Жизнь после смерти

Мрачные серые стены окружали его со всех сторон и, казалось, пытались раздавить. Сначала он шел вдоль одной из них, потом другой, третьей, четвертой… Брел, оскальзываясь в агрессивной пустоте, цепляясь за холодный влажный бетон ослабевшими руками, ломая ногти, оцарапывая до крови ладони. Шел и шел неведомо куда, словно по кругу, а вокруг клубился серый туман и сновали безликие тени. Было холодно, очень холодно. Так, что стучали зубы, ломило пальцы и сводило судорогой ноги. Казалось, даже стены были покрыты инеем… А потом все изменилось. Впереди забрезжил свет. Тусклый маленький огонек постепенно разрастался, пока не превратился в ярко освещенный дверной проем… из которого пахнуло жаром как из доменной печи… Окоченевшее лицо и руки обожгло, не принося облегчения. Одна боль сменила другую и он дернулся было назад в спасительную прохладу серых стен, но застыл, услышав смутно знакомый голос: — Коля… Николенька! И было в этом голосе столько невысказанной боли, робкой надежды и невыплаканных слез, что он рванулся к двери, спотыкаясь и практически падая. Обессиленный, но полный решимости найти того, кому сейчас еще больнее, чем ему самому. — Я найду тебя… Найду! Дверной проем исчез так же неожиданно, как и появился, а в месте с ним ушел адский жар. И лишь родной, самый дорогой на свете голос продолжал звучать в его голове сокровенной музыкой: «Коля. Николенька» Лали тяжело вздохнула, меняя холодную тряпицу, смоченную уксусом, на лбу своего единственного пациента. Она не спала уже сутки, дежуря у его постели, а если быть точной — у своей собственной, на которой временно разместили спасенного. Лали очень надеялась, что горячка его минует, но поздним вечером в первый же день температура у юноши резко пошла вверх. Причиной этого Лали посчитала не только некрасивые рваные раны на голове и бедре, но и общее состояние пациента. Нет, он не был физически истощен или ослаблен хронической болезнью, но словно было что-то, что подтачивало его изнутри. Глаза его ввалились, скулы заострились, губы запеклись и кровили, спутанные волосы были влажными от пота и испарины. Руки то и дело сжимали влажные простыни или старались отбросить прочь тяжелое одеяло. Ночью стало совсем плохо. У Николя начался бред. Он метался по постели, стонал, кричал, заполошено шептал, сумбурно и несвязно говорил, облизывая пересохшие губы, которые Лали периодически смачивала прохладной водой. Бредил Николя на трех разных языках. Лали отлично знала два из них, а вот третий… Третий совершенно точно был русским. С ней на курсе учились двое выходцев из белоэмигрантских семей и Лали неплохо его понимала и немного читала, а вот говорила отвратительно. Причудливо мешая языки, ее сложный пациент сам того не понимая, поведал ей много… странного. Лали не могла понять, как совсем молодой еще парень в своем подсознании мог одновременно петь интернационал, стремиться на фронт, чтобы бить фашистов, а уже через минуту шептать стихи, непривычные уху современного человека. А еще он все время порывался спасать, то какую-то Оксану, то Машу, то Маришку. А когда чуть не свалился с кровати в поисках… шпаги, Лали не удержалась и прыснула в кулак. Из невольно услышанного Лали сделала вывод что Николя все же русский эмигрант из дворянской семьи. Таковых было не мало во Франции. Особо интриговало и настораживало Лали во всем этом бреде имя. Мужское и русское, оно было первым, что она услышала из уст Николя. А теперь в бреду юноша произносил его постоянно. Звал, умолял, признавался… И было в его голосе столько чувства, столько боли и нежности что Лали не единожды удерживала себя от желания броситься прочь и не подслушивать личное, чувственное, отчетливо понимая, что весь хоровод женских