Take me to church

Через час Эйджиро и отец Бернард смогли немного успокоить Савако. Если её состояние вообще можно было назвать спокойным. Теперь она сидела на лавке, ссутулившись, и пялилась в одну точку. Киришима молча стоял у иконостаса и не знал, что ему делать сейчас. Да что вообще можно теперь сделать? Что ему сказать убитой горем матери? Как ему посмотреть ей в глаза? Он так легко сказал ей, что Господь всех слышит и всем помогает, так легко дал ей надежду. И к чему это привело? Сейчас Эйджиро хотел вырвать себе язык, лишь бы больше никогда ничего не говорить. С Савако спало оцепенение, и она посмотрела на Эйджиро.       — Отец Пётр, подойдите, пожалуйста, — тихо попросила она. У Киришимы пересохло в горле от страха. Савако сейчас будет кричать и сыпать проклятиями, винить его? Хотя, она имеет на это полное право. Эйджиро заслужил. Он подошёл и остановился в нескольких шагах, вжал голову в плечи, готовясь к тому, что сейчас будет выслушивать.       — Садитесь, не надо стоять там, словно побитый пёс, — она похлопала возле себя. Киришима сел на лавочку, не решаясь даже взгляда поднять. Ему было невыносимо стыдно. Он как будто совершил самый страшный грех, и теперь ему придётся рассказать об этом на исповеди.       — Это… это так больно, — Савако прижала руки к груди, а её голос снова задрожал, как поверхность озера. Эйджиро с силой сжал губы, чтобы не начать говорить, как ему жаль. Все слова мира не смогут описать это чувство. Если он сейчас откроет рот, то сделает только хуже. К ним подошёл отец Бернард.       — У вас всё хорошо? Киришима дёрнулся от этой фразы. Как он может это спрашивать? Ясно как божий день, что совсем ничего не хорошо.       — Скажите, что у вас делают с теми, кто умер? — Савако перевела на него тяжёлый взгляд.       — Мы хороним их. Не кремируем.       — Закапываете в землю?       — Да. Савако поджала губы.       — Знаете, я рассказала дочке о том, что приходила сюда, как я просила Иисуса, чтобы он вылечил мою Комико. Ей стало так интересно, она даже захотела прийти. Мне показалось, что она… вдруг она бы захотела… остаться здесь… Савако достала из сумочки носовой платок и начала судорожно вытирать слёзы, которые вновь покатились по её щекам.       — К сожалению, Онодера-сан, при всём уважении, но это невозможно, — святой отец покачал головой, — ваша дочь не приняла Крещения. Она замерла с платком в руках, снова смотря на отца Бернарда. Киришиме показалось, что между ними пробежался разряд напряжения.       — Ваш Бог висел на Кресте за грехи всех людей, потому что очень сильно любил их. Неужели моя дочь не заслужила и толики этой вселенской любви? Отец Бернард в удивлении вскинул брови. Он явно не ожидал, что Савако будет так осведомлена. Но он быстро совладал с собой.       — Онодера-сан, я бесконечно сочувствую вашей утрате, но в каждой религии есть свои правила и таинства. Мы не можем их нарушать, — голос отца был очень мягким, но Киришима различил нотки нажима. Он что, пытается надавить на Савако-сан?       — Я прекрасно понимаю, но неужели нельзя сделать исключение? — она обхватила себя за плечи. Её эмоциональное состояние пугало Киришиму. Буквально мгновение назад она перечила отцу, а теперь стала похожа на разбитую вазу.       — Святой отец, кладбище всё равно пока пустует. Может быть?.. — тихо сказал Эйджиро, старательно не глядя на Онодеру-сан. Отец Бернард поджал губы. Он молчал, и всё это время в храме царила гробовая тишина, нарушаемая разве что судорожными вздохами и всхлипами женщины. Наконец, отец кивнул какой-то своей мысли.       — Онодера-сан, похороны должны состояться не раньше чем через три дня. Вам нужно заказать гроб. Сможете это сделать?       — Смогу. Она встала, поклонилась им и ушла, не прощаясь. Эйджиро всё сидел, до белых костяшек сжимая лавку. На ней явно останутся следы от его ногтей. Ему казалось, что кто-то со всей силы схватил его за горло и душит. Как он мог? Это он довёл эту женщину до такого состояния. Лучше бы она наорала на Эйджиро, опрокинула лавку, ударила его, сделала хоть что-то, чтобы удушье Киришимы было не таким сильным.       — Отец Бернард, что же мне теперь делать? — он схватился руками за голову. Отец тяжело вздохнул и опустился рядом. Он задрал голову, глядя на витраж.       — Тебе ничего не нужно делать.       — Это я во всём виноват. Зачем я ей вообще сказал, что Господь поможет? Я дал ей надежду, которая тут же рухнула. Как я мог? — в исступлении Киришима готов был рвать на себе волосы. Отец положил ему руку на плечо и слегка сжал.       — Ты никогда прежде не сталкивался со смертью, да?       — Какое это имеет значение?       — К сожалению, это неотъемлимая часть бытия священником. Провожать ушедших в мир иной. Ты должен быть к этому готов.       — Как можно подготовиться к такому? — замотал головой Киришима. — Ведь эта девочка была совсем маленькой. Она не должна была умереть так рано.       — Эйджиро-кун, пути Господни неисповедимы, ты сам это прекрасно знаешь. Если это произошло сейчас, значит, так было нужно. Всё случается так, как дОлжно. Смерть — тоже часть человеческой жизни. Люди, к сожалению, не вечны.       — Я понимаю, но… — глухо пробормотал Эйджиро. Отец грустно улыбнулся.       — Ты ещё слишком молод, мой мальчик. Рядом со священником всегда идёт смерть. Чем скорее ты это усвоишь, тем легче тебе будет потом. Киришима не хотел это принимать. Совсем не хотел, хоть и знал, что отец Бернард прав.       — Попробуй посмотреть на это с другой стороны. Девочка страдала от рака и мучилась буквально каждый день. Смерть даровала ей спасение и освобождение. Теперь она будет вечно блаженствовать под дланью Бога. Разве ты не знаешь что все дети после смерти попадают в Рай? Эйджиро словно разряд тока прошиб от этих слов. В них действительно был смысл.       — Знаешь, иди-ка ты домой, мой мальчик. Тебе нужен отдых. А ещё следует подготовиться к панихиде и погребению. Отец Бернард ободряюще сжал его плечо и молча удалился. Киришима ещё немного посидел, разглядывая цветные стёклышки витража. В его голове было совершенно пусто, как после взрыва. Но отец прав, лучше уйти, у Эйджиро не было моральных сил здесь находиться.

***

В день похорон дождь лил как из ведра, как в Голливудских фильмах. Савако-сан пришла в угольно-чёрной юкате и принесла с собой букет белых лилий. Катафалк с гробом Комико прибыл немного раньше, но Эйджиро так и не решился к нему подойти. За эти дни он успел немного успокоиться, обдумать слова отца, но теперь, глядя на Онодеру-сан, он снова ощутил болезненный укол совести где-то между рёбрами. Его взгляд не мог отцепиться от могилы, которую вырыли этим утром. Она зияла словно пропасть до самой Преисподней и казалась совершенно неподходящей для этого места. Киришима старался держаться подальше от размытого дождём края, словно его могло утянуть прямо туда, в Ад. Самым последним пришёл Бакуго. Он был во всём чёрном, без зонта, из-за чего его вечно взъерошенные волосы потяжелели, потемнели и облепили лицо. Он встал в отдалении от их маленького сборища, окинув кладбище нечитаемым взглядом.       — Я не думала, что доктор Бакуго придёт сюда, — Онодера-сан даже не удостоила его полноценным взглядом, лишь скользнув по нему глазами и поджав губы.       — Это он её лечил?       — Да, и именно он оперировал её, — глухо сказала женщина. Она подошла к гробу и коснулась руки девочки. Она была одета в праздничную цветастую юкату, которую явно должна была надеть на летний фестиваль. Когда Киришима осознал, что эта девочка больше никогда не увидит фейерверк и не поест данго или дораяки, не застанет сезон дождей в Токио, не поедет на школьную экскурсию, ему стало совсем плохо и тошно. Эта рука уже никогда не сможет прикоснуться к кото, погладить котёнка на улице, не взметнётся вверх на уроке. А эта юката не сменится на свадебный наряд. Всё это так больно и несправедливо. Дальше всё было как в тумане. Киришима стоял по правую руку от отца Бернарда, но не мог различить ни одного слова от жуткого звона в ушах. Словно в замедленной съемке он смотрел на то, как гробик с вечно маленькой Комико опускается вниз. Это было до жути нереальным, как какой-то страшный кошмар.       — Онодера-сан, давайте, — кивнул ей отец.       — Что? — нахмурилась она.       — Вам сейчас нужно будет бросить горсть земли в могилу. Это традиция. Савако взяла комок мокрой земли из лежащей рядом кучи, бросая вниз. Отец Бернард кивнул, закрыл Библию и повёл женщину в храм, осторожно придерживая её за плечо. Сотрудники похоронного бюро, до этого тихо стоявшие в сторонке, начали быстро закидывать обратно яму землёй. Теперь она бугрилась и комковалась, несколько ошмётков попало на надгробие, и Киришима поспешил убрать это безобразие. Он стоял и не мог заставить себя пойти внутрь, как будто врос в землю по колено. Бакуго, наконец, решил подойти. Он встал рядом с Эйджиро, низко склонив голову и сжав дрожащие руки в кулаки. Ему пришлось быстро засунуть их в карманы промокших джинс, чтобы скрыть это. Эйджиро вздохнул и придвинул свой зонт поближе к Катсуки, чтобы дождь перестал заливать его.       — Это пугает, — неожиданно сказал блондин. Киришима ничего не ответил, был просто не в состоянии говорить.       — Мы с тобой живы, а она — нет. Это пугает, — вновь нарушил мерный шум капель Катсуки. Киришиме казалось, что кто-то зашил ему рот медицинскими нитками, а его язык онемел и присох к нёбу.       — Это я виноват в случившемся, — блондин сжал голову в плечи и ссутулился, словно кто-то навалил на него всю тяжесть неба. Эти слова больно резанули по сердцу Киришимы, отдаваясь в ушах воспоминаниями недавнего прошлого. Тоже самое он сказал отцу в приступе паники. Жуткое чувство дежавю накрыло Эйджиро с головой. Но ведь Катсуки не виноват, почему же он тогда корит себя? Киришима осторожно коснулся плеча блондина, ощущая мокрые капли дождя, не впитавшиеся в кожанку.       — Не говори так, Бакуго-кун, — в необъяснимом порыве облегчить состояние Катсуки сказал Эйджиро. Он хотел сказать хоть что-то, что смогло бы скинуть это давящее чувство с их плеч. Они напополам разделили это бремя.       — Что? — Катсуки впервые за день посмотрел Киришиме прямо в глаза.       — То, что произошло — не наша с тобой вина. Всё случилось по воле Господа. Теперь она не будет страдать от болезни, ведь… Договорить он не смог, потому что Катсуки с силой взмахнул рукой, отталкивая Эйджиро от себя. Зонтик выскользнул из его руки и покатился по траве. По лицу и одежде тут же застучали противные капли. Блондин схватил его за грудки и с силой встряхнул. Теперь их лица разделяли какие-то жалкие несколько сантиметров. Киришима даже мог различить красные капилляры в глазах Катсуки.       — Ты можешь хоть раз заткнуться? — рыкнул Бакуго в бешенстве. — Что ты там вякнул? На всё воля Божья? Да? Блять, ты серьёзно? Ты вообще в своём уме? Как ты можешь нести эту хуйню, стоя прямо у её могилы?! Если этот ваш блядский Бог делает всё, как нужно, то зачем он заставил Комико проходить через тот блядский Ад?! Она перенесла шесть курсов химиотерапии! Шесть, мать твою! Ты хоть представляешь, какие это страдания?! Знаешь, каково это, видеть, как ребёнок увядает с каждым днём? Ты, хуев показушник, не державший в руках ничего тяжелее свечки, способен что-то там понять? Так скажи же мне, блять, за что Комико перенесла всё это? Чтобы просто умереть и теперь гнить в земле? Ответь мне, чёртов святоша! Если это справедливо для вашего Бога, то нахуй он такой не нужен!       Бакуго оттолкнул Киришиму, и тот упал на землю, больно ударившись поясницей. Катсуки посмотрел в небо и крикнул, что было силы:       — Эй, Бог, ты слышишь меня? Если да, то знай! Ты сраный шарлатан! Если для тебя людские жизни — увлекательное кино, то я трижды шлю тебя нахуй! Этот крик, казалось, слышал весь район. Катсуки брезгливо отряхнул руки, как будто Эйджиро с ног до головы был покрыт помоями, а потом пошёл прочь от кладбища. Его чёрный силуэт быстро растворился в дождевом мареве. Киришима смог услышать сквозь рёв его мотоцикла. Эйджиро подтянул колени к груди, уткнулся в них лицом и заплакал. Прямо там, сидя на мокрой траве у свежей могилы. Напряжение последних дней вылилось в плохо контролируемую истерику. Он всё продолжал плакать, как будто это смогло бы помочь. Киришима ощутил острую потребность нанести себе какую-то острую физическую боль, чтобы она заглушила боль душевную, хотя бы на секунду. Он залепил себе пощёчину. И ещё одну, и ещё, пока ладони не покраснели. Никакого облегчения. Матерь божья, почему же это всё так сложно?