что вновь приходится встать, сцепив зубы, чтоб бежать вперед между деревьями, среди тишины, которую заглушает лишь хриплое дыхание и стук сердца быстрый. Альфа высокий, с лицом жестким, украшенным редкой щетиной и следами грязи на щеках; в голове омеги рождается картинка лесоруба, отшельника, спрятавшегося от мира в тени природы. А теперь мира не существует, он растворяется и падает, пеплом посыпая остатки когда-то красивых городов, где кипела жизнь. Сильный альфа, молчаливый и грозный, так похож на тех, кто выживает в новом устое мироздания, где каждый за себя, а смерть — лучшая подружка.       Юнги же из тех, кто умирает первым. Кто недостаточно быстро бегает, кто сдается, когда становится больно и страшно. Из тех, кто цепляется за тех самых, сильных и приспособленных к ужасу нового мира. Из тех, кто все равно не дождется конца того ужаса, что нависает, нагоняя серые тучи, перекрывающие небо и звезды когда-то яркие.       Юнги больно дышать.       Юнги больно двигаться, потому что кости под кожей болят, порезы все еще кровоточат, а голова гудит от удара; в ушах иногда неприятно стучит пульс. Еще в глотке так сухо, что омега бы, наверное, смог утопиться в ближайшем холодном ручье, пытаясь добраться до живительной влаги, но мужчина перед ним явно не человек. Кажется, даже дыхание у него не сбивается, когда он спешно марширует впереди Юнги между упавшими от старости деревьями и пнями.       Иногда Юнги тихо просит, перебарывая хриплость собственного голоса:       — Можно помедленнее?       Или, едва не падая:       — Давай остановимся. Прошу.       Но альфа смотрит на него холодными глазами цвета стали бесчувственной, продолжая свой путь, кажется, полностью игнорируя Юнги. Он лишь изредка придерживает его сильной рукой, когда ноги того, босые и замерзшие, снова путаются, заставляя терять равновесие на ровном месте. Сзади тишина, даже бывшие крики и лай пса, опасного, с мордой грозной и зубами острыми, уже не слышны вовсе, будто и не было их никогда. Будто они не забирали, ничего не давая.       Вскоре альфа считает, что пытки на сегодня все же достаточно. Вскоре это наступает, когда у Юнги темнеет в глазах, а реальность, где он знает, куда идет и зачем, полностью заменяется той, где понимание, в какой части леса ему уготована такая глупая смерть, отсутствует. Юнги валится прямо там, у ближайшего дерева, жадно цепляя губами холодный воздух неизвестно какого месяца: он бы считал, да все время ошибался, забывал и путался. Сейчас ноябрь или январь?       Альфа садится поодаль, где тени скрывают его лицо, но Юнги все равно может рассмотреть яркий шрам над правым глазом, что закрывает широкий кусок грязной, когда-то белой ткани. Поза у мужчины напряженная, но плечи не двигаются, словно ему не нужно отдышаться после забега длиной едва ли не в часы. Кажется, он в любую минуту может встать и продолжить идти, а остановился он лишь потому, что Юнги начинал походить на живой труп. А им сейчас только глупого сюжета из зомби-фильма не хватает для «Апокалипсис бинго».       Смерть близкого есть, мотиваций к выживанию — в копилку, увечья — имеются.       — Спасибо, — шепчет Юнги, закрывая глаза лишь на доли секунды. Картинка размывается, отрывая омегу от реальности.       — Не за что, Юнги, — отвечает альфа, когда Юнги уже с трудом его слышит.

