Солнечные часы

Солнечные часы, установленные на площади перед монетным двором Фелиции были совершенно бесполезны. Искусственное солнце все время благостно лыбилось в зените, поэтому их стрелка не отбрасывала тени. Фелицианские франки весело блестели на солнце, но пользы от каждого из них становилось все меньше и меньше. Куромаджи прогнозировала гиперинфляцию. Курохонки придумывал, как провести денежную реформу и вернуть доверие национальной валюте. Они были хорошими экономистами даже по строгим меркам Курограда, где ценили профессионализм превыше всего. — Сворачиваемся! — скомандовал Курон. Курон был первым среди равных, а о командирах не говорят, хорош он или плох — бесполезно. Закон убывающей предельной полезности гласил, что ценность каждой следующей единицы потребленного однородного блага меньше предыдущей. Закон работал для не вполне законно добытых леденцов, противно липнущих к пальцам. Первый кусочек казался самым чудесным лакомством на свете, двадцатый — приторным и отдающим химозной клубникой, от сорокового тошнило. Тошнило и от тряски в машине, а еще больше от дерганого Курона, который скороговоркой отчитывал делегатов и в красках описывал, какую выволочку устроит верховный лидер, если узнает об акте вандализма в отношении национального памятника Фелиции.

***

Выволочки не случилось — где теперь тот лидер. Куромаджи и Курохонки еще помнили его худые длинные пальцы, быстро клацающие по клавиатуре ноутбука. Их собственные были почти такими же, только на 20% меньше числом и линейными размерами. Их ладони соприкоснулись, пальцы переплелись в почти безотчетном жесте. Хотелось склеиться в неделимое и сослаться на дурацкие липкие леденцы — где теперь те леденцы. Куроград тоже уходил в прошлое. Курон сверялся со списком и резким указующим жестом руки отправлял кого в Верону, кого в Зонтопию. Куромаджи и Курохонки молчали. Вот-вот их слаженный механизм — двухчастный, двухчеловечный — разломают надвое. Вот-вот их заставят произносить длинные фразы поодиночке, вместо того, чтобы снимать слова друг у друга с языка и продолжать с полуслова. Вот-вот им придется думать одни мысли на двоих уже не вместе. Закон убывающей предельной полезности не работал для последних секунд, проведенных вдвоем перед новым назначением. Каждая следующая была, напротив, ценнее предыдущей. Курон, даже не глядя в их сторону, отдал всего одно последнее распоряжение: — Варулэнд. В кои-то веки им не хотелось даже мысленно спорить в командиром. О Фелиции тот почему-то умолчал, хотя наверняка не забыл. То, как его унизил король при официальном приветствии, забыть было невозможно, и в отсутствии начальника, призывающего следить за речью, Курон величал Фелицию не иначе как «дебильным колхозом». Но шут с ним, с Куроном, если они вместе.

***

В Варулэнд их не пустили. Там творилось что-то непонятное и непотребное — как и всегда — только на этот раз еще и крайне опасное. Экран видеофона затянула черно-серая пелена помех. Курон наконец-то вспомнил о Фелиции и сквозь зубы процедил в трубку новый приказ. Его голос заглушили чьи-то нечленораздельные вопли и истошный визг. Куромаджи и Курохонки сошлись на том, что это похоже не на звуки нападения и не на крики раненых, а на истерику дурно воспитанного подростка. Помочь они все равно ничем не могли. Особенно, если там действительно подросток. Сил топать по белой пустыне обратно почти не было, но куроградская выучка заставила собраться и механически передвигать ноги. Ремень сумки-почтальонки нестерпимо резал плечо. Куромаджи казалось, что ноутбук, лежащий в ней, превратился в бетонную плиту. Курохонки, вымотанный и бледный до варийской зелени, предложил ей понести сумку. Она согласилась и в ответ забрала сумку у него. Обмен вышел бесполезным и лишенным какой-либо логики, но обоим почему-то сделалось приятно.

