(Вы)растай во мне

«Мы не выбираем друг друга случайно...

Ищем лишь тех, кто уже существует в нашем подсознании»

      Берлин — избыточно-чистый город, облюбованный, запутанный и чуждый. Распаянный мостами и неисчислимыми дорогами, петляющими бетонными удавками. Здесь Дамиано запросто мог бы потеряться в череде улиц даже без склонности к типографическому кретинизму, ведь те часто назывались одинаково, точно у местных иссякла фантазия или желание разнообразить карту города. Семь Главных улиц и около восьми Каштановых аллей могут ненароком свести с ума неподготовленного туриста... Хотелось вообразить себя типичным путешественником без рабочего графика за спиной и чётко прописанного маршрута. Завтра четверг и, кажется, именно по четвергам тут почти каждый музей можно посетить бесплатно, а он вовсе не против вообразить себя интеллектуалом задаром и бегло коснуться чужой истории. Или снять тот же музей за баснословную суму для вечеринки, такие шалости тут тоже позволяются на радость богатых и сумасшедших. Раньше он не мог потратить хоть один лишний евро оказавшись в другой стране, но смело изучал любые места и проходил с десяток дорог — просто так, бесцельно, — медленно и вдумчиво или пританцовывая и заставляя прохожих оборачиваться ему вслед. Подстраивался под чуждые ритмы жизни, слушал музыку и голос нового города, навсегда запечатывая его поэзию в сердце. Теперь Давид имел возможность выбросить деньги в сторону любого желаемого развлечения не глядя на ценник, но уже не мог просто пройтись по улице и подслушать о чём она говорит и с какой интонацией. Главный недостающий ресурс — время. Его время выкупили за бесценок и оставили ни с чем. Потому Берлин Дамиано изучал из окна несущегося в отель автомобиля.       Перед отъездом из Италии, они провели несколько фотосессий, интервью, съёмки для рекламы... Названия, бренды и даже даты стирались из памяти фронтмена поспешной подготовкой к безумному трипу по Европе, обещающему бессонницу и тесное знакомство с сиденьем самолёта. Он пытался зациклиться на песнях и собственных текстах, вытеснить всё лишнее, хотя рисковал забыть, как выглядят его коты и даже адрес собственного дома. Потуги Виктории не были напрасны, они выстроили для себя расписание, вмещающее почти всё желаемое, кроме свободного времени и здорового сна. Такие радости жизнь начинающих рок-звёзд не предполагала и Томас уже мысленно готовился существовать на энергетиках и спать в машине. Дамиано подумывал, что стащит одну-другую баночку бодрости, поскольку отдыхать в пути он не умел. Они обещали друг другу поддержку, условились справиться и не сдохнуть хотя бы до конца месяца. Даже похороны в стиле глэм-рок не впишутся в склеенный из цветных лоскутов мотив их маленького тура, так что сожмите зубки, Måneskin, и вперёд на плаху. Только не забывайте улыбаться в камеру!       Понимание, что Берлин — это хреново и пора сматываться пришло к ним где-то в середине бытия. Между тёплой встречей с фанатами, зарядившей почти трескучей живой энергией, и прибытием в концертный зал для онлайн-выступления, больше походящий на заброшенный подвал. Дамиано не видел ничего дурного в таком антураже, находил особую прелесть, но звук тут оказался отвратным до той меры, что относительно сдержанный Томас упомянул с сотню-другую ругательств в разном сочетании и был в шаге от деструктивного обращения с инструментами. Разбить гитару о чью-то голову хотелось даже не ради шоу.       Следующий тревожный звоночек — настойчивая, зудящая боль в глотке и необходимость давить кашель за сомкнутыми губами. Он игнорировал эти симптомы уже вторые сутки и по-детски молчал, отмахиваясь от здравого смысла всемогущим и неоспоримым «Само пройдёт!». Не прошло, догнало с отдачей на беспорядочном прогоне, когда вместо мягких раскатистых нот, что повисли бы под потолком тонким кружевом мелодии, из его рта вырвался болезненный хрип, неумело маскирующийся под пение. И материлась на сей раз уже Вик, а Лео наблюдал за ними и, кажется, порывался записать несколько особенно острых выражений. Так... на будущее.       Убеждение, что он выпил противовирусное и какую-то горячую жижу, гарантирующую хоть временное спасение от симптомов, с ней не работали и только вызвали новый поток аргументов в пользу полной интеллектуальной инвалидности у их фронтмена. Все знали, что у Виктории был свой особенный стиль заботы о здоровье друзей — до того жестокий и беспощадный, что Итан уже второй год не болел даже банальной простудой, а Томас и вовсе объявил себе иммунитет от любого недуга. Потому что Вик своей опекой могла нечаянно убить, исключительно из благих побуждений... Одна из десятка причин почему он упорно изображал из себя крепкого орешка и игнорировал симптоматику, втихую закинувшись таблетками без осмотра врача и даже консультации с всезнающим поисковиком.       — Ты поешь голосом гималайского медведя, Дам! Ну что нам делать с этим дерьмом?       — Думаешь, они поют?       — Думаю, что ты идиот, каких ещё поискать!       — Зачем искать, если у тебя есть я, а?       Де Анджелис вдохнула поглубже, надула щёки, превращаясь в милейшего хомяка, и шумно выпустила воздух, явно борясь с желанием дать ему по пустой башке. Ругань удивительным образом гармонировала с тем, как она ласково гладила его по волосам, пока вокалист умостил голову на её коленях. Прямо на краю сцены разложились и самозабвенно собачились последние минут двадцать, сразу после того, как его заставили выпить горячего чаю и натянуть растянутый свитер. В этом маленьком подвале температура ни разу не соответствовала летней жаре, а контраст теперь не способствовал хорошему самочувствию и нервировал одну сверх заботливую бас-гитаристку. Кого-то сплавили в аптеку, Томас продолжал разбираться со звуком, уже утратив надежду на качество, но наивно надеясь на чудо. Итан сидел совсем рядом. Наблюдал за ними и попеременно барабанил пальцами по коленям, явно обеспокоенный, но всё ещё по-своему тихий. Такая очень особенная громкая тишина, когда всё не высказанное Дамиано легко различал в складке между его сведённых бровей и плотно сжатых губах. Ударник только осторожно предположил:       — Если вечером всё ещё будешь хрипеть...       — Не буду и не мечтай! — припечатал Дамиано с таким бесовским упрямством, что Вик поспешно захлопнула ему рот и приказала немедленно замолчать.       Голос ему, видите ли, беречь надо! Ага, и дело совсем не в том, что от его говорливости нужен веский повод отдохнуть, а заткнуть обычно без скотча не получается. Де Анджелис явно пользовалась случаем... Курить ему запретили, болтать тоже, петь и подавно! Проще говоря, единственные вещи в которых он был хорош теперь оказались недоступны и отступили перед нагрянувшей без приглашения болезнью. Дамиано сослали на скамейку запасных и пока остальные разбирались со звуком, трек-листом и проигрывали уже заученные мотивы, он только беззвучно губами своим же строчкам вторил. Выводил в мыслях образы, окрашивал в резкие цвета и смелые сочетания, играл интонациями, надеясь, что к вечеру сможет выдать хоть что-то из этого на камеру. Лайтовую версию простуды ему обеспечила акклиматизация и изнуряющий график, медленно исследующий границы и возможности организма. Рухнувшая на голову слава была мечтой и проверкой на прочность в одночасье, а Дамиано было в некотором роде стыдно за падение уже на старте. Подвести группу он боялся больше, чем угробить себя в мелочные двадцать два.       Где-то на втором куплете Chosen в мысли докучливым уколом вторгся короткий сигнал о пришедшем сообщении — это телефон Вик на соседнем стуле, оставленный в молчаливой компании сумки и пиджака, настойчиво требовал внимания. Точнее кто-то незримый, несуществующий в их маленьком мире сплетённых воедино партий, далёкий настолько, что Давид даже не среагировал. Но пока он ментально велел всему миру заткнуться и следовать за ним, пока рассыпался в веренице слов, прилетело ещё одно звонкое сообщение, сбивающее с заданного ритма, заставляющее путаться в череде мыслей. Он раздраженно покосился на телефон испытывая, странный порыв выбросить его из зала. Или не перебарщивать с драматизмом и просто выключить звук, как поступил бы любой адекватный человек. На загоревшемся экране увидел полоски сообщений с сокрытым содержимым, хранящие тайну чужой переписки, но чётко отображен адресант «ФЕЙТ». И он понятия не имел почему её имя выведено кричащими заглавными или о чём речь в докучливых посланиях, спугнувших его концентрацию, но тексты смыло из памяти бескомпромиссным, засевшим в подкорке:       «Ты меня боишься, Дамиано».       