M E R C Y

Прозрачное яичко Хейла подложила к воротам Крамеров, потому что лучше семьи она не могла найти и сразу решила, что если и случиться чуду, то только для них. Эбигейл Крамер, мать Джона, очень страдала из-за смерти сына и сама справиться с горем не могла, хотя кроме него были ещё братья и сёстры — младшие и старшие. Джон был в семье третьим и самым хитрым, самым ласковым, самым шаловливым. Любимец всех и особенно матери, как и всякая яркая личность он очень несправедливо покинул этот мир. Мать день ото дня увядала на глазах, дети и отец Джона, лесоруб Джедидайя, взяли на себя ответственность за хозяйство. Но и вполовину не управиться без матери со всем в подворье и дома, а уж когда пришёл голод, стало совсем туго. Для Хейлы, которую Эбигейл всегда любила как родную, вопрос кому помочь не стоял. Выкопав для яичка ямку и присыпав его землей, девушка ушла по своим делам и весь день провела себя не помня: занятий ей хватало. Опять же, миссис Бигглз рассыпалась в благодарностях за яйца и подарила двух неощипанных перепелов, которых её муж принёс в связке с охоты. После вечерней молитвы Хейла, поднявшись с колен и отряхнув передник, переоделась в ночную рубашку и впервые за целый день, полный хлопот, задумалась: что же будет завтра? Какое новое чудо? Со странным ожиданием волшебства, улыбнувшись и сунув руку под худую подушку, девушка заснула и увидела вновь тот же сон, один в один как в прошлую ночь. Теперь она не пыталась заглянуть в лицо Джону. Помня, что он неживой, обошла его стороной и побрела из воды по песку к кромке темнеющего леса. Ноги вязли, проваливались в сыром песке, и Хейла почувствовала, что Джон смотрит ей в спину. Она поспешила выше по холму и подальше от песка, но постоянно проваливалась в него: ненавидя себя за это и думая, как неуклюжа, Хейла просто не понимала, что это сон и ей от Джона не сбежать, как ни старайся. И когда ледяное дыхание коснулось затылка и обожгло, а она передёрнулась всем телом, выжидая, как он дотронется до её руки своими пальцами — мокрыми и холодными, как у лягушки. Тогда-то она и проснулась. А потом было что-то. Это что-то оказалось совершенно фантастическим по своему масштабу, потому что об этом с утра гудел весь восточный Сентфор. Небольшое поселение было взбудоражено, как вздыбленная шерсть на клокастой собаке, и даже в доме у Хейлы тоже шумели: — Как так… — Это вообще возможно ли?! — Им, конечно, двух, а остальных шестнадцать? — Мистер Крамер сказал, поделят на всех! — Шутишь! Хейла не понимала, о чём талдычит дружок её брата, встав между террасой и дверью. За окном валил снег, было чертовски холодно, и сестрёнка ёжилась в одной тоненькой кофточке поверх платья. — Закройте дверь! — крикнула Хейла, и брат быстро выскользнул наружу. Так-то лучше. Она поворошила угли в печи кочергой, поставила на железную и уже проржавленную решётку большой и тяжёлый чугунный чайник. Где мама? Хейла прошлась по дому, но никого не было кроме неё и сестры. — Что там снаружи происходит? — полюбопытствовала она. Девочка не знала и пожала плечами, сосредоточенно расколупывая сваренное яйцо. Хейла нахмурилась и закусила губу. Ладно, потом узнает. Но пока травы, примятые булькающим кипятком, заваривались в большой чашке, вернулась мать и бросила рукавицы на сундук у двери, а потом крикнула каким-то удивительно молодым голосом: — У нас будет оленина!..