***

Солнечные часы в Фелиции по прежнему не работали. На месте сахарных столбов остались только неглубокие выемки в земле и куски колючей проволоки. Остальную, похоже, растащили, и теперь она вместе с табличками «Посторонним в…» красовалась поверх низких заборчиков, которыми были обнесены частные дома. Закрылись почти все магазинчики и лавки. На рынках, появившихся тут и там прямо на улицах, целую тачку сахарной репы меняли на моток ниток или пару свечей. Репу брали неохотно. Фелицианские франки годились теперь только на нарядные монисто женщинам и для игр в пристенок детворе. Прохожие вымученно улыбались замученным серым делегатам и видели отражение улыбок только в зеркальных стеклах их очков, но не на лицах. В Курограде было не принято улыбаться по пустякам, тем более если поводов для ничем не омраченного безудержного веселья совсем нет. Куромаджи и Курохонки очень хотелось взяться за руки, но не при посторонних же. Так до конца и не разобравшись в кросс-курсах бартерного обмена, они переглянулись и подумали об одном и том же: как при гиперинфляции мог случиться еще и кризис перепроизводства? Прохожие не просто единодушно думали, а еще и бросали им вслед, что они буки и невежи. Ребятня бросалась в них монетками, и золотые короны на их реверсах блестели в воздухе.

***

Значок короны над козырьком фуражки Феликса блестел совсем тускло. Сам он тоже выглядел тусклым и поблекшим. Тонкая шея, нелепо торчащая из ворота непомерно большого кителя, едва держала голову, и его подбородок то и дело тыкался в грудь. Куромаджи решила, что его сморила чудовищная жара, Курохонки — что он окончательно сдался. Правы были оба. Феликс взмахнул холеной рукой. Жест мог значить что угодно: от «подите прочь» до «пропади оно все пропадом». Однако Франц, понимавший своего правителя без слов и без жестов, подобострастно кивнул и учтиво попросил делегатов пройти за ним. При этом он очень тихо, но явно с расчетом на то, чтобы его услышали, брюзгливо произнес: — Только этих микроэкономистов нам не хватало! Обглодают все, что от страны осталось, и не поперхнутся. Куромаджи не вполне поняла каламбур, поскольку в макроэкономике они тоже разбирались, и наконец не выдержала: — Тогда предъявите, пожалуйста, разблюдовку, товарищ Франц, а мы посмотрим, что конкретно осталось и как с этим работать. Вы, полагаю, уже достаточно сделали для Фелиции. Курохонки обхватил пальцами ее тоненькое запястье и совершенно невозмутимым тоном начал перечислять длиннющий список документов, с которыми им необходимо ознакомиться в первую очередь. В Канцелярии был такой беспорядок, что неловко стало уже Францу. Он нервно покручивал усики, пространно извинялся, ссылаясь на текучку кадров, и наконец выскользнул за дверь, чтобы вскоре вернуться с изящным сервировочным столиком. На столике был золоченый поднос. На подносе — две чашечки тончайшего фарфора, фарфоровая этажерка с крошечными пирожными, белоснежные салфетки в фарфоровых кольцах и целая толпа фарфоровой посуды неизвестных куроградцам названий и назначений. О столовом серебре и говорить не приходилось — дома столько ложек они и за три дня не испачкали бы. Сложносочиненная сервировка явно была рассчитана на то, чтобы гости оконфузились. Куромаджи неловко плюхнулась на стул, едва успев отчеркнуть ногтем строчку, на которой она остановилась, изучая текст «Королевского Указа о налогах и сборах на Благо Фелиции и Радость Всем». Очки, по счастью, скрыли ее осоловелый взгляд. Курохонки скрестил руки на груди. — Товарищ Франц, давайте договоримся на берегу. Во-первых, мы здесь не для того, чтобы отгадывать ребусы по столовому этикету и играть в дворцовые интриги. Мы призваны на практике решить кейс-стади по выводу государства из экономического кризиса. — Во-вторых, — подхватила Куромаджи, — Вы нам не прислуга, а товарищ, пусть даже менее опытный и сведующий в менеджменте, финансах, социальной политике и прочих фундаментальных и прикладных дисциплинах. Хотите быть полезным и учиться — несите себе третью кружку, не хотите — ищите других господ подальше отсюда. В пустыне всем несознательным найдется место: и рабам, и рабовладельцам. Настала очередь Франца глядеть осоловело, вот только его пенсне ничего не скрывало. — Помилуйте, господа… Кто вас призывал? Менее опытный? Рабы? Кейс-стади? На наших глазах творится трагедия целой страны, а вы… — Абстрагируемся и не вовлекаемся в ситуацию эмоционально, чтобы беспристрастно досконально проанализировать текущее положение дел, разработать поэтапный план на основе точных расчетов и своевременно внедрить его с учетом необходимых корректировок по ходу выполнения, — в один голос отчеканили Куромажди и Курохонки. Крем на пирожных начинал подтаивать. Надежды Франца растаяли быстрее. Уже за полночь он снова заглянул в канцелярию, чтобы забрать пару папок с документами, которые «микроэкономистам» видеть не следовало. Он полагал, что они уже ушли спать, но не тут-то было. Франц только выругался про себя: «Гвозди бы делать из этих нелюдей».