***

Ранее. Утро до встречи

      Юнги хочется кофе, когда он просыпается в мокрых и отсыревших одеждах, уставший и замерзший. За тонкой тканью палатки все покрывается инеем, мелкие листочки и пожухлая трава выглядят седыми, словно постаревшими за ночь. Омега чувствует на языке только горечь, а мечтает о сладком запахе кокосового молока и вкусе парочки лишних порций карамели; о сладком можно только мечтать, представляя его в самых сказочных и невозможных грезах.       Юнги скучает по прошлой жизни, где был любимый, хоть и не всегда, университет, кафе, маленькие и милые, с подушками пушистыми, в которые носом можно было уткнуться. По магазинам с вкусной едой, по звукам музыки по радио, по походам в кино. Господи, он скучает по центральному водоснабжению и любимому яблочному гелю для душа, после которого кожа пахла приятной кислотой свежего фрукта. Юнги скучает по жизни, которой у него больше никогда не будет.       Рядом спит, уткнувшись носом в старую куртку, Тэхен, тихо и слишком спокойно посапывая. У него в волосах застревают кусочки жухлых листьев, мелкий песок, а лицо испачкано дорожной пылью. Юнги с ужасом представляет, как выглядит сам, проводя пальцами по спутанным и слипшимся прядям волос: найти водоем, чтоб помыться — слишком большая удача, почти недоступная роскошь, которая двум омегам не светит в ближайшее никогда.       — Эй, — зовет Юнги Тэхена, тихо тормоша его за костлявое плечо, едва ли не чувствуя, как пальцы режутся о чужие острые черты. — Там рассветает. Надо уходить.       — Еще пять минут, — отвечает Тэхен хриплым голосом, все же отрывая бледное бескровное лицо от куртки, на которой спал, свернув ее небрежно. Кожу перечерчивают заломы, розовые и яркие на почти белом лице — напоминают, что жив еще омега. — Сегодня так спокойно спал. Отчего это?       — От ужина, — тянет губы Юнги в улыбке. — Эти свежепойманные подобия рыбы всегда так хороши.       — Вот не смейся: мясо — всегда мясо.       — Еще бы.       Живот Юнги урчит от упоминания еды. На самом деле, его желудку давно пора было привыкнуть, что пищу ему дают крайне редко, и на многое он права рассчитывать не имеет. Но, видимо, желудок омеги из тех, кто всегда слепо надеется на лучшее, а потому страдает в разы больше привыкших к пропахшему гарью воздуху легких или глотки, что без воды держится днями. Юнги гордится своим сильным, приспособившимся организмом.       Тэхен кивает понимающе, поднимаясь все же: впереди ждет долгий путь, который кончится только тогда, когда темнота окутает лес, а солнечный диск спрячется за горизонтом, забирая с собой свет. Юнги не знает, почему они продолжают идти, почему он ведет за собой мальчика, встреченного в пылу ужаса пару месяцев назад, но события закономерно происходят, забирая за собой логику и то, что раньше смысл имело.       — У нас не осталось воды, — проверяет Тэхен сумки, складывая в них вещи неаккуратно. — Если найдем ручей, будет славно немного набрать.       — Сейчас бы минералки. Или колы, да? — Юнги припадает спиной к коре старого дерева, чуть отклоняя голову назад, чтоб слабым солнечным лучам лицо подставить, радуясь встрече с ними после разлуки на несколько часов. Тэхен смотрит со смесью скепсиса и жгучей ненависти, перед тем как выдохнуть злобно, агрессивно засовывая последнюю вещичку в пухлый рюкзак:       — Ты отвратный мечтатель. Ненавижу в тебе эту сопливую гадость.       — Я верю в лучшее, — просто пожимает Юнги плечами, перед тем как пойти вперед, оглядываясь на Тэхена; солнце уже бродит между деревьями, растапливая тонкие слои инея на листве и хвое. — Я не дурак, знаю, что никакой колы нет.       — Заткнись.

***

      Юнги не знает альфу долго. Ему известно лишь имя, а возраст и прошлое омега накидывает сам, по увиденному: Чимин иногда хромает слегка, но крови и травмы нет, а значит — рана старая, давно забытая, но лишь изредка напоминающая о себе. Шрам же на глазу совсем свежий, изредка пачкающий кожу алыми разводами; он получен совсем недавно, так что еще зажить не успевает.       Юнги не знает мужчину перед собой, Чимина, но, почему-то, очень сильно ему верит. Как верит в то, что солнце завтра, такое неяркое и бледное, взойдет над землей стылой, даря крохотные капли света и тепла. Как верит, что мир еще может наладиться, а его самого ждет счастливый конец с кем-то любимым и родным под боком. Чимин же, кажется, не особо заинтересован в своем случайном попутчике, но прогонять не пытается, лишь изредка рычит на Юнги, когда тот просит отдохнуть слишком долго или падает неловко, ранясь и царапаясь.       Чимин приносит Юнги еду и воду, потому что ему, в отличие от омеги, не составляет труда поймать зверька или убить парочку головорезов у ручья. Омега, конечно, тоже убивает, потом с тяжелым сердцем оттирая кровь с тонких пальцев, но в рукопашную с людьми, которые просто физически сильнее, идти не спешит. Жизнь дорога, а он еще готов за нее побороться.       Чимин иногда отдает Юнги свою куртку, когда мороз совсем сильный опускается над лесом, заставляя траву умирать быстрее, а деревья — опадать интенсивнее. Правда, куртку он быстро забирает всегда, морщась от пропитавшего ткани запаха омеги.       Так проходят дни. А те, в свою очередь, сливаются в недели, если Юнги не успевает растерять способность счета.       — Тебе не может быть так сложно идти пару часов, — рычит альфа снова, раздраженно останавливаясь. Юнги понимает, что это что-то из разряда «не бить лежачего», потому что кровь покидает его лицо, оставляя лишь бледность и чувство тошноты где-то в глотке. — Тебя проще убить, чтоб не мучился.       — А может и стоит, — пожимает плечами омега, перед тем, как его выворачивает у дерева. Желчь на вкус кислая, обжигающая пищевод и нос, в который тоже попадает; из глаз брызжут мелкие соленые слезы.       Юнги думает, что, может, правда, Чимину стоит милостиво прикончить его в тихом леске: слабость так сильно сковывает его тело, воздух покидает легкие со свистом, когда он пытается вдохнуть и снова давится тошнотой, падая коленями на холодную землю. Затылок чувствует взгляд альфы, немой вопрос, что читается в единственном оставшемся невредимым глазу. Юнги не позволяет себе плакать после, когда в желудке ничего не остается, а тяга к жизни — заканчивается в слабом кулачке.       — Скажешь чего? — спрашивает альфа, когда молчание затягивается, а взгляд Юнги вновь приобретает четкость. — Какой-то страшный секрет, который я якобы не знаю, а не делаю вид, что не знаю.       — Пошел нахуй.       — Резонно. Но нахуй пойдешь ты, если останешься один.       — Я не слабак какой-то, — показывает Юнги зубы, вытерев губы грязным и так рукавом. Голые стопы мерзнут, и омега с грустью их разглядывает, окровавленные и почти синие на морозе.       — Бесспорно нет. Ты же столько прожил, — говорит альфа как-то задумчиво, направляя взгляд единственного глаза куда-то вдаль, где небо среди деревьев встречается с горизонтом.       Прожить столько в этих условиях — правда большое достижение, с этим Юнги не спорит. Особенно когда из родных и близких в живых остается примерно никто; хотя, может, кто-то и остался, просто всеобщее безумие раскидывает все дальше и дальше, не давая встретиться. Юнги предпочитает верить во второй вариант, потому что от первого слишком больно и страшно.       Чимин молчаливо игнорирует омегу, лишь иногда дотрагивается губами до горлышка измятой бутылки, глотая грязную и явно непригодную для питья воду. У Юнги горло болит слишком сильно, чтоб пытаться сглотнуть, а потому он все плюется в ближайшие кусты; слюна, густая и горькая, пропитанная желчью, пачкает губы.       — Расскажу, если обещаешь, что не убьешь меня из-за количества созданных мной проблем, — сипло выдает Юнги. — Если что, просто бросишь в лесу одного.       — Звучит как что-то более жестокое, чем убийство, — пожимает альфа плечами, даже улыбаясь как-то хитро, загадочно.       — Я лоханулся, — набирает Юнги воздух в грудь, чтоб снова замолкнуть, не решаясь. Слова стучатся в горле. Пытаются найти выход, но омега губы плотно смыкает. — Так сильно ошибся, что поставил под удар свою жизнь. И чужую не уберег.       — А кого тебе надо было беречь в такое время кроме самого себя? Брата твоего? Которого мы дни назад закопали?       — Ты не деликатный ни разу, чтоб ты знал, — шипит Юнги сквозь зубы.       — Откровенно говоря, я и не пытался, — смотрит альфа на Юнги наконец, а у того в груди больно так клокочет, ударяясь о ребра, сломанные несколько раз, сердце. — Говори уже, может, и не кину тебя на растерзание каким зверям или, хуже, людям.       — Но мог бы.       — Но не хотел.       — Ребенок у меня. Будет ребенок, — медля, говорит Юнги, понимая, что острый язык альфы лишь сильнее точится об их спор.       Планета не начинает вращаться в другую сторону, мир не взрывается, а Чимин не бежит к Юнги милостиво душить его. Чтоб избавить от страданий и мук. Альфа просто кивает, будто знает все давно, слов ждет лишь для подтверждения. Ничего не меняется: они все так же идут часами, сбивая ноги в кровь. Вот только куртка Чимина не покидает плечи Юнги, греет тяжелым весом тонкое тело.