***

— Это всё ты, — поражённо выпучилась на Фавна Хейла и дальше смотрела молча на то, как он жуёт яйца и заедает лепёшкой. Оленину дома пока только делили, брат взялся разделывать её. Хейла пообещала себе, что принесёт Фавну мясо завтра, непременно принесёт. — Я, — подтвердил он и глотнул так, что заходил его тугой выступающий кадык на сильной шее. — Мало вам семнадцать оленей? — Что ты! — напугалась она и снова затихла, не спуская глаз с Фавна. Знать и впрямь лесной бог, раз творит такие вещи. А дело всё в том, что прошлой ночью разбушевалась такая снежная буря, что на участке Джедидайи Крамера повалило две сосны, и так они упали внахлёст, что застигли врасплох целое оленье стадо. Вот животных и побило. Кому ноги переломало, кому шеи, кому животы ветками раскурочило: куда их девать, как не в еду, так ещё в такой страшный голод? Конечно, всё стадо раз оказалось на земле Крамера, то и ему как хозяину решать, что делать. Сам семнадцать туш не употребит, так решил по доброте душевной поделиться мясом со всеми. Крамер никогда не был ни в чём скрягой. В Сентфоре в честь этого даже организовали вечернее гулянье. Решили палить в ночь костры, для чего пятеро крепких парней уже расчищали круглую площадь близ часовни от снега. Немного музыки, танцев и горячего вина ещё никому не повредит! А вот дух укрепит и настроение поднимет. — И ты туда собралась? — поинтересовался Фавн, развалившись на соломе и охапках сухой травы, которые Хейла с последнего разу принесла ему с поля. Трава эта в еду скотине не годилась, а вот в качестве тюфячка для здоровущего лесного чудища — самое то. — Схожу, — спрятала она глаза, внимательно посмотрела на носы собственных ботинок. — Но ты не думай, я ненадолго. — Можешь и надолго, дитя, — усмехнулся Фавн и лёг, закинув за голову руку. Рога его царапнули землю. — Я не отец и не супруг тебе, указывать, надолго или нет на гулянье идти. Хейла тихо забормотала что-то даже для себя непонятное и покраснела. Дел у неё было после до самого вечера невпроворот. Вечером же, туже обматывая тёплой лентой уши, чтоб их не искусал злой ветер, и надевая самый симпатичный свой капор, она посмотрелась в небольшое мутное зеркальце с костяной ручкой и отложила его на сундук, довольная своим видом. Набросив на плечи накидку из шерсти, подбитую овчиной, она быстренько отпила из кружки остывший травяной отвар. — Держись рядом с братом, — спокойно сказала мать, мирно штопающая в своём любимом кресле тёплые бриджи сестры. — Ни с кем не уходи, глупостей не делай. — Мама, — вздохнула Хейла. — Если мне взбредёт в голову что угодно из этого, ну как ты думаешь, остановят меня твои слова? — Зная всю вашу упрямую отцову породу — нет, — невозмутимо ответила мать и подняла светлые глаза на дочку. — Ладно, беги давай, и вот ещё что: возьми на полке денег, там чуточку, но если будет возможность и кто-то придёт со сладким, купи сестре орехов в сахаре… — Надеешься, что дети-Бигглз будут продавать материны сладости? — улыбнулась Хейла. — Ладно, и тебе куплю тоже. — Хорошо бы, — усмехнулась матушка. — Всё, дорогая, храни тебя Господь. Не жду позже полуночи. Хейла выбежала из двери и спустилась по ступеньке, засыпанной снегом. Он скрипел под башмаками и красиво серебрился мерцающей россыпью, совсем как драгоценный камень — в представлении её камни переливаются именно так. Хейла завернула за ограду и пошла по тёмной улице меж дворами, которая как и две другие вела к круглой площади с колодцем. И вроде бы праздник этот радовал её как никогда: люди теперь думали, что не помрут с голода. Последней надеждой их была эта оленина. У некоторых в амбарах было уже очень худо, а ведь зима только близилась к середине, и кажется, как дожить хотя бы до неё! И как там перевалит за вторую, с каким голодом