***

От недосыпа обоих знобило. Впрочем, не впервой. Зеркала в огромном зале казались холодной водной гладью. Они создавали иллюзии бесконечных коридоров, сквозь которые, чеканя шаг, шли десятки хмурых серых двойников. Куромаджи и Курохонки переглянулись, отразившись в зеркальных стеклах очков друг друга. Этих отражений им всегда было достаточно, зеркальный зал не впечатлял. — Раньше здесь проводились балы, — тоном экскурсовода, влюбленного в свою работу, сказал Франц, — Только представьте себе хрустальные люстры, сверкающие мириадами искр. Теплый свет сотен свечей, отражающихся в зеркалах. И, конечно же, блистательные пары, кружащиеся в вальсе. — Использование источников открытого огня в закрытых помещениях создает угрозу пожарной безопасности, — отрезал Курохонки. — Распорядитесь убрать все со стен и заложить лишние окна согласно схеме, — дала указание Куромаджи, — По плану уплотнения все учреждения и вновь созданные комиссариаты будут размещены во дворце. Так мы сможем эффективнее контролировать их работу. — Если бы вы только побывали на одном из балов… — начал было Франц. Куромаджи и Курохонки, одинаково худые, прямые и непластичные, резко остановились и синхронно повернулись к нему на каблуках. — Мы не танцуем. Вопрос решен. — Но зеркальный зал — это наша гордость! — Это гордость лобби стекольщиков, которое крайне сильно в Фелиции, как мы заметили. Практика установки двойных стеклопакетов при вашем климате — тоже их рук дело. У всего есть экономическая причина. На то, что они не смогли пройти в центральное помещение дворца, где был установлен генератор, питавший искусственное солнце, она тоже была, и лобби стекольщиков перед ней меркло. Франц крутился рыжим волчком, бледнел, краснел, яростно теребил усики, словно пытался отодрать их вместе с верхней губой, но наконец признался, что помещение и содержащееся в нем имущество передано группе промышленников. Нетрудно было догадаться, как он корил себя за то, что однажды не проверил очередную бумажку, которую не глядя подмахнул его непутевый король. Куромаджи и Курохонки флегматично пожали плечами. Юридически обосновывать ничтожность договоров им было не впервой. Сбор доказательств затянулся. Делегаты перерыли всю канцелярию и на неделю обосновались в архиве. Франц малодушно надеялся, что они будут погребены под случайно обвалившейся кипой бумаг или задохнутся от пыли. Вместе с тем он почти по-отечески, совсем как когда-то Феликса, жалел их и с голоду умереть не давал. «Микроэкономисты» сухо благодарили за травяной чай и пареную репу в простой керамической посуде, даже не замечая его издевки — такая пища предназначалась для прислуги самого низкого ранга. Их расположение он завоевал совсем не этим и совершенно к тому не стремясь. Однажды Франц заметил, что пальцы Куромаджи сплошь изрезаны острыми краями бумаги. Столь юной девице на выданье, будь она даже прачкой или швеей, никак не пристало иметь такие ручки. Поэтому он раздобыл для нее, а заодно и для Курохонки, чтобы не обижать и его, раз у этих серых все всегда поровну и по стандарту, по несколько пар белых шелковых перчаток для работы с документами. Делегаты внезапно смутились и впервые поблагодарили его совершенно искренне. Тончайшая прохладная ткань их заворожила. Она казалась совершенно неотмирной, хотя в головах Куромаджи и Курохонки по привычке крутились одинаковые мысли: как ее производят местные или откуда поставляют, и для его еще ее можно использовать. Перчатки, конечно, были мерзким буржуазным излишеством. Ощущение шелка на коже, касания нежными шелковыми пальцами рук и лиц — своих и друг друга — было удивительно приятным и постыдным. Переплетать пальцы и держаться за руки в перчатках им совсем не понравилось — терялись тепло и интимность. Но для выхода в люди это было полезно: перчатки давали ощущение чистоты и отстраненности, даже друг от друга, предотвращая конфуз и потерю лица.