Эта фраза вращалась в голове с непреодолимым упорством самой попсовой и липкой песни, которую ты подхватываешь из пятисекундной рекламы или шипящего дыхания радиостанций с такой же лёгкостью, как и простуду. Следом болеешь ближайшие несколько дней или даже неделю, возвращаясь к надоедливому мотиву снова и снова, раздражая даже самого себя. Было что-то запредельное в том, как актриса вывела его имя — почти по нотам, вот только такой композиции вокалист не знал, какая-то ещё несуществующая мелодия, исполненная пока исключительно на его нервах. Он что-то подхватил ещё там — в декоративном саду на фоне картонного домика с токсичной атмосферой, — когда вместо того, чтобы выпроводить любимицу глянцевых обложек, замер и вслушивался в безупречный французский или пытался понять природу её нетривиальных суждений. Чего ради? Ему эта встреча не оставила ничего кроме буйным цветом распустившейся в груди тревожности, лишившей сосредоточенности на несколько дней — короткий инкубационный период, пока Фейт ещё незримо присутствовала в их жизни. Мелькала короткими упоминаниями, обрывками фраз и сигналами о новых сообщениях где-то на задворках сознания. Вик теперь изредка переписывалась с ней в мессенджере и потому небрежно смахнула электронные письма от Ребекки на вездесущего Лео. Последний негодовал и ругался, но в основном потому, что его не захватили на личную встречу с синьориной Морган и даже автограф не притащили, сволочи гламурные.       — Если она привела помощницу, изобразившую подвижный фон, что вам мешало сделать так же, свиньи? — распылялся, как ребёнок лишенный обещанных сладостей. Для виду, излишне наигранно и потому было даже по-своему забавно.       — Не хотели превышать градус фанатизма в комнате, Лелло, — усмехнулась Виктория, не отвлекаясь от попыток прихлопнуть Томаса в видеоигре. Тот защищался как умел и ловко отвлёк её саркастичным выступлением:       — Ну да, тем более, что с фанатизмом Вик и без тебя управилась! Не рухнула ей в ноги и на том спасибо, хотя она была близка, — и состроив щенячью мордашку он принялся восторженно подвывать: — О, мы так рады! Ой, а какую нашу песню ты любишь? Давай она будет играть на нашей свадьбе? Женись на мне, Фейт, прошу-у-у... Ай-яй!       Раджи выбрал не самую лучшую тактику, поскольку от игры Вик всё же отвлеклась, позволив себя порубить, но лишь для того, чтобы выписать щедрых тумаков разошедшемуся гитаристу, а в качестве финального аккорда отняла затёртый быстротечными часами сражений джойстик. Не то, чтобы парня это расстроило, он развалился на подушках и тихо хохотал с собственной импровизации и её яркой реакции, довольный выступившим на девичьих щеках румянцем.       — Учтите, что я на свадьбах не выступаю, — как бы невзначай вставил Дамиано, не отрываясь от ленивой переписки с Якопо.       — О, заткнись, Дам, просто заткнись! — отмела Вик, тоже утратившая интерес к игре, но направила нерастраченную агрессию на всё ещё посмеивающегося Томаса и попеременно стучала кулаком по его ноге.       Дамиано очень хотел присоединиться к подтруниваниям над басисткой, но имя маленькой святой лишало его чувства юмора и методично нервировало, заставляя снова и снова возвращаться в залитый солнцем сад и ту странную меланхолию, которую актриса оставила на прощанье. Как осадок, что ни растворить, ни выплюнуть! Так что он просто продолжал залипать в телефон, мечась между перепиской с братом и бесцельным проматыванием ленты в Твиттере. Короткая передышка между утренней репетицией и записью песен обернулась для него давящим бездельем и скукой, овивающей горло липкими руками. Хотелось занять себя чем-то стоящим, но написание песен пока не поддавалось, заставляя проигрывать мрачному молчанию и гудящей пустоте мыслей. У него из грудины с гулом рвались строки, идеи и истории, которые хотелось рассказать, но те упрямо путались меж собой и застревали в сознании, цеплялись за белесые рёбра, не желая рождаться на свет, покидать привычную обитель молчаливой души. Точно кто-то заткнул ему рот, зашил красной нитью и властно наказал молчать.       Они почти не обсуждали встречу с одним конкретным человеком. Прошли мимо этого броского события сразу после вычитки содержимого синей папки и коллективного, разделённого на четверых мнения, что это всё неплохо. Прям очень неплохо. Сказочно, так что упакуйте! И этой бездумной отмашки хватило, чтобы оставить дальнейшие разбирательства на юристов, которые меж собой метали проект контракта, как волейбольный мяч, отписываясь о вносимых правках. Дамиано довольствовался только знанием счёта, то бишь общим содержанием и составом корректировок, в остальное вникать отказался из принципа. Документация и сделки убивают поэтов — отшутился в собственной небрежной манере и был таков. Всё равно он ни черта не смыслил в подобных вопросах. А для полного отречения от случившегося ему хватило и беглого разговора в их тесном составе, когда Вик относительно пришла в себя и даже уверовала, что ей ничего не приснилось. Они тогда в студии терзали инструменты, ища новое звучание и перебрасывались идеями, каждый выводя свою партию.       — Ничего не изменилось, верно? — единственный вопрос, который действительно волновал Дамиано, пока он тёрся у стойки с микрофоном.       Вик понимала вложенный смысл без расшаркиваний и долгих пояснений, впитывала его настроение и воспринимала с чуткостью, доступной только ей. Спряталась на секунду за своей стройной гитарой, рассеянно касаясь пальцами колок на голове грифа, но обделив вниманием многословные струны. Она глаза за чёлкой прятала, мялась на своём месте, подпирая стол и, кажется, не могла подобрать нужные слова. А слушали и Томас с Итаном, хотя первый палил в потолок без видимой причины. Ударник напротив — прислушался, выровнявшись за своей ширмой в виде облюбованной установки, и теперь тоже присматривался к их признанной королеве. Непривычно тихой и сдержанной, точно кто-то закупорил в винную бутылку её бурный нрав.       — Нет, просто странно так всё это... Она оказалась именно такой, знаешь, — Де Анджелис наконец-то оторвала взгляд от полированного корпуса гитары, бегло прошлась пальцами по дерзкой, кричаще-красной надписи и улыбнулась — совсем немного, одними уголками губ. — Как на постере, как в моих мыслях. Такой как, наверное, мне хотелось. И при этом совсем другой, Дзи Дем.       — Настоящей, Винченцо, — протянул Томас, будто обращаясь к маслянисто-желтой лампочке. — Она оказалась живым человеком и что с того? Разочарованна?       Басистка только упрямо покачала головой, приводя в движение свою непослушную чёлку. Губы поджала, не оставляя права на сомнение и в её глазах отразилась та знакомая вечная искра. Вера, неотвратимо захватившая её сердце и за руку ведущая вперёд. Дамиано только снова отвлёкся на микрофон, настраивая стойку и отчего-то выдыхая с облегчением, сравнимым с хлынувшей на берег пенной волной.       — Не дури, Томас! Знаю, что она не из пластика и света софитов собрана на киноплощадке. Я о том, что Фейт больше, чем я считала раньше. Не просто человек или знаменитость и даже не святая с постера, — на этих словах она неодобрительно взглянула на их фронтмена, когда-то давшего жизнь этому прозвищу, но тут же усмехнулась: — Кто-то с историей за экранами камер, со своим багажом, который не вместить в рамки интервью и пресс-конференций. Я так давно за ней наблюдала, столько знала, а потом сидела в той гадкой комнатушке и будто заново открывала для себя этого человека!       — Похоже на новую ступень твоего культа, — весело отметил Итан, прерывая монолог, который рисковал затянуться. Есть темы, которые для Виктории были неисчерпаемы по умолчанию, порождая утомляющую празднословность, и Фейт Морган как раз тот случай.       — Да, теперь я практикую жертвоприношения во славу своему кумиру, — бодро объявила басистка, одарив его блистательной улыбкой. — Тебя принесу в жертву первым, Эдгар, гордись своей неизбежной участью!       И она гортанно рыкнула, беззлобно его дразня. Для антуража вскинула одну руку на уровне лица, изогнув пальцы, как когти, и изображая хищницу, но больше походя на шипящего ёжа. Девочки кусают в ответ — предупреждала её белая бас-гитара, вот только своих Вик всегда кусала любя и спрятав острые зубки.       И всё. Больше Фейт не отсвечивала в его жизни, исчезнув где-то в собственной вселенной за тысячи световых лет. Даже те зловредные слова, таранящие его мозг в течении пары дней, стерлись дыханием приближающегося европейского шторма, который должен был пройтись по списку отмеченных городов, разбрасывая тут и там их музыку, их мысли и убеждения, круша заплесневевшие стереотипы, которые сызмальства душили и самих новоявленных рок-звёзд. Искусственной святыне просто не находилось должного места в его безумной стратегии великой творческой войны, её вытеснили из разума и гулко захлопнули за спиной дверь, щёлкнув воображаемым замком. А Фейт Морган по щелку пальцев ломала эти метафорические преграды и пробиралась в мысли связкой пикселей с чужого экрана, стройной линией возмущенных заглавных букв. Ребята на сцене играли следующий трек в заготовленной очереди, вытягивая из инструментов ритм La paura del buio и телефон звякнул в третий раз, высвечивая новую засекреченную строку, а он с иронией подумал о том, что святые всегда знают, когда появиться или отправить знак свыше. Знать бы ещё к чему ему эти знаки и досаждающие совпадения, особенно сейчас, когда глотку царапает кашель и собственная беспомощность.       И нисколько мне неинтересно о чём ты так хочешь поведать, святая с обложки.       Вранье, конечно. До того очевидное, что он невольно наблюдал за реакцией Виктории, когда та обнаружила уведомления на телефоне, оставив сцену и бас-гитару тосковать. У них перерыв на аллергическую реакцию, потому что чуда не случилось и даже без гроула от их вокалиста получалось какая-то редкая поебень со звучанием, которая доводила Раджи до ярко-выраженного бешенства, а остальных сбивала с толку. Передышка на успокоиться и выругаться, на шанс выслать Лео средний палец за лишний комментарий о том, что первый блин всегда комом. И Вик явно успокаивали эти безликие сообщения — она улыбнулась телефону, бегло что-то отписала, выстукивая пальцами по экрану, а его раздирало от желания расспросить её о содержимом переписки даже без видимой на то причины. Просто захотелось. Надо. Но подруга этот тяжелый нечитаемый взгляд расшифровала по-своему и заблокировав телефон, произнесла:       — Справимся, Дзи Дем, — её ладошка легла на плечо делясь таким нужным ему теплом. — Не грузись, лучше медитируй и исцеляйся силой мысли. Если к вечеру не вернешься в строй, я в прямом эфире вставлю тебе клизму, чтобы хоть как-то порадовать фанатов.       — Самое то будет, — просто согласился Дамиано, ненадолго накрыв её руку своей, сжал пальцы, кивнул и всё пытался отплеваться от собственного любопытства.       Справимся, ведь у неё же вышло, — звучало лейтмотивом её незыблемых убеждений. В это ты веришь, Вик? В нас, в лунный свет и в безгрешную святую?       Они справились наполовину. Без клизмы, хотя может и стоило компенсировать аудитории убыток таким вот фокусом... Когда к вечеру лекарства выдали ему кратковременный купон на спасение, с нездоровым блеском в глазах и избыточной активностью в качестве побочных эффектов, вокалист отмахнулся от недуга и убедил себя, что он здоров. Прыгал, плясал, выдавал фотоснимки по указке и позже почти пел в микрофон с оттенком несвойственной ему хрипоты. Выкрутился на чистой вредности за счёт костюмчика в духе БДСМ и отвлекающих манёвров по типу тёмной помады. Первый блин — всегда хуйня, Лео в общем-то прав, но комментировать ситуацию не нашлось сил, а самобичеванием он обязательно займётся позже. В отельном номере, когда стянет экипировку гламурного рокера и смоет плотный слой макияжа, оставшись наедине с собой и фотографиями любимых котов, которые скоро начнут считать своим хозяином его старшего брата. После интервью, наклеенных улыбок и череды вопросов на которые он уже где-то отвечал. После ещё нескольких часов фирменного притворства с привкусом медикаментов во рту.       Правда, наедине с собой ему сегодня не светило — в номер пробралась Вик, которая перед этим, кажется, ограбила какую-нибудь круглосуточную аптеку и теперь грозилась посадить его на химозную диету. К счастью, здравый смысл возобладал над максимализмом и басистка только запугивала количеством лекарств и возможной перспективой смены рациона, успевая следить, чтобы он не притрагивался к сигаретам. Не потчевала всем подряд, а отпаивала тёплым молоком с мёдом, следовала предписаниям доктора, осмотревшего фронтмена за несколько часов до концерта, заботливо интересовалась его самочувствием и не менее заботливо его материла, поражая богатым словарным запасом. Дамиано только кривился в ответ и всё время дёргал чёртов ошейник, обнимающий горло и обещающий если не исцелить его, то хотя бы малость помочь от зудящей фоновой боли, которая медленно ползла по возрастающей, отыгрываясь за его бахвальство на сцене. Вик не мешала ему отогревать связки, но от души измывалась сняв с десяток коротких видео, в коих у него было десяток разных прозвищ: от милого «щено-очек» до разгромного «вот же герой до идиотизма».       На следующий день ему стало относительно лучше. Достаточно, чтобы тихо ворчать на Вик за попытки удушить его заботой, одеть по теплее, опоить чаем или лекарствами... Отдельной причиной для громкого спора стал свитер, постоянно сползающий с плеч и далёкий от понятия тёплой одежды, а тот факт, что на улице грёбаный жаркий июнь его подруга и лечащий врач по совместительству гордо игнорировала. Донимала в самолёте, в аэропорту Амстердама, пока её не оттеснили фанаты, по пути в отель и в номере, пока он рассеянно копался в чемодане. Ушла только после того, как вокалист демонстративно проглотил несколько таблеток, согласно графику.       Вместо кожаных ремней и сбруи на сегодня у Måneskin деловитые пиджачки, блузки или майки и широкие штаны с претензией на кожу. Шелковая светлая блуза приятно льнула к телу, восхитительно оттеняла багряный пиджак и нисколько не раздражала, но до зубной боли его раздражала Вик... Если Томас и Итан попеременно спрашивали как он и на том успокаивались, обеспечивая комфорт шутками и просто наличием поддержки, то от басистки уже хотелось спрятаться под кровать и механическим голосом сообщить, что абонент недоступен. А дефицит никотина в организме совсем не делал его сдержанным и не прибавлял очков в пользу верных мыслей, потому Дамиано оставил рубашку на заправленной кровати, натянув пиджак на голое тело и заведомо радуясь шансу хоть как-то отыграться. Никто не удивился, когда он спустился в лобби без одной из деталей гардероба, а Вик только устало закатила глаза светлые, явно не понимая за что ей такая кара небесная, воплощённая в самом инфантильном и вредном засранце. Поёт хорошо, но выводит из себя ещё лучше!       — Как думаете, не слишком тепло вырядился? — не без ехидства уточнил Дамиано, демонстративно поправив лацканы пиджака.       — В самый раз, чтобы подхватить очередную заразу, тупица, — отчитала Вик, пока остальные наблюдали за ними с плохо скрываемым умилением, потешаясь за чужой счёт.       — На улице свыше восьмидесяти по Фаренгейту, золотце, если я что и рискую подхватить, так это солнечный удар.       — Или удар в челюсть, — мило резюмировал Раджи, наслаждаясь разворачивающийся сценой. Вик фыркнула, не отрицая такой перспективы.       