***

Ранее. Ночь встречи.

      Юнги ожидал чего-то такого, когда они решали пройтись немного ночью, после захода солнца. Достойное место для ночлега не находилось: ни укромного места среди пышных крон осыпавшихся к зиме деревьев, ни мелкой пещеры в глубине редких скал. Поэтому они идут, еле волоча ноги от усталости; Тэхен тихо ступает позади, спотыкаясь о широкие корни деревьев, пока Юнги протаптывает дорогу впереди, набирая полные ботинки снега.       Ну, Юнги конечно не представляет, что обстоятельства сложатся конкретно так, но видит в этой прогулке нечто опасное. Но не настолько: гремит что-то похожее на свист, когда он уже лежит на земле, прижатый к холодной влажной почве чьим-то тяжелым телом, не представляя, как они могли не услышать чьих-то громких явно шагов. Возможно, их отвлекает тихая беседа, что так безмерно глупо звучала на весь лес — они словно забывают об опасности, гулящей повсюду.       Где-то на заднем плане Тэхен дерется с другим мужчиной, что пытается забрать рюкзак с едой. Омега отлично знает, что лучше умереть, чем остаться без старой помятой бутылки воды и тех жалких крошек, что найдены были где-то в недалеком отсюда маленьком городке, который еще не успели разворовать до конца.       Юнги видит, что Тэхен кусается и бьется, пока он сам пытается вырваться; с него стягивают куртку, явно намереваясь надеть на себя; мелкий снег обещает обморожение без теплых вещей. Но этот обычный грабеж не может закончиться так — дурацкой смертью после стольких пройденных дней ада. Юнги желает Тэхену заткнуться, потому что его крики, мольбы отпустить мешают задуматься хоть на миг, прекратить брыкаться и позволить забрать все, что есть.       — Можете забрать его, — сипит Юнги, чувствуя в голове укол боли. Видно, удар о землю все же дает о себе знать. С омеги уже стягивает кроссовки изношенные третий альфа, что выглядит, как несчастный подросток среди группы полных отморозков. — Ну, омегу второго. А я вам нахер не сдался.       — Я чувствую, — улыбается криво незнакомый альфа, обдавая лицо Юнги вонючим дыханием. Хотя омега не сомневается, что у него оно тоже не особо приятное — чистить зубы негде и нечем, а еды нормальной не существует. — Но мы возьмем все, что у тебя есть, идет?       — Сомнительный договор без права выбора.       Тэхен затихает. Или его так сильно выматывает драка, или его попросту убивают, лишая навсегда возможности дышать. Юнги не думает и думать не хочет, лишь слепо кивает неясно чему. Он надеется, что они уйдут, оставив его спокойно полежать на остывающей все сильнее земле. Он так сильно надеется и так глубоко погружается в свои мысли, что не замечает и треск, и тепло капель на лице.       Юнги приходит в себя, кажется, только тогда, когда перед ним предстает новое лицо с повязкой, перекрывающей один глаз. Он недовольно смотрит на мужчину перед собой, выдавая ломким голосом:       — Я же, блять, только с ним договорился.       — Вставай, — мужчина не протягивает руку в помощь, не помогает подняться, лишь смотрит как омега стирает смесь своей и чужой крови с лица, бегло оглядывая недвижимого Тэхена и того подростка, что за ребра держится не находя сил подняться. — Нужно сваливать. Думаю, тут еще несколько их дружков.       И он хватает Юнги за руку, будто это нормально и правильно.        — С чего такая благодетель? — спешит Юнги за альфой, чувствуя боль в ребрах и висках. — Любишь людей?       — Надеюсь на выгоду.