***

От солнечных часов по-прежнему не было никакого толка. Поэтому их и не украли. Но краденое солнце удалось вернуть. Воспрявший и расчувствовавшийся Феликс обнимал делегатов, Франца и даже сам генератор. Куромаджи и Курохонки стоически вынесли эту тактильную вакханалию, стиснув зубы и сжав белые шелковые кулаки. Беглый осмотр показал, что экономайзер работает некорректно без должного технического обслуживания, а к генератору, помимо осветительной установки «Солнышко-4», подключено немыслимое количество неучтенных проводов. Промышленники расхищали энергию для использования на своих предприятиях. Феликс в порыве гнева приказал рубить головы. Куромаджи и Курохонки предпочитали действовать экономическими методами и обрубили провода. Рубить с плеча и экспроприировать предприятия они тоже не стали — под поэтапную национализацию стратегических производств сперва следовало подвести правовую базу. Генератор, выпутанный из проводов, теперь казался не энергетическим ядром, а детской игрушкой, под стать безмятежно улыбающемся солнцу. Улыбалось оно теперь на трети мощности. Феликс взбесился было, но быстро остыл и снова потускнел. Франц легонько погладил его по спине, заверяя, что экономика у них, дескать, должна быть экономной. Эта фраза почему-то возымела на него куда больший эффект, чем если бы Куромаджи и Курохонки стали бы приводить подробные обоснования, подкрепленные расчетами.

***

В безоблачное небо Фелиции поднимались клубы черного удушливо-сладкого дыма. Горели излишки урожая сахарной репы, свезенные на пустырь между городской стеной и полями. Пустырь был оцеплен по периметру полицейскими во избежание эксцессов — подстраховаться на всякий случай. Фелициане не были агрессивными и умели видеть во всем светлую сторону. Из толпы зевак даже слышались радостные возгласы «Вот теперь заживем!», но все больше звучали непечатные выкрики — фермеры, люди приземленные в хорошем смысле этого слова, не стеснялись называть вещи своими именами. Кто-то плакал навзрыд. Большинство, стерев привычные улыбки с лиц, просто молча смотрели. Видеть, как гибнет бесполезный урожай, было больно. Куромаджи и Курохонки обходили костер, держась от него на безопасном расстоянии, и изредка указывая пальцами в белых перчатках туда, где следовало бы посильнее поджечь. Обоим было неуютно и даже страшно. Решение уничтожить излишки было самым непопулярным из всех, которые они когда-либо принимали, и вместе с тем неизбежным шагом в борьбе с кризисом перепроизводства. Публичность и открытость были важны как никогда, чтобы никто не подумал что кризис-менеджеры — серые делегаты теперь именовали себя именно так — снова все разворовали. Показываться на публике оба опасались. Конторская работа к этому не приучила, а фелициане их откровенно недолюбливали. Вот кто обожал выступать перед своим народом, так это Феликс. Феликс все и испортил. Встрепанный, взвинченный, с трясущимися руками он поднырнул под ленту оцепления, подбежал к самому костру и схватил за грудки Курохонки. Тот еле устоял на ногах — то ли оттого, что и так едва не падал от усталости, то ли оттого, что сила была нечеловеческой, как бывает в состоянии аффекта. — Жжете, паскуды? Валяйте, все жгите! И меня тоже жгите! — Товарищ Феликс, отцепитесь от товарища, — голос Куромаджи чуть дрожал, но все же звенел металлом, — Это весьма рациональное предложение, однако мы предпочли бы обойтись без членовредительства. В качестве альтернативы мы можем совершить акт сожжения некоторого символического объекта. Это позволит расставить корректные идеологические акценты в рамках мероприятия. Вскоре по синхронному взмаху маленьких ладоней в белых перчатках полицейские установили на краю костра чучело, наряженное в белый королевский китель. Насаженная на палку огромная подтухшая репа глядела пустыми проколами глаз и скалилась неаккуратным, наспех прорезанным ртом. Невысокий для старшей масти Феликс, без своего статусного одеяния походивший на исхудавшего больного ребенка, упал на колени и бормотал что-то невнятное о сгибших плодах трудов, гаснущем солнце и краденом счастье. Казалось, все было кончено, но он вдруг распрямился, словно внутри него разжалась пружина, вскочил на ноги и закричал во всю глотку: — Масленица! Широкая масленица! Эх, Разгуляй! Всех прощаю, кого обидел! Куромаджи и Курохонки тесно прижались друг к другу и схватились за руки — сейчас было не до правил приличия. Они не могли расшифровать даже половины его слов и искренне опасались, что Феликс не просто опозорился перед народом, но окончательно свихнулся. Вредить королю не входило в их планы. Они всего лишь должны были вывести Фелицию из кризиса и четко следовали плану. Но шут с ним, с Феликсом, если они вместе.