встретят суровый декабрь и потом уже — совсем ледяной январь, неважно, дотянуть бы до Сочельника. Вдали уже горели костры. Дым стлался в небо и радостно дышал теплом, топил снег, делал небо более весёлым и не таким бездонно-чёрным, и люди вышли с музыкальными инструментами, заплясали под дудочку, простенькую скрипку и гитару. Да, на площади взаправду продавали сладкие орехи и цукаты — это были Бигглзы, они всегда жили зажиточнее других. Хейла нашла глазами брата и помахала ему рукой: он уже грелся горячим вином со своими друзьями. Раскраснелся, разрумянился с маленьким оловянным стаканом в руке. Девушка, которая ему очень нравилась — дочка шерифа Мэнсона, привлекательная брюнетка — она то и дело поглядывала на него и получала такие же нежные взгляды в ответ. И Хейла, усмехнувшись, поняла, что сегодня братцу будет точно не до неё. Она купила орехов и задумчиво сунула один в рот. Прежде, чем прожевать, подождала, пока сахар со скорлупы стает. Слюна стала сладкой. «Любит ли Фавн орехи в сахаре?» — подумала вдруг Хейла и раскраснелась сильнее, но уже не от мороза. Подружки рассредоточились по кавалерам, молодёжь пошла танцевать. Но кавалер Хейлы лежал в могиле, и она подумала с тоской, что кроме Джона, наверное, никому бы не хотела быть парой — в танце, по крайней мере. Ситцевый мешочек с орехами приятно лёг в ладонь, когда она поспешила прочь и незаметно постаралась уйти с праздника, на котором пробыла не больше получаса. Все были заняты собой и своими радостями, а она была такой небольшой и ненужной, что её отсутствия попросту не заметили. Хейла прошла вдоль домов, крадучись двинулась к краю Сентфора. Дальше были заброшенные и нечищеное поле — и лес. Но ей не нужно было ни то, ни другое. Всё, к чему она торопилась этой ночью, было припрятано в старый покосившийся амбар; по привычке Хейла посмотрела себе за спину и по бокам. В темноте и снегопаде разыскать её следы и преследовать было бы куда легче, но она рискнула довериться своим чувствам и вошла в амбар, толкнув тяжёлую дверь и тут же затворив её за собой. С усилием. Фавн не спал. Он смотрел на Хейлу своим человекоподобным лицом и пронзительными жёлтыми глазами, точно знал, что она придёт, и просто дождался, что было для него и игрой (явится или нет?), и способом польстить себе. Но Хейла пришла не потому что он бог, пусть и лесной, пусть и спасший от голода. А потому, что ей на том празднике было одиноко и жутко одной, а здесь был кто-то, с кем разговоры не сводились к «Боже правый, Хейла, ты всё ещё не выдоила Бесси?» (это была их чёрная корова с белой звездой во лбу и таким же чулком на передней ноге). Фавн был немногословен, но встретил её с пониманием. И Хейла развела руками, садясь на соломку прямо возле его бока, который подымался и опадал при дыхании: — Не знаю, любишь ли ты это. Но я принесла. Подставь ладонь? Бог не знал сейчас, как себя вести. Он хотел снова быть дарителем, но оказалось, что подарки теперь принесла она. И хищное лицо исказилось на миг, губы растянулись, обнажив острые зубы не в улыбке, а в нервном оскале. Но он совладал с собой, хотя и с любопытством протянул почти что чёрную ладонь вверх. Хейла улыбнулась и покачала головой. — У тебя лицо такое, словно я туда вложу дохлую крысу, — весело сказала она и развязала тесьму на мешочке, а затем ссыпала ему в ладонь с десяток сладких орехов. — Не цепеней! Я носила всегда просто еду, а теперь принесла вот его — десерт. Фавн подозрительно присмотрелся к орехам. На вид обычные, только жжёного цвета. Он закинул в рот сразу пару и хрустнул орехами на челюстях. Тогда Хейла завопила: — Куда так быстро?! Нет, не глотай! Да постой же, порадуйся вкусу? — Вкусу чего? — поморщился Фавн и встряхнулся, отчего остатки шерсти на толстой холке вздыбились. — Как