***

      В детстве Юнги часто мучали кошмары. Они приходили по ночам, как бы старательно маленький омега ни закрывал дверь, врывались в тихую ночь, чтобы изводить и мучить, пока горло не разорвут крики, а дыхание не сорвется, переходя на сипение. Тогда сердце почти не билось, заходясь в груди гулким шумом, а руки дрожали, мешая принять из рук напуганного едва ли не более папы новую порцию успокоительного.       Сейчас кошмары тоже иногда приходят, не спрашивая, позволено им это или нет.       Только сейчас они самые реальные, осязаемые до отвратительного, и липкие, вливающиеся в кожу алым, въедающиеся в тонкий эпителий кровью с привкусом металла. Юнги просыпается с криком, надеясь, что не привлекает ничьего ненужного внимания. Его снова тошнит, хотя, скорее, просто желудок сводит спазмом болезненным, потому что еду омега не видит днями, лишь воду из общей с Чимином бутылки глотает каплями жалкими; на ресницы все равно набегают слезы, а в горле появляется неприятный горький привкус желчи.       Уходят только самые лучшие. Юнги как сейчас помнит залитые кровью лица, падающие на землю тела, когда паника охватывает город вместе со звуками сирен скорой помощи. Перед глазами стоят теряющие управление машины и крики детей, родители которых неожиданно забились в конвульсиях, захлебываясь в крови и рвотных массах. Врачи разводят руками, а потом и сами гибнут, быстро и болезненно, без шанса на спасение. Так уходят ученые и активисты, прекрасные музыканты и художники, а в мире остаются только больные ублюдки и отморозки, что грабят и убивают, а еще — торгуют оставшимися в живых омегами, как на рынке. Таких, как Юнги сейчас, отдают задаром. Наступает анархия.       Наверное, это характеризует Юнги как не очень хорошего человека, раз он все еще дышит. Чимина — тоже. Но омега пытается оправдываться украденной в детстве жвачкой и дракой в школьной столовой, в которой он выбил другому мальчику зуб и сломал палец. Возможно, это дает Юнги шанс не умереть однажды в муках неизвестной болезни, что косит лучших, а жить оставляет самых ужасных.       Что хранит в темном шкафу Чимин, омега не знает долго. Лишь с солонеющими заморозками и слоем снега, покрывшим землю плотным одеялом, альфа чуть приоткрывает завесу тайны, прижимая тогда вновь одолеваемого кошмарами Юнги к земле.       Стоит мороз, достаточный, чтобы дрожать в раздобытой недавно в заброшенном городе куртке, стучать зубами, прикусывая щеки и язык до крови. Юнги чувствует в животе шевеление, понимая, что адреналина в крови с излишком: сердце больно колотится, дыхание скачет, убыстряясь и тяжелея. Он просит ломанным голосом, прикрывая тяжелые опухшие веки в привычном, уже знакомом:       — Успокой его.       И альфа укладывает ладонь, широкую, покрытую грязью и пылью, на выпирающий уже слишком ощутимо живот, поглаживая лишь с легким нажимом. Юнги дышит медленнее, заставляет себя считать секунды; где-то вдали шумит голыми теперь ветвями деревьев ветер, завывая протяжно.       — Спасибо, — говорит Юнги сухими губами.       И Чимин не отпускает. Возможно, в нем говорят инстинкты или еще какая альфья хрень, но он отрывает омегу от холодной земли, из-за которой уже какую неделю ломит спину, чтоб к своей груди прижать и успокоить гулом спокойного сердца. Юнги старается не прислушиваться, игнорировать, чтоб не привязываться к тому, кто может бросить в любой момент. Или умереть за те хорошие поступки, которые Чимин совершает с каждым днем все больше за Юнги.       Хорошие долго не живут.       — Расскажи о себе, — предлагает Юнги, когда способность говорить связно возвращается к нему неловкой поступью: голос все еще хрипит чуть от криков, а вдохи выходят свистящими. — Как ты жил до этого всего? Почему не умер?       — Слишком много информации польется на тебя, — отвечает альфа как-то очень близко к уху. Горячее дыхание щекочет кожу, разгоняя по ней миллионы мурашек. Юнги давно не касается альф, не помнит, как они пахнут и какой сладостью на языке остаются их сильные тяжелые феромоны. А от мужчины пахнет именно так — тяжело и сладко, как первые неловкие поцелуи за школьным заборчиком.       — Ты убийца? Ну типа: ты в очень хорошей форме и явно не захлебываешься собственной кровью, как мой бывший — учитель рисования. Он был хорошим человеком.       — Я почти убийца, — пожимает плечами альфа, поправляя на Юнги ворот куртки. — Иногда приходилось пачкать руку в человеческой крови. Хотя, не так много, как за последние месяцы этого пиздеца.       — Эти убийства, чтоб не заболеть?       — Эти убийства, чтоб поесть и поспать спокойно парочку часов.       Конечно, Юнги знает о таком. Он выигрывает себе шанс на жизнь в мире жесткости и моральных уродов, забив парочку человек за бутылку воды. Или отбивая Тэхена от очередного альфы, который жаждет лишь боли и страха, их вкуса, теплого и соленого, похожего на кровь и слезы. Так что омега не из тех, что умрет от неизвестной и странной болезни. А вот от пули, ранения с последующим заражением крови столбняком или удушения — вполне.       — Так ты знаешь, почему не умер? — спрашивает Юнги снова, скрипя дверцами закрытого плотно шкафа. — Почему, когда умирали все, ты спокойно дышал и двигался? Почему сейчас остаешься в мире живых.       — Я жил долгую жизнь до всего этого дерьма. Успел наделать глупостей.       — Ты сказал, что убивал до, — Юнги утыкается носом в чужую шею, слыша недовольное шипение. Но кожа мерзнет, а омега успевает привыкнуть пользоваться всеми благами, что ему достаются. — Всего этого кошмара. Так убивал?       — Убивал, — пожимает плечами Чимин, так, будто это было чем-то обычным для него, обыденным. — Я был военным. Не запаса. Я служил, стрелял в людей, брал в плен и сам ловил пули. И получал кучу денег за это, чтоб потом счастливо жить на гражданке.       — Но счастливо не вышло, да? — Юнги смотрит будто с извинением, вдыхая запах человека, что делится, даже с некой грустью вместо привычной издевки в голосе, своим прошлым. У самого омеги оно непримечательно на наличие грязных пятен настолько, что он не знает, почему жив остался в тот злополучный день.       — Не вышло.       Ветер негромко завывает снова, Чимин плотнее сжимает пальцами талию, оставляя на макушке омеги едва ощутимый теплый поцелуй. Грудь наполняет, наперекор холоду, жар: все что они могут найти из доброго — друг друга. У них нет выбора и выхода.       — Я не умру за тебя или твоего ребенка, — между прочим замечает Чимин, гладя живот под складками рваной кофты, что открывает тонкую полоску бледной кожи, как и расстегнутая куртка. — Я люблю дышать и смотреть на рассветы.       — Мне больше нравятся закаты, — Юнги думает, что наконец-то может снова уснуть. — И не надо за меня умирать. Я сам умру, если будет выбор.       — Его нет.