***

Они возвращались с монетного двора во дворец. Немного пройтись быстрым шагом после муторных переговоров перед долгими часами работы в пыльной канцелярии было не только приятно, но и полезно. В Курограде им вечно твердили о важности утренней зарядки и умеренной физической нагрузки. Зарядкой они последнее время манкировали. Куромаджи, сохраняя абсолютно серьезное выражение лица, заявила, что от фелицийского солнца у Курохонки появились веснушки на носу. Тот, хотя и знал, что при куроградском типе пигментации кожи это почти исключено, с радостью купился на поддразнивание и принялся рассматривать отражение своего лица в ее очках. Рассмотреть будто бы не удавалось, и он приблизился настолько, что они столкнулись носами — одинаково маленькими и острыми — и едва сдержали смех. Они так увлеклись этой игрой, понятной лишь им двоим, что обернулись на голос недостаточно быстро и не успели разглядеть того, кто бросил им в спину: — Крысы! Поганые серые крысы!

***

Куромаджи стояла, скрестив руки на груди. — Итак, товарищ Франц. Задача. Дано: король Феликс дискредитировал себя перед народом. Де-факто управление государством осуществляется командой кризис-менеджеров в нашем лице, однако враждебные настроения граждан могут помешать реализации планов. Вопрос: как нам заручиться поддержкой абори… — Фелициан, — не дал ей договорить неполиткорректное слово Курохонки. Франц замялся и принялся протирать пенсне платочком. — Понимаете ли, культурный контекст… — неуверенно начал он, — Здесь принято общаться более открыто и сердечно. Всех смущает уже одно то, что они не видят ваших глаз за очками. Не говоря даже об обилии канцеляризмов в вашей речи, которую здесь просто не понимают, и о том, что вы избегаете тактильных… — Очки необходимы по медицинским показаниям. — Наша речь совершенно корректна. — Мы соблюдаем санитарно-эпидемиологические требования. Куромаджи и Курохонки зачастили наперебой, так что невозможно было разобрать, кто что сказал. — Что ж, придется начинать с малого… — горько вздохнул Франц, водружая пенсне на переносицу. Некоторое время спустя Курохонки, слегка придушенный рыжим галстуком-бабочкой, ошалело разглядывал свой не менее рыжий жилет и задавался риторическими вопросами: — Ассимиляция? Первый этап? Серьезно? Куромаджи не задавала вопросов, поскольку видела в зеркале неутешительный ответ. Костлявые руки нелепо торчали из рукавов-фонариков, под лифом явно чего-то не хватало, пышная желтая юбка, напоминавшая перевернутный бутон чайной розы, подметала пол. — Это дискриминация по гендерному принципу, — возмутилась она, — Почему традиционный женский костюм настолько менее эргономичен мужского? — Вы само очарование, мадемуазель, — льстиво промурлыкал Франц, — Платье легко подогнать по фигуре, а длина расчитана на каблуки. Вы ведь умеете их носить? Куромаджи подобрала подол и с сомнением поглядела на свои грубые форменные ботинки. У них был небольшой плоский каблук, то есть технически она умела, но Франц наверняка имел в виду что-то другое. — Какое изящество, — язвительно ввернул он, — Осмелюсь спросить, что за дизайнерский дом? — КуроЛегПром, — мрачно ответила Куромаджи. Впервые в жизни она ощутила себя уродливой, корявой и неуместной под желтой тканью платья, на фоне элегантного Франца и ярких стен с ажурной лепниной, в нарядной и праздничной, несмотря на кризис, Фелиции в целом. — Ты настоящая красавица, — очень тихо, но твердо и неожиданно пылко произнес Курохонки, до сих пор не вмешивающийся в беседу и сосредоточенно о чем-то размышлявший, — Проблема в костюме. Его крой не подходит для стандартного куроградского фенотипа. — Ты просто самовлюбленный дурак, а мы на одно лицо. Вот и вся красота в твоих глазах смотрящего, — Куромаджи чуть было не рассмеялась ему в лицо, и это помогло ей сдержать постыдные слезы. Носителей стандартного куроградского фенотипа, сформированного скудными пайками, пятнадцатичасовым рабочим днем и засушливым жарким климатом без смены сезонов, едва ли можно было считать красивыми. Они скорее были энергоэффективными, стойкими и выносливыми. Куромаджи решила для себя, что раз так, то и ношение традиционного фелицианского костюма она стерпит. Уж если их и будут обзывать крысами, то по крайней мере не серыми. Эта позитивная мысль показалась ей соответствующей местному духу. Видимо, так и начиналась ассимиляция.