А дальше головокружительная карусель, калейдоскоп лиц и знакомств, эфир на радио, интервью, фотосъёмка, снова интервью и обязательные напоминания от Лео о активности в соцсетях. Итан, где твои сторис? Или ты решил уйти в подполье? И всё в том же духе, отчего день неумолимо мутировал в тошнотворную канитель схожих по содержанию событий, неотличимых друг от друга в его сознании. Любые вопросы Давид, кажется, уже слышал, каждая новая встреча отдавала синтетическим привкусом наигранности на камеру и великолепный огромный Амстердам вдруг обратился всего лишь одноразовой декорацией, однотонным фоном. Ему нравилось купаться в сыпучей радости фанатов, часами выжидающих у любого порога, нравилась смешная, лёгкая в общении Никки де Ягер, нравилась эта несмываемая усталость от которой к концу дня тихо гудело всё тело и каждый чёртов нерв. Знаете, тот особый вид усталости, когда тебя выматывает не прожигание жизни в чужой шкуре, а именно довлеющее осознание, что ты на своём месте и растрачиваешь силы на то, что безмерно любишь? Дамиано любил лишь музыку и сцену, но учился ценить зубодробительную рутину новой эпохи его творчества. Пытался даже в надоедливых придирках Лео, извечно напоминающего о соцсетях и грядущих мероприятиях, найти что-то хорошее. Не найдя, отбился от парня ленивым селфи с сигаретой, брошенным в голодную пропасть публичного аккаунта.       А вечером он оказался в собственном номере, втихую радуясь возможности просто выдохнуть и замедлиться, приостановив эту сумасшедшую гонку, берущую начало ещё от арены Ahoy и его рванных штанов. Мир сошел с ума, помешался, а он ещё не приспособился к хлынувшему безумию, застрял где-то на полпути к пониманию и принятию обстоятельств. На кровати до сих пор мерцающей лужей растекался шелк дизайнерской рубашки и Дамиано невольно улыбнулся воспоминанию, ведь Вик теперь выбрала иную тактику поведения для проявления заботы. Она не разговаривала с ним вне видимости камер или любопытных наблюдателей, демонстративно игнорировала неблагодарного паршивца, а о необходимости выпить лекарство напоминала редкими и скупыми смс. С точками вместо смайликов и немым укором. И, конечно, никаких сигарет в воспитательных и оздоровительных целях. Не считая тех, что выкурены тайком на пару с Итаном...       Не узнает — не прибьет, а остальное он переживёт!       В чемодане и в ванной не нашлось мицелярки, а значит та либо осталась в Берлине в качестве сувенира для горничной, либо банально закончилась в самый неподходящий для этого момент. Косметика на его роже обычно не столько качественная, сколько железобетонная, чтобы слой краски не поплыл от жара освещения в процессе очередной съемки, так что вода и усиленное трение его не спасли, а превратили в грязного туземца. И желания просыпаться на измазанной подушке в образе шахтёра как-то за ним не наблюдалось, хоть и подумывал махнуть на всё рукой и завалиться на кровать. Может, включить фоном аудиокнигу или зависнуть в пространстве Нетфликса... Сойдёт что-угодно из раздела неактивный отдых. Но Дамиано раздраженно цедил ругательства в пустоту и, не удосужившись придать себе хоть сколько-то человеческий вид, побрёл к относительно соседней двери Виктории. Басистка за годы безусловной дружбы, прошитой насквозь их музыкой, уже имела удовольствие наблюдать Дамиано и в более плачевном виде, так чего расшаркиваться? У неё наверняка найдётся необходимое средство для снятия макияжа, но была вероятность, что разукрашенного вокалиста даже на порог не пустят после сегодняшних выкрутасов. Наверное, потому он рискнул распахнуть чужую дверь сразу после громкого стука.       — Можешь и дальше со мной не говорить, Винченцо, но помоги смыть боевой раскрас индейца на тропе войны, — пробормотал ещё из коридора нарочито громко, чтобы предупредить о своём вторжении. — Ты же знаешь, я пацифист, так зачем вводить окружающих в заблуждение?       В ответ только тихий фоновый шум включенного телевизора, насыщающего комнату звуком The Stooges, пока Игги Поп бесстыдно и оттого так бесподобно выказывал желание стать чьим-то псом. Вик никогда и не скрывала, что оригинал ей нравится в стократ больше, чем их попытка зеркально отразить песню ради киноэкрана. А Дамиано просто захотел прикоснуться к этой мелодии, привязать себя к ней хоть в роли самой небрежной ассоциации. Менять мотив и вплетать их собственный стиль на сей раз не имело смысла и они единогласно решили просто вторить легендам, честно признав, что некоторые песни не улучшить и не перековать. Иногда оригинал — это единственная форма воплощения, а даже самая искусная подделка, в лучшем случае, всего лишь карикатура.       Миновав открытую дверь ванной и зеркало во всю стену, насмешливо отразившее чернильно-алые разводы на лице, он появился в дверном проёме, небрежно сунув руки в карманы брюк, всё ещё в подобранном стилистами пиджаке и только-то. Наверное, стоило одеть свитер, чтобы задобрить его ворчливого доктора... Или вообще не заходить в этот номер ради собственного душевного спокойствия. Да, определенно последнее! Он был готов увидеть здесь сонную, уже чуть растрёпанную Викторию, как обычно в растянутой майке или в одном белье. Или может Томаса с Лео, развалившихся у неё на кровати и выводящих басистку из себя чередой пробных шуточек. На самом деле, больше, чем Фейт Морган, сидящая в кресле у панорамного окна, его бы поразил только полуголый Игги Поп, подпевающий собственному репертуару прямо в номере его подруги.       Но крёстного отца панк-рока здесь не наблюдалось, только маленькая святая и он всё равно застыл на месте, точно в стену врезался. С разбегу... Остановился в пяти широких шагах от неё и в полушаге от безумия. А Фейт выглядела так, будто шагнула в эту комнату прямо с очередной церемонии награждения и уже не выдавала себя за создание обыденное или земное. Помада на сей раз провокационно-красная, а на тонких губах ни следа той крохотной ранки, что прежде унимала его раздражение.       Почему на тебе больше нет и намёка на человечность? Поранься, обожгись, что-угодно, но не будь столь претенциозна!       Она куталась в безразмерную накидку из белоснежного кашемира, пряча броское платье, мерцающее нашитыми камнями и теплом янтаря, скрывая как можно больше от чужого взгляда. Снова была столь неприятно совершенной, что вызывала у Дамиано только очередной приступ парестезии. Очевидно, только у него, поскольку сидящий напротив неё Итан не выглядел недовольным или хоть сколько-то обеспокоенным, как впрочем и Вик, умостившаяся подле ударника на широком подлокотнике нежно-голубого кресла. Меж этими двумя и синьориной Морган только крохотный круглый стол с настольной лампой и Дамиано предпочёл рассматривать именно лампу, как самого адекватного участника данной сцены, пока остальные удивлённо разглядывали его — туземца с индейскими замашками, ага...       Дамиано и всё те же. Немая сцена.       А фоном Игги пел, что готов закрыть глаза... Очевидно, чтобы не видеть этой нелепой мизансцены с привкусом избыточной театральности. Виктория первой расколола молчание сдавленным смешком и её плечи мелко дрожали, пока Давид усердно обдумывал, как бы выйти из этой ситуации с наименьшими потерями для его гордости. В голову приходило только позорное бегство и дальнейшее отрицание случившегося... Итан его явно щадил — с едва заметной улыбкой отвёл глаза в сторону и пробарабанил по колену задорный мотив. Оценивать реакцию Фейт вокалист не рискнул и без того ощущая её взгляд на коже на совершенно новом уровне.       — Очень хочется спросить, что у вас здесь за тайное собрание иллюминатов, — хмыкнул Дамиано, легко перескакивая на английский, и с ленцой опёрся плечом о дверной косяк, надеясь, что сковавшая его минуту назад паника не была смехотворно очевидной. Выцепил колючим взглядом басистку, забыв, что хотел попросить прощения и помощи: — Но спрошу о более важном. Можешь что-то с этим сделать или мне до завтрашнего интервью так щеголять?       Он манерно взмахнул рукой, указывая на свой сногсшибательный вид, а Вик, в свою очередь, забыла о том, что злилась на него и тихо посмеиваясь уточнила, искрясь едва сдерживаемым весельем:       — А индейцам знакомо слово «пожалуйста» или вежливость рассеивает их воинственный настрой?       