***

Ранее. Утро после встречи.

      — Там остался мой брат, — врет Юнги, пытаясь поднять болящее тело с земли холодной. Снег тает на теплой коже, заставляя омегу мерзнуть и дрожать. — Мы можем вернуться и похоронить его?       — Слишком добрый поступок, тебе не кажется? А я и так слишком много милостей сделал, помогая тебе дойти и не сдохнуть.       Справедливое замечание. Учитывая, что альфа и без того слишком сильно помог, вытаскивая Юнги из лап еще более ужасных людей, что или такие сами по себе, или выжить так пытаются отчаянно. Юнги не знает и знать не хочет: на коже все еще горят чужие болезненные касания, а раны в душе, пусть и не глубокие, кровоточат, но кровь это вместо привычного багрянца проливается слезами, падая на ворот растянутой рваной футболки.       — Ты прав, — шмыгает Юнги носом, когда голос возвращается вместе с силами отвечать; альфа смотрит одним глазом, чуть прищурив его, дожидаясь конца речи омеги. — Пусть мой брат лежит так, такой одинокий и мертвый. Пусть его сожрут вороны, начиная с самого мягкого и вкусного — глаз и языка, чтобы потом…       — Заткнись, — отвечает альфа, поднимаясь с насиженного места. — Не хочу знать подробности про самое вкусное в человеке, но помочь могу.       И они возвращаются такой же долгой и тяжелой дорогой, не находя никого на месте вчерашнего побоища, кроме присыпанного снегом мертвого тела. Альфа долго копает мерзлую землю, прежде чем решение просто присыпать Тэхена листьями приходит в головы; Юнги все еще притворяется и врет, обливаясь фальшивыми слезами — так отчаянно он делает вид, что хоронит близкого человека.       Но это кажется ему правильным. Небольшие проводы эти. Юнги умудряется почувствовать себя почти человеком.