***

Момент, когда можно было снять дурацкие желтые тряпки и переодеться в серые пижамные футболку и шорты, стал казаться Куромаджи одним из самых приятных в ежедневной рутине. Приятнее было только синхронно падать вместе с Курохонки на безбрежную кровать и украдкой придвигаться друг другу, чтобы потом прижаться, приникнуть, создать иллюзию неделимого и видеть одни сны на двоих. Кровать была идиотской. Делегаты сошлись во мнении, что только больная фантазия загнивающей аристократии могла породить мебель таких чудовищных размеров. По санитарно-гигиеническим требованиям Курограда ее площади хватило бы на пять спальных мест. Или даже на восемь в случае экстремальной походной укладки валетиком. Франц, выделявший им эту комнату, ранее бывшей одной из гостевых спален, в которой частенько останавливался червовый король, с ехидцей обещал им привести еще троих добровольцев, если таковые найдутся, но от непристойных «валетиков» просил уволить. Спальня уже довольно повидала на своем веку. Впрочем, он и куроградские обычаи находил не вполне пристойными и сокрушался о том, как можно размещаться ввосьмером в одном жилом блоке. Куромаджи и Курохонки невозмутимо пожимали плечами, втайне довольные, что культурный шок случается не у них одних. Зато матрас на дурацкой кровати был таким упругим, что будто сам призывал на нем хорошенько попрыгать; а подушки — такими пухлыми, что ими хотелось подраться. Но до этого никогда не доходило, поскольку утром нужно было быстро собираться на работу, а за полночь, после трудового дня, сил на буйные игрища не оставалось. Впрочем, расчетливый и достаточно дипломатичный Курохонки вскоре нашел достойную замену и шалостям, и зарядке. Твердо решив ассимилироваться, он теперь вствал на час раньше запланированного и штудировал толстенный том под названием «Дуэль на шпагах: основы и тактические приемы». Однажды он не отказался от невзначай брошенного и тут же забытого предложения Феликса научить его фехтовать. Не слишком сильный и ловкий, но настойчивый, он сперва огорошил короля тем, что вообще вспомнил о такой мелочи, а после и тем, как быстро начал учиться. Феликс по-детски радовался тому, что из него вышел отличный инструктор, и Курохонки тактично умалчивал о том, как самостоятельно осваивает теорию. Из сбивчивых рассказов короля он бы ничего не понял. Куромаджи злилась, хотя и не показывала виду, когда Курохонки уходил на тренировки. Она ловила себя на том, что то и дело сцепляет свои пальцы в замок, как если бы он держал ее за руку, и пыталась погрузиться в работу, специально выбирая что-то требующее концентрации внимания. От бессильного раздражения ей хотелось то пририсовать лишний ноль к рассчитанной ставке очередного налога, то вписать в новую редакцию Уголовного Кодекса какое-нибудь унизительное наказание вроде прилюдного поглаживания по голове в течение часа (она так и не забыла инцидент с Куроном), а более всего — подмахнуть у Феликса манифест об отречении от престола. Однако Курохонки смог убедить ее в том, что манифест поставит весь их план, реализованный к тому времени на треть, под угрозу. Он тогда зашел со шпагой прямо в канцелярию, и Куромаджи не сдержалась и поддела его: — Посмотрите-ка, кто объявился. Рыцарь случайного образа. Курохонки сделал несколько выпадов и, поддев кончиком шпаги лежавший перед ней листок бумаги, перевернул его. — Не случайного. Я занимаюсь этим рукомашеством исключительно в целях реализации плана по выходу из экономического кризиса. Нам нужен Феликс. Он чувствует свою вину за произошедшее и занимается самоедством. Пусть теперь думает, что смог что-то исправить сам. Как бы мы не мимикрировали, мы никогда не будем фелицианами и не сможем говорить с ними на их языке. Его выходка с пугалом не первая и не последняя, и вместе с тем народ его любит и будет слушать. — Потому что он все еще де-юре их король? — Куромаджи презительно сощурилась. — Потому что они en masse такие же недоумки, как и он. Куромаджи согласилась, но буржуйские словечки в его лексиконе и то, что план «по выводу» для него стал планом «по выходу», свидетельствовало о слишком далеко зашедшей ассимиляции. Неделимое распадалось. Чувство «вместе» исчезало. Это было недопустимо и невыносимо больно.