имен ни шел ни в какое сравнение с одним этим хриплым «Яков Петрович». Она была бы самой счастливой девушкой на свете, если бы ее Этьен так называл ее по имени. Температура у Николя держалась уже второй день. Усилиями Лали днем она спадала, но к вечеру неумолимо поднималась снова. Девушка понимала, что медлить нельзя. Возможно заражение, а там и до гангрены недалеко. Антибиотики — единственный хоть и не самый простой и дешевый выход. Не посоветовавшись с дедом, который с утра ушел в море, она решилась на неравноценный обмен. Отдать скупщикам рыбы серебряные ложки — гордость бабушки Симонэ в обмен на пенициллин и мясо на бульон. Николя обязательно должен был выжить. Серебряные ложки не такая уж высокая плата за человеческую жизнь. Она очень надеялась, что любимый дед ее поймет и простит. В тот же день Лали удачно обменяла рыбу на горох и чечевицу и сделала заказ, простившись с памятью о бабушке. Старый Симонэ и не думал сердиться на свою малышку из-за ложек, но вот состоянием выловленного парня, да и самочувствием самой Лали, которая была на ногах уже вторые сутки, он был обеспокоен. — Отдохнула бы хоть часок, — беззлобно проворчал он внучке, покончив с простым сытным ужином, состоящим из жареной рыбы и гороховой каши. — Кому лучше будет, если свалишься от недосыпу? Я сам тут приберу. — Нельзя его одного оставлять, дедушка. — Лали оказалась непреклонна и снова прошла в маленькую спальню, где забылся тревожным сном Николя, чтобы сменить сбитую влажную наволочку на чистую. Пока ему не станет лучше, она не сможет уснуть ни на мгновение. С улицы послышался знакомый автомобильный гудок и Лали, не веря своим ушам, поспешила на крыльцо. К ее радости скупщик оказался человеком порядочным и обязательным, а возможно, приглянулась ему миловидная одинокая девушка, потому привез все, что она заказывала в кратчайшие сроки — и драгоценный пенициллин, и кусок свежей говядины. Поблагодарив, Лали проигнорировала заискивающий взгляд и заторопилась к своему пациенту. Облегченно выдохнув, еще раз прокипятила шприцы, иглы и перевязочный материал. Хорошо, что уколы она наловчилась отлично делать еще до войны. Дед, глядя на ее приготовления, только покачал головой и ушел к себе, чтобы не мешаться под ногами. Ему завтра в море с рассветом… Укол Лали сделала быстро и осторожно, очень надеясь, что безболезненно. Кожа у парнишки была очень бледная и тонкая, на такой синяки очень быстро появляются. Он, конечно, крепкий и жилистый, только вот худой слишком. Но ничего, они с дедом выходят, откормят, главное сейчас — сбить температуру и прекратить воспаление. Ближе к полуночи, убедившись, что жар спал и пациент задышал ровнее, Лали придвинула старое дедовское кресло с высокой спинкой к кровати и приготовилась бдить, вот только усталость и отпустившее нервное напряжение сыграли с ней дурную шутку — уронив голову на грудь, девушка уснула.

***

Над морем шла гроза, с каждым порывом ветра приближаясь к побережью. Притихшая маленькая деревушка ждала удара стихии в полной тишине. Привыкшие к капризам погоды приморские жители крепко спали, не слыша глухих раскатов с каждым часом приближавшегося грома. Молнии озаряли небо так, что становилось светло, как днем, а затем тонули в темных водах, распугивая ушедшую на глубину рыбу. Ветер поднимал высокие волны, с остервенением выбрасывая их на песчаный берег. Очередной раскат грома, прокатившийся по побережью разбудил его резко и неожиданно. Сердце застучало гулко и пугливо. Все вокруг было чужим, странным, враждебным. Рядом на кресле спала незнакомая девушка. За окном бесновалась стихия. Но не это было самым страшным. Он не помнил! Не помнил ничего. Ни что это за место, ни как он сюда попал… ни даже, кто он сам, и как его зовут.