***

      Чимин разрешает Юнги спать с ним.       Точнее будет сказать, что на нем, но Юнги находит это чем-то жалким и низким. А что поделать? На улице с каждым днем становится все холоднее, земля промерзает отвратительно быстро, а снег, попадая под одежду, заставляет кожу краснеть и шелушиться. А еще живот, кажется, с каждым днем увеличивающий диаметр омеги на добрый сантиметр, тянет и заставляет ноги опухать, а спину — болеть так, что и встать возможности иногда просто не остается.       А тело альфы теплое и приятное, мягкое там, где нужно и твердое во всех необходимых местах. Да и сам Чимин не высказывает ничего против такого странного провождения ночи: гладит по пояснице ноющей, рассказывает что-то хриплым голосом и желает доброй ночи. Чаще желает проснуться утром, но мрачность Юнги упускает, ловя сердечки в глазах и чувствуя сбившийся ритм пульса.       — Нам нужно найти какой-то дом или хижину, — предлагает Чимин в один из вечеров, когда сумерки сгущаются над лесом. Юнги доедает пойманную в проруби, не успевшей замерзнуть после кого-то, рыбу, причмокивая жирным мясом, зажаренным на углях. Этот день кажется почти хорошим: он поел, Чимин нашел ему еды и стащил у кого-то тонкое покрывало. И омегу совершенно не волнует, что, когда альфа возвращается, от него металлически пахнет кровью. Он же с покрывальцем.       — Зачем нам хижина? — спрашивает Юнги, непонимающе моргая несколько раз. Чимин приседает рядом, теплый и приятный.       Глаз альфы заживает хорошо: кожа над бровью и на веках стягивается, образуя тонкий и едва заметный из-за красноты шрам, а повязка хорошо скрывает покрытое бельмом яблоко. Юнги сам меняет ткань на ране несколько раз, а вопросов не задает, лишь любуется тяжелой челюстью мужчины и радуется теплу его покрытых щетиной щек. А еще заглядывает в оставшийся целым глаз, разглядывая мелкие вкрапления абсолютного серебра в голубизне радужки.       Юнги находит мужчину красивым и привлекательным. А сейчас он сидит так близко, дышит с омегой одним воздухом, чтобы говорить тихо, еще сильнее наклоняется, заменяя весь воздух вокруг омеги своим запахом так, что того легкая оставшаяся тошнота отпускает.       — Потому что ты не можешь долго идти. И долго сидеть в холоде, — просто говорит альфа, грея грязные, покрытые жиром пальцы омеги в своей ладони. — Тебе нужно что-то более комфортное. И теплое.       И, ой.       Мир Юнги лопается. Как воздушный шарик, разбрызгивая вокруг мыльные пузыри. Он смотрит на альфу перед собой, замершего со скромной полуулыбкой на губах, борясь со странным порывом коснуться, прижаться и разразиться слезами. Юнги мечтает о маленьком доме в тихой глуши, где не будет смертей и насилия, уже привычного, проникшего в кровь чем-то знакомым.       Юнги проигрывает, когда впечатывается губами в подбородок альфы колючий. Проигрывает своим низким желаниям, когда скользит языком по чужому рту, слизывая пыль. Юнги проигрывает, когда альфа тихо подмечает, что на вкус Юнги как поджаренная и съеденная только что рыба, но все равно целует грубо в ответ, вгрызаясь зубами в тонкую кожу, посасывая острый и шершавый кончик языка, что обожжен сладким и горячим соком мяса вкусного.       У альфы грязные щеки, а щетина оставляет раздражение на лице Юнги, но тот не удерживается, касается в поцелуе красивого лица, линии челюсти, что нравится неделями напролет. А альфа гладит спину уже привычно, отпуская с языка в свободное плавание кучи комментариев и ехидного смеха. Ласки выходит грубыми и новыми, почти неловкими; Юнги не знает, что делает и зачем, но вдруг ощущает себя так, словно дома оказывается под теплым одеялом.       В голове стоит липкий вакуум.       — Ты говорил, что не умрешь за меня, — тихо шепчет Юнги, когда воздух снова наполняет легкие. Почему-то в носу стоит запах крови, но ничего удивительного в этом нет — она пропитывает альфу, его кожу и волосы, лишь глаз, скрытый повязкой, аккуратно очищен от грязи заботливыми руками Юнги.       — Я все еще планирую долго жить. Может, не совсем счастливо в нынешних обстоятельствах, но, — альфа прикрывает глаз, будто задумывается о чем-то. — Учитывая, что ты пиздец какой живучий, думаю, что вместе с тобой.       — О, я в любую минуту могу избавить тебя от своей компании, — хихикает Юнги, вперяясь взглядом в припорошенную снегом землю. — У тебя есть какой-то план?       Альфа задумывается ненадолго, прикусывая припухшую после поцелуя губу:       — Думаю, нужно пойти в какой-то город. Там много пустых домов, в которых никто искать не будет. Да и особо тупые не суются туда, боятся, ха, заразиться, словно они достойны этой смерти.       — Какой-то ненадежный план. Словно ты все же собрался умирать из-за этого, — Юнги коротко кивает на свой выпирающий живот, жалея и ненавидя то, что находится внутри. И любя так сильно, жить за это желая. — А я этого не хочу. Вины, а не твоей смерти.       — Ты эгоистичная маленькая дрянь.       — Ну, я же почему-то жив. Видимо, мой порок — эгоизм.