***

Солнечные часы теперь всегда показывали семь. Какой-то недоумок погнул стрелку. Ровно в семь Куромаджи и Курохонки предстояло выдвигаться на очередной съезд делегатов. Первый из них казался дружеской посиделкой, второй — встречей выпускников, последующие стали серобуромалиновой фантасмагорией смешавшихся цветов, мастей и мировоззрений. Ассимиляции подвергались не только делегаты в Фелиции. Курон вместо своей нервной скороговорки теперь высказывался вескими рубленными фразами. Его лицо сделалось худым и мрачным. Отросшие волосы выглядели неопрятно. Он имел наглость являться на съезды вместе с каким-то бессловесным варийским бродяжкой, наверняка нечистым на руку, и крайне резко реагировал на предложения послать его прогуляться на время заседания. Курохико, примостившись на краешке стула, то и дело нервно передергивал узкими плечами, тоскливо вздыхал и начинал каждый свой доклад словами «Все не слава Зонте…» Курокайхо весело щебетала, заполняла неловкие паузы бессмысленной болтовней и поминутно смотрелась в карманное зеркальце. На каждый съезд она приносила капкейки с пышными розовыми шапками крема, к которым сама даже не притрагивалась. Веронийки считали ее кем-то вроде селебрити и иконы стиля — что бы ни значили эти слова. Ни одно изменение в ее прическе, наряде и макияже не оставалось не замеченным ими, равно как и любой мужчина, к которому она приближалась менее, чем на пять метров. Лишний сантиметр на ее талии стал бы инфоповодом на месяц. Курон тоже не жаловал капкейки — он и раньше был равнодушен к сладостям. Курохико был вынужден соблюдать пост по зонтийским обычаям. Лакомства доставались зеленому недомерку. Куромаджи и Курохонки сообщали о том, как Фелиция планомерно выходит из кризиса, не упуская ни единого пункта стандартной программы доклада: изменения в законодательстве, финансы, фискальная политика и далее по списку. Оба, даже не сговариваясь, старались излагать как можно подробнее, чтобы времени, отведенного им в повестке, не оставалось на вопросы и обсуждения. Самым страшным для них был бы разговор об их переводе из Фелиции. Даже не так — об их разделении для нового назначения. Курон, все еще первый среди равных, молчал и порой одобрительно кивал, пока они, замирая от страха, украдкой соприкасались кистями рук под столом и переплетали пальцы — этот их жест все еще оставался неизменным. Шут с ними, с Куроном и его зеленым прихвостнем, с Курохико и Курокайхо, если они пока еще вместе.

***

Солнечные часы все также показывали семь, но нужды выдвигаться куда-либо больше не было. Напротив, им запретили покидать Фелицию без согласования с Куроном. Съезды делегатов отменялись до следующего распоряжения. Лицо Курохико на экране видеофона выглядело растерянным и жалким. Он так заикался, что из всего его сообщения они только и смогли разобрать: — Война… Пиковая Империя… Разлом Купола… 3-а)…Ужас… Последние дни… Превеликий в помощь! Делегаты не имели бы права называть себя уроженцами Курограда, если бы не предусмотрели возможность войны или всемирной катастрофы, не смоделировали сценарии развития событий и не составили план действий на каждый из них. Сейчас им предстояло приводить в исполнение план 3-а). Аграрной Фелиции предстояло осуществлять поставки продовольствия и некоторых других товаров народного потребления для фронта. Это означало новые налоги, расширение территории для распашки целинных земель и ускорение темпов производства. Вот только фелициане, едва почувствовавшие, что кризис позади, и еле научившиеся пользоваться бумажными Фелицианскими Платежными Билетами — так называлась новая валюта — были совершенно не готовы снабжать какой-то эфемерный фронт на краю света и даже за его краем. Во время очередного занятия по фехтованию Курохонки немного поддавался Феликсу, дабы его порадовать, и заронил в его голову мысль о том, что с его стороны было бы мило помочь пиковым справиться с внешней угрозой во имя идеалов гуманизма и мира во всем Карточном мире. Феликс, будучи сам не в восторге от такой радикальной идеи, все же согласился выступить с официальным обращением, а затем, окрыленный успехом, пошел в народ и принялся вещать на площадях, как заправский агитатор. Желтые стены домов запестрели плакатами: «Все на Целину!», «Все для единого Фронта!» и «Репу — миру!». Последний лозунг был неудачным. Несознательные шутники приписывали перед ним на плакате предлог «В».