вы это едите… всё такое яркое и сладкое… — У людей это обычное лакомство. — Для меня куда лучшее — гроздья дикого винограда, душистой земляники целая ладонь… — Ну, — улыбнулась горько Хейла, — этим летом ягод было не дождаться, природа гневливая уж очень. То засуха, то дождь. Земляника была с кончик от ногтя. Впору из мелкашки ею стрелять… — Не до того было природе, — сказал Фавн и посуровел. Лицо у него стало лицом идола, вырезанного в камне или дереве. Словно скрученные ветви, его рога изгибами откидывались на могучую спину. Глаза светились ровно и — что неожиданно — тепло, как свечное пламя. Согреет, но не обожжёт. — Была война с вами, — проговорил он хмуро. — Вы её развязали, а что делать дальше, не знаете. — Не хотелось отдавать своих детей как ягнят на заклание. — А так сложили сами головы! Что, скажешь, нет? Хейла только опустила голову. — Каково это — умереть с голоду, потому что бесплодная земля стала хуже камня? Или потому что дичь обходит ваши леса стороной и от каждой стрелы уворачивается? Или потому что рыба всплыла кверху брюхом в здешней реке, и ничто не плодоносит, никто не обитает здесь. Только одинокие и гордые люди. Так может, — он плотоядно усмехнулся и провёл кончиком языка по острым зубам, отчего Хейла стало не по себе. Совсем не по себе, — люди и съедят друг друга, раз их так много, что они выжили всю прочую дичь?.. — Прекрати так говорить, — проронила она испуганно и сжала плечи. — Что прекратить? Я каждое срубленное вами дерево чувствую как свой отсечённый палец. Слышу в ушах крик каждого убитого зверя. Почему вы думаете, что в этом мире всё для вас, всё для вашего благополучия?! — Потому что Бог… — сказала она быстро и закусила губу, потому что глаза у Фавна вспыхнули. — Бог — он каждому свой, и мышке-полёвке, и оленю, и человеку, каждому! Вот только вы чужих богов уничтожили, а себя возвеличили. И с этой зимы жизнь у вас будет горькой, — пообещал он и откинулся на локоть. — Вы считаете только тех, кого мы уничтожили, и забываете о тех, кого спасли. — Да ни о ком я не… — сердито начала Хейла. «Забываешь. Мать твою выхаживали травами заворожёнными, когда та родила младшенькую. Силки редко пустыми были. А голода Сентфор вообще не помнил». Фавн смотрел внимательно, видел, что мысли у неё в голове бродят невеселые. Не решился ни скалиться, ни продолжать свои слова — колкие, меткие и правдивые, но только он говорил про общее благо, а она — про собственное. — Как бы сотворить добро для всех, но чтобы не было никому плохо при этом, — пробормотала она наконец стыдливо. Фавн лишь протянул когтистую руку к ее щеке и тихо приложил к ней ладонь. Он сострадал, но не так, как она того ожидала. Не по-человечески. — Вкладываешь в землю зерно — растёт колос. Кормишь лошадь — пашешь поле. Всё происходит из чего-то и не уходит в ничто. На миг он помедлил, стоит или нет, а затем молча обхватил человеческие тонкие плечи и прижал к себе девчонку, всхлипнувшую и надрывно заплакавшую у бога на груди. О Джоне, о нем самом и о братце своём. О десятках и сотнях тех, кто был зерном и пищей. О ещё больших сотнях, теперь повернувших колесо природы вспять. Много горечи было в её слезах. И Фавн, садясь по-турецки, устроил ее себе на колено и обвил рукой, чувствуя, как содрогается худая спина. — Я не хотела никаких смертей вовсе… — Не бывает так, девочка, — низко прогудел Фавн. — Потому что мир этот непростой, и правила его жестоки. Мир был большой и снежный, очень холодный той ночью, зато в старый амбар, который продували все ветра по щелям, стужа заползти не могла. Сначала Хейла лечила Фавна, а теперь он её. И проговорив с ним до полуночи, она покинула того, кто врагом больше не был, и позабыла, что среди людей закон совсем другой: кто не с нами — тот против нас.