***

      Наверное, это не самое логичное и рациональное решение, которое кто-нибудь из них когда-нибудь принимал.       Они находят квартиру на цокольном этаже какой-то многоэтажки, где всего одно окно и дверь очень надежная, металлическая и тяжелая, такая, которую исхудавший и уставший с дороги Юнги с великим трудом открывает, напрягаясь всем тонким и пузатым телом. Чимин тогда, полный какого-то искреннего веселья или адреналина, подхватывает его под колени, чтоб внести в комнату, одну из двух; кровать стоит у холодной, покрытой мелкими трещинами стены, а холодные простыни на ней залиты кровью, уже давно потемневшей и почти ощутимой в воздухе запахом противным.       Юнги сжимает ткань в пальцах, оглядывает цветы — рисунок постельного белья и вдыхает соленый запах алых пятен, потом смехом давясь искренним, который и Чимину, упавшему тяжелым телом рядом, передается:       — Тут кто-то помер, — заливается Юнги, откидываясь головой на отсыревшие подушки. Чимин смотрит на него, улыбаясь открыто: у него на лице тоже кровь, не ясно правда, его или чужая. Все же, по пути сюда люди встречались, пусть и шли они осторожно и тихо по ночам. — Как все. Представляешь, как все наши друзья и родственники от этой хуйни.       — Твой брат умер по-другому, — пожимает плечами Чимин, притягивая омегу к себе. Его глаз — льдистый омут, смесь холода и тепла очень тонкого, такого, что пропадет от любого неловкого касания. Юнги касается сухих губ альфы поцелуем, в котором нет ни грамма неловкости: терять все равно нечего, так что смысла жалеть хоть о чем-то тоже не находится.       — Ты слишком часто вспоминаешь моего брата, — Юнги щурится, кусая теплую колючую щеку, в ответ шипение слыша недовольное. Он все еще врет.       Руки альфы гуляют по бедрам, пальцы — нажимают на тазовые кости, чтоб раздвинувший ноги омега прижался ближе как можно, дал ощутить жар тела податливого. А жар сейчас необходим — в бетонной коробке среди зимы стоит лютый, пробирающий до костей холод; Юнги не стягивает куртку Чимина и радуется теплу ладоней, что ягодицы сквозь ткань изодранных грязных штанов сжимают.       — Понравился безумно. Жаль закапывать было, — ведет губами по шее Чимин, оставляя на коже остывающие на холоде мокрые следы слюны. Он еще и дует на них, засранец, чтоб Юнги мурашками покрылся и задрожал мелко. — Хочешь немного согреться?       — Не замерз как-то. Считай, тут жара после ночевок в снегу.       — Тут холоднее, чем на улице, умник.       И следующий поцелуй сравним по силе с ураганным ветром, что ломает ветви деревьев и врывается в неплотно закрытое окно, шурша занавесками. Юнги послушно поддается, раскрывает рот; зубы больно кусают язык, вызывая спазм где-то в глотке. Под веками прикрытыми собирается влага, еще неуспевающая выступить на ресницы, но отдающая в воздух запах соли неприятный, что мешается с ароматами пота и крови запекшейся — немытых неделями тел.       Наверное, это не самое логичное и рациональное решение, которое кто-нибудь из них когда-нибудь принимал.       Раздеваются они неловко: Чимин стягивает с Юнги давно изношенную старую кофту, пока тот разбирается с застежкой грязных, залитых каплями крови штанов. Пальцы с мороза гнутся плохо, покалывают, и омега морщит нос, который от хихиканья негромкого щекочет. Чимин упорно бросает куски ткани на покрытый толстым слоем пыли пол. Юнги, обнаженный уже и дрожащий, устраивается на кровати поудобнее; мягкое сейчас непривычно.       — Я думаю, что не хочу растягивать прелюдию на часы. Давай как-то быстренько так.       — Ну бля. А я только хотел достать свечи и открыть вино, — улыбается Чимин. — Ну, тогда, если ты не против.       И Юнги не против. Он чувствует, как рот наполняет слюна, а ладони сами тянутся к альфе, чтоб ближе его притянуть. Снова раздаются звуки смазанных поцелуев, что переходят в укусы с возгласами, больше похожими на рычание. Омега раздвигает ноги, обхватывая ими торс альфы, пока живот, круглый и плотный, не упирается в твердый пресс Чимина неудобно; смущение все же заливает щеки.       Тяжелая и теплая головка входит внутрь, растягивая мышцы; Юнги прикусывает губу от чувства жжения легкого, что даже смазка, липкая и густая, потекшая по бедрам мутными каплями, не скрывает. И, наверное, те звуки, что омега издает в процессе, подаваясь навстречу первому размашистому и мощному движению, напрягают Чимина немного, заставляют брови нахмурить и сопло выдать:       — Неплохо? Не больно?       — Хорошо, — облизывает сухие губы Юнги, отвечая, пока альфа старается, почти выходя, чтоб снова вернуться и подарить искры перед глазами. Или это просто низкий гемоглобин?       Чимин задыхается словно, тяжело втягивает воздух носом, так, что тот свистит в ноздрях. Лицо альфы прямо перед глазами омеги, не пытавшегося даже целовать прикушенные губы, краснеет, а на лбу его наливается яркая, отстукивающая пульс, венка.       — Ты дышишь так тяжело, что я думаю, будто твоя смерть близка, — смеется Юнги, подаваясь задницей на твердый и горячий член, распирающий изнутри. Он правильно ударяет по простате, правильно растягивает тугие мышцы, ставшие неподатливыми после долгого отсутствия близости. Юнги почти неловко быстро ощущает нарастание возбуждения в животе.       Никто не кричит: они кончают тихо, лишь дышать переставая на миг. Юнги смотрит на искаженное оргазмом лицо Чимина, сам содрогаясь в чем-то похожем на него, но далеко не чувственном. Все тело болит и ломит, альфа кажется тяжелым и слишком потным, а простыни кровавые натирают тонкую кожу до красноты. Юнги даже успевает порадоваться прекратившемуся контакту, когда неожиданно ощущает почти печальную пустоту и сперму теплую, текущую по ягодицам.       — Я все еще не умру за тебя, кстати.       — В этом мы сходимся, — прикрывает Юнги глаза, выдыхая тихо; ноги сводит неприятно, а под коленями тянет болью, пока внутри, куда-то под ребра ударяя, пинается, что есть силы, потревоженный ребенок. Кажется, до всего этого дерьма секс был проще.