К несчастью, она тоже перешла на английский из уважения к своей поздней гостье. Со стороны кресла на которое Давид опасался смотреть, послышалась очень чёткая усмешка, не прибавляющая ему уверенности и упорно вышибающая эту напускную небрежность. Отчего-то снова захотелось закашляться... Или прочистить горло. Или свалить на другой континент.       — О, пожалуйста, королева Виктория, помоги мне! — умолял, закатывая глаза и откровенно переигрывал, а в качестве финальной ноты добавил с едкой усмешкой: — Пока я не вжился в образ и не пошел кромсать бледнолицых с томагавком на перевес...       — Не волнуйся об этом, я тебя покромсаю раньше, — любезно уронила Де Анджелис, но таки соскочила с нагретого места и взглянув на Морган спросила с несвойственной ей осторожностью: — Ты не против, если мы пока...       Фейт прервала её с дивной мягкостью и нескрываемой иронией, отчего фронтмен группы тут же взглядом прикипел к её лицу. Ну и на кой чёрт ты сюда явилась? Почему ты в Нидерландах, почему в Амстердаме, а не в своей далёкой недостижимой вселенной вне Млечного Пути?       — Конечно-конечно. Я же вижу, что ситуация экстренная. Не стану доводить до кровопролития...       Эта лиса лукаво улыбнулась, впрочем, ему ответила той же монетой и более не глядела даже в сквозь. Виктория юркнула мимо друга в коридор, поманив следом за собой, а Дамиано нестерпимо хотелось развернуться и сделать вид, что его тут вовсе не было. Ни словом себя не выдать и забыть о том, что второй раз подряд он кажется себе круглым дураком в её присутствии. Но не обронить даже скупого приветствия было бы непростительно грубо. И глупо... Гораздо глупее, чем заявиться сюда в готичной маске клоуна и притворяться непробиваемым.       — Был рад увидеться, синьорина Морган, не благодари за шоу! — он качнул головой в сторону, снимая невидимую шляпу, но Фейт не обернулась. Смотрела в тёмное окно на город, где из принципа не любят шторы или занавески, лицемерно твердя, что скрывать им нечего. Фоновая музыка сменилась и комнату затопил голос Васко, рассказывающего о роковой правде. Дамиано уже собирался уйти, озлобленно набросив на её тонкую шею ярлык высокомерной куклы, когда она заговорила. Тем же тоном, каким обращалась к Виктории... Мягким, как её кашемировое огромное пальто.       — Взаимно, синьор... Хотя лучше я буду называть тебя Вохкинн.       Торкио до этого момента не комментирующий ситуацию из уважения и милосердия, неожиданно громко хрюкнул и рисковал сползти под стол на волне внезапного веселья. Фейт тоже дрогнула, но не воспроизвела ни звука, любуясь безгранично чарующим видом. Чувствуя, что упускает какую-то очень занятную шутку, он устало обратился к давящемуся хохотом Итану:       — Мне стоит знать, что это значит?       Неожиданно развеселившийся товарищ только яро замотал головой, приводя в движение свою густую гриву и всё пытался не сорваться на неприлично громкий ржач. Дамиано перевёл мрачный взгляд на Фейт, надеясь, что она не налепила ему новую характерную кличку, от которой придётся отмахиваться ближайшее десятилетие. И вот оно снова... Довлеющее, терпкое чувство, вытягивающее из него душу по капле — случайное пересечение их взглядов в отражении. И понимает безоговорочно: она таки смотрела на него, смотрела всё это время через стеклянные глаза спящего Амстердама.       В ванной его ждала Виктория, вооружившись флаконом жидкости для снятия макияжа и ватными дисками, без прелюдий кивнула в сторону широкого бортика ванной и тут же пристроилась напротив, пробормотав что-то про вредных и чернявых... Или чумазых, хрен разбери её манеру говорить на римском диалекте с абсолютно датским произношением. Пока Вик обрабатывала ему лицо косметическим средством со стойкой персиковой отдушкой, Давид лениво рассматривал её из-под полуопущенных ресниц, подмечая закушенную изнутри щёку и чуть сведённые брови. И гадать нечего — ей не терпится ему что-то сказать, только Вик отчего-то тянет и делает вид, что мазня на его физиономии увлекает её не в меру. А он мысленно начал вести счёт... Досчитал до семнадцати, когда басистка сорвалась и мило проворчала, не отрываясь от процесса:       — Надеюсь, ты хоть ручкой ей махнул, Дзи Дем!       — Ага, махнул, — утвердительно кивает и просто для собственного удовольствия добавляет: — Ручкой, ножкой, а потом глубоко поклонился и поинтересовался, не нужно ли облобызать носки её туфель. И представляешь — отказалась!       Вик его стенд-ап шоу притормозила, просто мазнув по открытому рту ватой, пропитанной мицеллярной водой. И пока Дам отплёвывался от химозной гадости с запахом персика, она тихо сообщила:       — Иногда ты бесишь меня даже больше, чем обычно...       — Просто обычно это я на правах старшего напоминаю вам, малышам, быть вежливыми.       — Не быть, а казаться, дорогой, только казаться, — она улыбается, убирая последние следы его индейского мейкапа. — Потому что ты не вежливый, ты — последний раздолбай!       — К слову, о раздолбаях... Тони вы под кровать спрятали? Или он не из числа просвещенных?       — Они с Лелло где-то повеялись едва мы прибыли в отель. Пусть мальчишки будоражат Амстердам, лишь бы потом не пришлось искать их по всем кофешопам города.       — Если забредут в такие места без меня — выпорю, — усмехнулся Дамиано, на секунду даже пожалев, что не чувствует в себе сил присоединится к такого рода развлечениям.       Обернулся к зеркалу по левую сторону от него, оценивая результат стараний Виктории и её гадкого персикового раствора, теперь щекочущего обоняние. Пригладил лоснящиеся от геля волосы, убирая докучливую прядку, вечно падающую на глаза. В любом случае, он больше не Вохкинн. Чтобы это не значило... Старания Никки были наконец-то смыты без особого вреда для кожи, хотя это нелепое представление в глубине номера... И добрая вереница вопросов разной степени важности, например, почему фоном их тайного собрания стал голос Игги Попа и почему тогда не что-то погрязнее, раз уж пришлось, наподобие «Пошлого Санчеса»? Для полноты абсурда.       — Объяснишь, как сюда попала твоя обожаемая или мне угадывать?       — А много вариантов? — фыркнула Вик, отправляя в урну потемневшие ватные диски. — Мы не сегодня так завтра контракт подписываем, ты не знал? Всё уже готово.       — Знал, — кивнул вокалист, не глядя на неё даже через зеркало, потому что бесстыдно соврал. Он в последние несколько дней не проверял почту, увлечённый лишь началом их маленького путешествия. — А ещё я знаю, что это не объясняет её присутствие в твоём номере почти в полночь, Винченцо. Или вы скрепляете договор каким-то особым методом? Но тогда зачем тут Итан? Сообразите на троих? Это объясняет выбор музыки. Должно быть, я сильно помешал...       Он не удивился, когда Вик от души и с особым трепетом выписала ему вразумительного леща. Цокнула языком, взглянула совершенно однозначно, давая понять, насколько она о нём хорошего мнения, и с той же намекающей интонацией, уточнила:       — Серьезно, Дами? Эти шутки выросли на почве хронического недотраха или ты ревнуешь? А кого, могу полюбопытствовать? Меня или, может быть, Фейт? О, ну конечно! Всё дело в Итане, да? Неудивительно!       — Ладно-ладно, — едко припечатал Дамиано, закатив глаза. — Раунд! Пока отстрелялась, Винсент, хвалю...       Бас-гитаристка удовлетворённо ухмыльнулась, сверкнув голубыми глазами, и скрестила руки на груди.       — Это я ещё за индейца не отыгралась, родной... И за рубашку, а точнее за её отсутствие. И за твои партизанские замашки в попытке скрыть болезнь... И даже за сигареты, которые ты сегодня выкурил, вообразив, что ты хитрее.       Дамиано, брови которого медленно ползли вверх по мере перечисления его неоспоримых преступлений, шумно выдохнул куда-то в потолок, откинув голову.       — И что теперь? Каторжные работы, да?       — Неа, — резво отмахнулась Де Анджелис и судя по голосу очень предвкушающе улыбалась. — Просто поведаю Лео и Томасу историю о том, как в мой номер вломился гламурный индеец двадцать первого века. Пафосно грозился рубить всех томагавком, хотя минутой ранее выглядел так, будто напрудил в штаны.       — Ты чёртов монстр, Виктория! — прошипел с недовольством, но спорить не стал, даже зная, как отыграются те двое, практикуясь на нём в чувстве юмора. Пусть тешится девочка... Лишь бы больше не бралась его лечить.       — Да, но искупление должен заслужить ты, Дами... — с тональностью их песни произнесла Вик, не ведая пощады.       Разговор прервал осторожный стук. У приоткрытой двери, едва её касаясь замерла Фейт, в своём огромном снежном коконе, а к полу жидким золотом струился подол платья, демонстрируя смелый разрез вдоль бедра. И он бы соврал, если бы пришлось сказать, что взглядом не огладил сливочную кожу, не коснулся её мнимого совершенства одной лишь вязкой мыслью... Запретной. Сладкой. Притягательной. Лишь на секунду, а следом уцепился за необъятную кашемировую ширму, быстро сглотнув вязкую слюну. До ужаса хотелось закурить, вытравив из сознания сизым дымом всю вспенившуюся дурь. Обрадовался, что до этой минуты они с Де Анджелис вели пикировку на родном языке, лишая её шанса пробраться ещё глубже в их пространство... И без того слишком, хватит.       — Не хотела прерывать, но мне пора, извини. Думаю, обсудить остаточные впечатления и идеи можно в режиме онлайн.       — О, твоей вины тут нет, это всё, — Вик невольно покосилась на Дамиано и выразительно изогнула левую бровь. — ...обстоятельства. Очень наглые обстоятельства.       Фейт понимающе улыбнулась. Одними губами, ласково так, приторно, как улыбалась ему пока ритмично и без промедления вбивала меж рёбер свою правду на согретой земле Италии. И от этой улыбки до одури захотелось вернуться обратно — в объятья нестерпимого зноя, на изученную настырным взглядом тропу из раскалённого булыжника, в цепкие сети её мыслей и загадок. Он думал, что переболел интересом к её образу мышления, как простудой... Избавился от тошнотворной заразы без неприятных побочек и прочих сомнительных радостей. Но стоило Фейт блеснуть рядом, точно золоченная статуэтка с каминной полки, и Дамиано вспоминал насколько он любопытен по своей природе. Насколько въедлив и дотошен, если раздразнить. А синьорина Морган так и поступила, когда вместо того, чтобы проститься, растянула их общение и поведала...       О чём? О её любимых трюках? И только-то?       Но Дамиано всё же неймётся. Такая чушь, а всё равно будто раскалённые иглы под ногти и так хочется потребовать, попросить, умолять: скажи же что-нибудь! Что-угодно поведай о твоей невозможной вселенной, где принято носить белые одежды, а любой изъян карается смертью. Раздроби меня правдой или сбей с ног звучанием голоса, согласен на что-угодно с привкусом твоих мыслей. Ответом ему стал лишь насмешливый шорох её платья, а чужая святая исчезла в коридоре полупрозрачным золотым бликом, обжегшим сетчатку. Если прежде услышала его мольбу, великодушно сохранив воздушные замки и грёзы Виктории, то теперь осталась глуха и безразлична. Вик скользнула следом, точно припаяна к ней неразрывно. Дамиано снова уставился в зеркало, вслушиваясь, как что-то гремит и беснуется под кожей, пока из коридора доносились ещё их голоса, балуя слух интонациями. Восторженное счастье его подруги стало тише, будто смиреннее, но всё ещё искрами быстрыми кружило около Фейт, точно вокруг буйного лесного костра, что грел жаром сбывшейся мечты. Актриса же напротив — с тихим трепетом льнула к коже и ластилась к душе в каждом слове, будто и не ведала, что может стать сердцем пожарища. В его глазах от зрачка по радужке растекалось золотой краской чистое буйнопомешательство, взращенное на обыденном, простом и объяснимом интересе. Она всему миру в той или иной мере интересна, по-своему необходима, так что странного? Кроме того факта, что он контроль терял на всех уровнях бытия. И ведь иначе как сумбурной дурью эту вспышку на периферии не назвать! Собственное отражение дрожью расходилось в упрямой борьбе с затесавшейся в глотке жаждой. Давид сжал в глупом сопротивлении бортик ванны, пальцами вцепился в остатки здравомыслия, выдохнул сквозь сжатые губы, обретая подобие равновесия, усмиряя все порывы безумные... А гулкий хлопок двери всю эту чушь из тела вышиб точно выстрелом из дробовика.       И хоть в спальне ждал Итан, а Вик, проводив свою икону, тянула его за рукав в ту же сторону и о чём-то беспрерывно говорила... Дамиано не слышал ни слова. О, это наверняка что-то важное: условия всё того же контракта, детали завтрашних мероприятий или история о том, как поживает Чили. Он всё это должен и хочет услышать, хочет поблагодарить за её убойную заботу, способную вылечить даже здорового человека, или заплести косички барабанщику или что-угодно вписывающиеся в его обыденность, но не сейчас, не в этот конкретный миг, когда в голове пульсирующей болью нарастает желание услышать истину. Внять голосу с оттенками бархатной ночи, укутанной в плавленое золото и кашемир.       Дамиано якобы забыл телефон в котором очень нуждается прямо сейчас. За каким-то хреном... Хотя понятия не имел, кому мог бы звонить в полночь из Амстердама, рассекая молчание континентов заунывными гудками. И, возможно, Виктория в его наспех заваренной отмазке различила привкус фальши и острую ноту необъяснимой паники — страх опоздать и застать лишь эхо её присутствия. Возможно, они позже об этом поговорят и, быть может, он даже скажет правду, если сам научится её различать за золотым напылением собственного помешательства. Где-то между щелчком дверной ручки и последующим хлопком за его спиной, вокалист осознал с поразительной чёткостью, что интерес к этой особе становиться чрезмерным. Неправильным, изматывающим и даже опасным в некоторой бесконтрольности. А ведь дурость какая — словно делать ему больше нечего, кроме как глянцевых кукол в ночных коридорах высматривать да хвостиком бегать за подолом её юбки. Просто не наигрался ещё в эти странные игры с оттенками полуправды, не раскусил, что прячет мнимая безгрешная за своими жестами выверенными — и оттого ему так жжет душу. Мало ещё, не насытился. Уверил себя, что укротит собственный интерес, едва найдёт истоки этой нарисованной карандашом тайны, обманчивой мягкости от которой так язык вяжет, будто от крепкого вина. Схлынет безразличием, как только различит, что её глаза нисколько не чёрные дыры — всего лишь радужка и зрачок. Всего лишь Фейт Морган, прозванная святой шутки ради, а на деле обычная женщина. К тому же, в прошлую встречу она побаловала его приватной беседой, сегодня же будто приняла за декорацию, что нет-нет, а таки задевало самолюбие коротким уколом. Жалящим, зудящим укусом мелкого эгоизма...       Дамиано выцепил актрису взглядом за поворотом, на полпути к сверкающему капкану лифта, утонувшую в излишне ярком искусственном освещении опустевшего коридора. За чередой безликих тёмных дверей наверняка кто-то видел сны или разбавлял ночь сборкой голосов и кадров с экрана телевизора... Или там пряталась пустота, в ожидании очередного временного гостя. Он мог лишь надеяться, что никто не спугнёт вязкую тишину ночи, позволив ему уловить краски её настроений и интонаций, не украдёт право её послушать. Недолго, самую малость, ему немного нужно.       — Золушки к полуночи убегают с бала, но ты спешишь обратно?       Фейт отвлеклась от экрана телефона лишь на миг, чтобы обвести его нисколько не удивлённым взглядом с изморозью в глубине зрачка и вернуться к переписке. Точно ничего важного в его замашках сталкера не сыскала, отворачиваясь, отгораживаясь, даже прячась. Бодро отстучала ещё несколько слов по сенсору, монотонно бросив в никуда:       — Потому, что это не моя сказка.       Ему не нравился ни тон, ни её увлечённость телефоном, оттого подобрался ближе, позволив мягкому ковролину скрадывать шаги. Назойливо, с растущим раздражением от коего вдохи становились громче, но не наполняли лёгкие — иллюзия насыщения, очередная случайная издёвка этого вечера. Ему и воздуха мало и её, что бесит до неимоверного. Отправленное сообщение. Ещё одно. И тогда комнатная святая наконец-то спрятала мобильный в широких рукавах, укуталась в своё персональное облако да взглядом впилась в его лицо.       — Даже боюсь спросить, что именно тебе нужно.       — Может, немного правды? — Дамиано не стрелял наугад, скорее вторил ей. Учился быть честным вопреки правилам и ожиданиям, хотя не знал, есть ли фраза способная вывести её из равновесия. По виду — точно нет, духу ему не хватит эту лису в капкан загнать. Только глотку раздирало почти шальное и сиюминутное, зарождённое азартом: «Но попробовать стоит!» — А может, мне просто интересно, что ты тут забыла?       Не в отеле, не в Амстердаме, но на этой орбите.       — Спросить у друзей было бы проще, чем преследовать меня, тебе так не кажется? — она дёрнула левым уголком губ в ироничной усмешке.       Смягчилась отчего-то, выразительно склонив голову к плечу. Белоснежная накидка сползала к её локтю с тем же упорством с каким сегодня утром с его плеч сползал раздражающий басистку свитер. Под необъятным облаком кашемира блеск золота и до одури смелое декольте, способное выиграть ей внимание любого зрячего мужчины, а в сумме с разрезом вдоль бедра даже у слепцов не оставалось шанса, но Фейт натянула свою мягкую броню обратно с долей ощутимого раздражения. Пряталась так наивно, словно застенчиво, хотя выбор платья отсеивал такую характеристику напрочь.       — Слишком просто? — повёл плечами почти беззащитно, разглядывая не её, а узоры на стенах. Завитки и спутанные нити жемчужного цвета, ведущие в глубину коридоров, почти в никуда — может и эта встреча ведёт туда же? Может он заблудился и просто забрёл в своё никуда. — Мне правда всего лишь интересно.       Но до смерти. С той силой, что выпытывать хотелось, какие ещё козыри прячет в своих широких рукавах рядом с телефоном.       — Любопытный, значит... — актриса тихо хмыкнула, как будто этим словом всю его суть окрасить пыталась, и сделала крохотный шаг назад, спиной упираясь в чуть шершавые стены. Прищурила глаза свои бездонные, парализуя изучающим взором чёрным. — А если не захочу подкармливать тебя ответами?       И теперь показалось, будто все линии узора в коридоре берут начало от неё, расползаются по стенам распущенными кашемировыми нитями и возвращаются к ней же, сплетая нежный тёплый кокон. Будто куда бы Дамиано не взглянул — отныне обречён находить и исток и завершение в её силуэте светлом. Шагнул вперёд, вглубь, но привалился к противоположной стене — аккурат напротив, оставляя между ними рубиновую реку мягкого ворса и стену искусственного света. Маленькая пропасть в пару шагов — гарант здравомыслия.       — Тогда почему ты ещё здесь, синьорина Морган?       Спросил тихо, но с терпкой уверенностью — её к стене прибило не волной скуки или безделья, ведь там за пределами тишины её ждут яро, рвут и пьют образ с оттенком отполированной святости сотни душ и тысячи рук. А она со стеной срасталась у него на глазах, оставив жаждущих слепо искать её следы и тратя время на молчание. Ведь не ответила, дразнила безмолвием, перебирая тонкими пальцами своё защитное облако, так и норовившее скользнуть с плеча. Снова Фейт взглядом касалась не кожи, а нутра, побуждая знакомое неприятие, схожее с инстинктом самосохранения, что упорно толкает в обратную от опасности сторону. Его тянуло, бросало в стороны, отчасти даже хотелось в смуте, чтобы девочка напротив вдруг обратилась только постером, а не разрастающимся узором, обнявшим весь коридор перламутровой паутиной. Дамиано пытал только открытый гештальт, отраженный в ночном Амстердаме и её цепком взгляде сквозь равнодушное стекло.       — Кашемировое пальто в начале июня? — предпринял ещё одну попытку, пряча руки в карманах. На сей раз Фейт снизошла до ответа, тихо шепнув, словно по секрету, на ушко:       — Я всегда мёрзну, — моргнула несколько раз, плавно сместила опору, вонзаясь в мысли шорохом юбки, и прошлась по нему глазами медленно. Упоенно так и так незнакомо, потому что с сетчатки не получалось считать ничего привычного или понятного. Ни обожания, ни липкого интереса — одна пустота, за её чернотой ничего не разглядеть. — А почему змей-искуситель?       А у них оказывается «баш на баш»? Кто бы раньше предупредил...       Впрочем отступать всё равно не хотелось и итальянец по иссохшим губам языком мазнул, стирая странное послевкусие от крохотного откровения — мёдом на губах, жженым сахаром оседает, прямо как её обещания и улыбки. До того приторная и паточная в каждом своём проявлении, что ему и вправду грозил диабет. Клишированная девочка, стилизованная под куколку фарфоровую, с закрытыми немыми глазищами на пол лица.       — Потому что могу, — почти отмахнулся, не желая возвращаться к тому, что каждый второй выпытывает, а не получив ответа туманные догадки строит, пытаясь под кожу проникнуть. У него на теле не только отпечатки бесконтрольного юношеского максимализма граничащего с одержимостью, в чернильных реках потоплены лоскуты души, вшиты в рисунки и между ними. Там даже в дурости минутной что-то своё, затаённое, выбитое болью кратковременной, чтобы не смылось. Говорить о таком в тишине отельного коридора с Фейт — нет, спасибо, слишком. И он, наверное, не обязан.       — Это не ответ, — а девочка подбородок вскинула упрямо и взглядом чёрным к честности приговорила безоговорочной, точно в грудную клетку тараном била, снося преграды. Гулко, с чувством, до треска костей.       Дамиано шумно выдохнул, голову откинув назад, и выискивал взглядом жадным что-то над тёмной макушкой полуночной собеседницы. Может, своё спасение? Натыкался только на её жемчужные «корни», обнимающие всё видимое пространство и в сознании разрослось фантомное чувство, будто стена позади него тоже медленно оживает, движется... Кашемировые путы осторожно пробирались по рукам, ногам, шее, овивали мягкой удавкой до гортанного хрипа, заставляя дышать одной лишь честностью, ведь так угодно святой.       — В своём роде напоминание, — Давид снова нашел её взглядом, сдался в необъяснимом бессилии перед её глазами чёрными, тихо поведав: — Первородный грех, запретный плод... Уж эту сказку ты знаешь, Фейт, — имя расцвело на языке бесконтрольно и он скорее затоптал дивное звучание бесцветным лепетом. — Захотели первые люди быть, как боги и потому стали несчастными людьми, отрезанными от изобилия Рая и от своего Бога. Змей их убедил, что они будут подобны творцу, а они стали пылью.       — Напоминаешь себе, что ты не Бог? — она изогнула брови тёмные, покорно вопрошая.       — Напоминаю, что мне им не стать. Даже если яблоками обожрусь.       — Занятно, учитывая сколь многие сейчас готовы твердить тебе обратное, — в её ласковом тембре он угадывал намёк робкий смех, беззлобный и чистый: — Не говоря уж о том, что тебя похоже величают и змеем-искусителем, и даже тем зловредным плодом.       Плутовская усмешка скользнула по устам сама собой, мимо его воли. Это было что-то не из этой оперы, скорее из его сценического образа, что-то лишнее, скользнувшие в их откровение игривым полутоном. Так же невесомо и легко, как его обнимала за шею нить белого кашемира, выдавливая порой искренность на грани смуты и безрассудства.       — А что, не похож? — на его фирменное очарование, приукрашенное кривой ухмылкой синьорина Морган только покачала головой, в напускном сочувствии поджав губы алые. — Неужели Вохкинн не в твоём вкусе?       Неожиданно даже для себя самой, Фейт разразилась смехом до того громким, что тут же испуганно залепила себе рот двумя пальцами, боясь разбить чей-то покой. Душила потеху в груди, мелко дрожа, точно от озноба и её глаза впервые ярко искрились для него, не напоминая непроницаемую гладь чёрного зеркала, где ничего не различить кроме своего отражения. Даже изначального цвета мира. Беззвучно посмеиваясь, Фейт уточнила почти виновато:       — По-прежнему не знаешь, что это значит?       — Не успел загуглить, но так и быть — сегодня все шутки только за мой счёт!       — Не гугли, — кусая щеку изнутри попросила актриса, сцепив руки перед собой точно виноватая школьница. Веселье снова согнало с её правого плеча накидку, открывая взору острое плечо. — Пожалуйста.       — Теперь мне придётся, — усмехнулся полушутя и чуть повёл головой. Хотелось курить, но спросить её ещё о чём-то — или обо всём — хотелось ещё больше. — Ты француженка?       — Нет, но иногда люблю представлять себе обратное.       — Безупречное произношение?       — Это только произношение, — довольно улыбнулась Фейт, стрельнув в него метким взглядом. И опережая следующий вопрос, поделилась, уже без особого энтузиазма, выдавая факты, с эмоциональностью диктора программы новостей: — Британка, далёкая от Великобритании. В детстве оказалась в США прежде, чем срослась с английским акцентом. А потом насыщала себя другими языками, испивала разговоры Европы, окончательно превратившие мой акцент в симбиоз наречий. Теперь я ярко-выраженная подданная короны только по требованию сценария.       — Не любишь Британию? — уточнил с лёгким прищуром и нескрываемым любопытством.       — Люблю, но в очень строгих дозах. Считай, что это предписание врача.       Дамиано ей не поверил и выразительно фыркнул, распарывая тишину коридора лезвием заточенного сомнения. Святая с холодными руками, которую не согревает даже жаркий июнь, не может любить английскую сырость, бледную хватку туманов и бесконечное рыдающее небо. Следом за тишиной рухнула и невидимая преграда из яркого света, когда он пересёк коридор и приблизился к ней — абсолютно противоположной, окаймлённой золотом. Обдал стойким запахом сигарет, вторгаясь в её мир горечью, отчего актриса резко выпрямилась, точно острая золотая игла. Стоило потянутся рукой и Фейт тут же вскинула свою ладошку, защищаясь — не шлёпнула по руке в демонстративном возмущении, не окольцевала руку тугой хваткой... Только костяшками вжалась в его запястье, холодом обдав по коже и вдоль сети выступающих вен. Может, и пульс его ощущала мягкими толчками по её тонким пальцам, может, вливалась где-то между ударов английским холодом. И ни мурашек, ни дрожи, ни бабочек и прочей живности в его теле и растревоженном нутре. Дамиано ощущал только острый контраст температур, по-своему приятный жарким летом и растёкшийся послевкусием по всему телу. И самую малость её беззвучное дыхание — почти щекоткой по подбородку и открытой шее.       Кротко замерла, сверля острым взглядом и чёрт его разбери, что у неё за этой непроглядной темнотой, окаймлённой трепетом ресниц. А он повёл руку дальше, игнорируя касание-предупреждение, к её плечу, где золотой нитью мерцает тончайшая бретелька, чудом удерживающая вес драгоценного платья. Очертил прозрачную линию от выступающей косточки и вдоль плечевой кости, вниз, перебирая подушечками мозолистых пальцев только воздух в миллиметре от бледной кожи. Намеренно не касался, не посмел марать отпечатками даже случайных дрянных мыслей, что просачивались в сознание вместе с её несколько прохладным ярким ароматом. Все святые пахнут цветочной мягкостью фрезий или только эта? Фейт и не шелохнулась, но взглядом его изучала так настырно, что оставляла мнимые ожоги, почти душу выжигала небрежно и неосторожно. Давид видел её строго сжатые губы и руку, что прежде преграждала его порыв, а теперь была сжата в маленький кулак и притянута к распахнутой груди. Знал, что ничего не стоило бы подцепить ту невесомую золотую нить и стянуть вниз, следом вторую бретельку потянуть с острого плеча. Он почти воочию видел, как нашитые камни с коротким прощальным шорохом приколачивают её золотое облачение к протоптанному чужими дорогами ковролину. Прямо здесь, где кто-то просто ночует в дороге, мечтая о доме, а кто-то хоронит свои секреты на мятых простынях, чтобы наутро все следы убрали работники отеля. Случайная, пьяная мысль от которой зрачок поплыл в ширь, а воздух застыл в лёгких — обратит ли нагота её в Еву, заманивающую притягательностью греха? Или она останется возвышенной святой, вынудит преклонить колени и горячо молиться? Губами заполошно собирать искупление по капле и выводить слова молитвы влажными строчками по её белой коже?       Новый вдох дался ему с трудом, жаром прошелся по телу, тревожа каждый нерв и подцепив край её личного белого облака, Дамиано натянул накидку на плечо Фейт. Осторожно, не касаясь ни кожи, ни злополучной тонкой бретельки, теперь вытравливающей из него рассудок — словно она была токсичной, смертельной с первого касания. Маленькое воплощение страшного проклятия, прикосновение короля Мидаса затаившееся то ли в золоте платья, то ли в алебастре кожи... Но рискни дотронуться и спасения не будет, застынешь пред святой золотой статуей-стражем. Итальянец настырно запахнул пальто, пряча злополучный блеск драгоценного металла и уязвимость тонкой кожи, шепнул на выдохе, дыханием цепляя её чёрные волосы:       — Почему именно La paura del buio, Фейт?       Святая ощутимо расслабилась, почти растаяла вблизи, закрыв глаза невозможные на пару бесконечных секунд. Позволила дышать своим молчанием, запахом, присутствием, а ему ещё пол шага и сможет чернилами татуировок испачкать кашемировый кокон золотой бабочки. Откинула голову назад к стене, распахнула глазища огромные, небрежно топя его в темноте и почти пропела на полустоне:       — Потому что давно уже не боюсь.       — Темноты?       — Если воспринимать мои слова буквально, — дёрнула уголком губ в улыбке тающей, горькой отчего-то и шепотом добавила: — Но темнота для меня — не потухший свет в помещении, гораздо больше.       Фейт плавно скользнула в сторону выбираясь из тесного пространства их ночного разговора и шагнула в сторону лифта. Обернулась через плечо и попросила о благоразумии, которое он растерял ещё по пути к ней, а может и раньше.       — Возвращайся, Дамиано, не провожай и не углубляйся так скоропалительно. Мои мысли — моя личная тайна.       Вокалист глазами блеснул в ярости примешанной к новому голоду, будившему душу. Злился в основном на себя самого, потому что не отыскал собственного верного ответа или тропы, ведущей к освобождению. Только туже затянул удавку на шее и поводья в хрупкие руки выдуманной святой вверил по небывалой глупости. Слова синьорины Морган чудились ему филигранной насмешкой над приманенным бестолковым щенком, что выпрашивал лакомства. Что это, если не жестокая издёвка над его взбесившимся любопытством? Отпускать её не хотелось, не сыскав себе хотя бы плацебо с иллюзией покоя, оттого и исходил пеной в бессилии. Незримые часики тикали настырно и неумолимо, вторя с язвительным ликованием: твоё время вышло!       — Каковы шансы, что в следующий раз заглянув ночью в номер Вик, я за каким-то бесом найду там тебя? — ёрничал в недовольстве, обводя её по контуру взглядом едким.       Фейт снизошла до тихого смеха на новой тональности, пуская по его звуковому восприятию бархатные волны своей случайной забавы. Разбивалась нежно, но безудержно, оставляя только право остаточные сахарные капли её голоса собирать в пустоте. Не циркулировала вокруг неожиданной ярости, просачивающейся в голос вокалиста раскатами далёкой грозы.       — Как знать, Дамиано.       Звук её шагов проглотил мягкий ковёр, давно заалевший в стыде за то, что порой наблюдал и слышал на восьмом этаже отеля. Должно быть, в сравнении с прочими, их полуночные откровения — детская шалость, невинная в своей простоте. Фейт заглотила холодная коробка лифта, прибывшего даже слишком быстро с раздражающе громким сигналом, но Давид остался на том же месте. Огладил кончиками пальцев снова умерщвлённую стену, жемчужные узоры которой будто утратили смысл и осознал, что не посмеет признаться в этом странном разговоре. Как в маленьком затаённом грехе, уютно прижившемся в закромах души. Чуть позже он прирастёт у выхода на балкон в номере Виктории, вслушиваясь в разнообразие её плейлиста и обрывистые рассказы... В который раз столкнётся со страхом высоты, но только упрямо закурит и обоснуется на отправной точке своей паники, изучая раскинувшийся впереди Амстердам.       Интересно, в каком из уютных пряничных домиков в городе бриллиантов, судьба припрятала его святую с золотым напылением?