***

Солнечные часы снова меряли безвременье. Искусственное солнце отключили в целях экономии энергии. Усовершенствованные технологии и практики ведения сельского хозяйства уже позволяли растить пищевые и технические сорта репы без дополнительного освещения. Яркая Фелиция поблекла и из желто-рыжей сделалась сперва песчано-желтой, а затем и желто-серой. В одну из ночей генератор уехал на фронт под конвоем имперцев. Имперцы отчитались перед Куромаджи и Курохонки о состоянии дел там всего одним емким нецензурным словом и передали записку от Курона. Единственная строка содержала страшные слова: «Выжать из репы все соки. Фелиция больше ничего не значит». Введение налога на роскошь, сделанное на самых ранних этапах реализации плана, развязало Куромаджи и Курохонки руки: им даже не приходилось придумывать новые налоги, они всего лишь расширяли список того, что считается роскошью. Последнее нововведение определило туда декоративные растения. Фелициане любили свои палисадники и не желали с ними расставаться, поэтому раскошеливались. Куромаджи и Курохонки больше не стеснялись держаться за руки на людях и совсем запутались как в своих истончившихся пальцах, так и в личинах: одиозные кровопийцы-узурпаторы, эффективные кризис-менеджеры или дети-винтики из бетонной песочницы Курограда, отчаянно цепляющиеся друг за друга. Сегодня они искали Феликса, потерявшегося вместе со своими пламенными речами в лабиринте улиц. Вместо него нашелся уличный музыкант, такой же желтоволосый, с такими же шальными и немного наивными золотыми глазами. Парнишка бренчал на гитаре что-то в отрывистом маршевом ритме и не столько пел, сколько выкрикивал слова: Крысы в белых перчатках Точат зубы бумагой Они сгниют как крысы* Куромаджи и Курохонки уже давно не реагировали на оскорбления в свой адрес и даже попытались улыбнуться, как предписывал фелицианский этикет, но их ровные мелкие оскаленные зубы только напугали музыканта. — День добрый, товарищ! Вы зарегистрированы в Комиссариате по Налогам и Сборам как самозанятый исполнитель произведений аудиального искусства? — осведомилась Куромаджи. — Аж два раза, — огрызнулся парнишка и, отшвырнув гитару, вскочил, намереваясь броситься на нее. В воздухе сверкнула шпага, в глазах Курохонки сверкнула холодная куроградская сталь. Он точно знал, кого хочет защищать, когда учился фехтовать. Неважно, от кого. Шут с ней, с Фелицией, если они снова вместе.

***

Солнечные часы показали семь, затем десять, три и снова семь. За тенями стрелки, которые она отбрасывала при разрядах молнии, было не уследить. Куромаджи и Курохонки понимали, что это не обычная гроза — над Фелицией раскалывался Купол. Верхняя половина лица Курона на экране видеофона была скрыта тенью от фуражки. Впалые щеки словно ложкой изнутри выскоблили. Прорезь тонкогубого рта кривилась влево. — Это конец. Схлопываемся. Мелкий вариец за его спиной умиротворенно демонстрировал им два средних пальца — по одному «факу» на делегата, поровну и по справедливости. Экран затянуло помехами.

***

Солнечные часы отмеряли последнее время. Кисти рук Куромаджи и Курохонки, освобожденные из шелкового плена перчаток, снова соприкоснулись, пальцы снова переплелись привычном безотченом жесте. Шут с ними, с Карточным Миром, если они будут вместе до самого конца. *Агата Кристи — Крысы В Белых Перчатках