***

      — Есть ли что-то, что ты не хочешь забывать? — спрашивает Юнги, месяцами позже. В самом деле, проходит так много времени, что только что, кажется, родившийся Чонвон учится сидеть. Вновь наступает еще теплая, но уже вполне себе ощутимая осень.       Юнги вместе с Чимином все еще прячется в том доме, где стены покрывает плесень, а пол очень громко скрипит, стоит ступить на него неосторожно; словно назло, Чонвон очень чутко спит, а потому просыпается от каждого шага неловкого, но старательного папы. Чимин помогать не стремится, словно это выходит за рамки своеобразного сотрудничества: сидит тихо в другой комнате, ожидая возвращения омеги, страсти некой, негаснущей между ними все теми же длинными месяцами.       — Странный вопрос. Из ближайшего прошлого все хочется поскорее удалить, — Чимин пьет странное подобие чая из тех ягод и листьев, которые им удалось насобирать прошедшим летом. У Юнги все еще сходят веснушки, покрывшие нос и щеки в нестерпимо солнечную погоду. — Знаешь, не очень приятное время.       Юнги не знает, почему трехмесячный малыш, который из плохого только не дает папе и его сомнительному любовнику хорошо выспаться, все еще живет. Или на младенцев это не распространяется, или грехи отцов все же переходят детям в наследство, давая возможность жить и дышать. Если так, то Юнги готов быть плохим человеком еще очень долго, только бы в светлые глаза сына смотреть, его теплую ладошку пальцами гладить и чувствовать от кожи нежной сладкий запах молока.       Юнги дует губы, присаживаясь с альфой рядом, за стол импровизированный, из кирпича и картонных коробок собранный. Чимин награждает его взглядом единственного глаза, чуть прищурившись недовольно, и снова возвращается к чаю, слишком горькому для того, чтобы быть хоть каплю вкусным. Но Чимин говорит, что любит пить что-то горячее, даже когда на улице еще не стоит мороз. А Юнги считает — они могут позволить себе кипятить воду, так что почему нет?       — Я надеялся, что ты скажешь про нашу первую встречу, — говорит Юнги, не сдерживая улыбку в голосе: все же, воспоминание сомнительное, не особо радостное и приятное. От него до сих пор в груди болит и под ребрами тянет. А шрамы все еще заживают, оставаясь некрасивыми рубцами на коже.       — Нет, спасибо. Не хочу помнить тебя в крови. Твоего мертвого брата тем более видеть во снах не хочу, — Чимин кривит губы, обхватывая запястье Юнги теплой от кружки ладонью. — Хотя ты очень удобный для путешествия компаньон. Наверное, я должен быть благодарен судьбе.       — Никто бы к тебе не приходил, придурок, — Юнги слышит, как под пальцами альфы стучит пульс. Чимин улыбается мягче, касаясь губами тонкого синеватого запястья, пока омега розовеет щеками ощутимо.       — Сам такой.       — Оригинально.       Если висит тишина, то она приятная, почти едва ощутимая. Юнги перебирается к Чимину на колени, туда, где теплее и спокойнее, где чужое сердце под ребрами отбивает давно выученный ритм. Омега давно понимает: уснуть где-то вдали от альфы, не в его руках, он просто не может. Уже не способен.       А сейчас сладкая дрема тяжестью наливает веки, теплом наполняет тело. Юнги с большим трудом держит глаза открытыми, пока теплая рука альфы гладит волосы, укладывая особенно непослушные пряди к остальным, завитым от влажности забавно в наивные кудряшки. За стенами квартиры тихой едва ли занимается закат, а Чонвон спит свои жалкие часы в соседней комнате, пока спокойный; время урывается на разговоры, поцелуи и касания, коих так мало в последние дни.       — Я хорошо помню, как ты сказал, что не умрешь за меня или Чонвона, — говорит Юнги тихим голосом, носом уткнувшись в ворот грязной футболки Чимина; стирка сейчас — дело сложное. С ребенком — сложное вдвойне.       — Тогда это не было Чонвоном, — Чимин отвечает негромко, удобнее перехватывая талию омеги. Тот думает, что лучше слезет с теплых коленей, пока совсем в сон не провалился. — Да и напомню тебе, что я — ужасный человек. Убийца и грабитель. Иногда разбойник.       — Как и все сейчас. Это, вроде, норма. Или разновидность нормы: решай сам.       — Для Чонвона — нет.       — Давай не будем о моем сыне, — Юнги оборачивается, чтоб заглянуть альфе в лицо, обхватить ладонями колючие щеки. — Он жив, потому что мы — плохие люди. Потому что мы делали ужасные поступки, чтоб выжить и прийти сюда.       — Никогда не забуду, как ты придушил того парня шнурком, — Чимин улыбается, вновь целуя ладонь Юнги слишком нежно. У Юнги тянет в животе тупой болью.       — Это из того, что ты не хочешь забывать?       — Это — да. На самом деле много вещей, которые я хочу помнить, связаны с тобой.       И Юнги целует его так, как делает это обычно, кусая и зализывая те места, где кожа краснеет под зубами. Чимин не остается в долгу: он покрывает метками горло, больно сжимая бедра пальцами, до синеющих под тонким эпителием синяков. Нежность как-то быстро забывается, оставляя лишь огонь и угли, что разгораются, забирая холодные краски, красноту перед взором оставляя.       — Я бы умер за тебя сейчас, — говорит альфа в теплые губы, царапая зубами кожу под носом. Юнги чувствует дыхание Чимина на лице; оно пахнет теми травами, что для чая завариваются, и кровью. Все еще кровью.       — Фу. Никогда больше этого не говори, — отвечает Юнги, морща брови недовольно. Чимин улыбается ему в лицо загадочно, будто понимает совершенно все. Каждую истину вселенной. Любую теорему и ее доказательство. — Я бы за тебя тоже.