Восстановление

Мо Жань преклонял перед ним колени, долго, серьезно, внимательно смотрел во все еще горевшие недоверием глаза, терпеливо ждал. Не смел сделать что-то, из-за чего он вздрогнет. Из-за чего, жмуря веки, прячась за длинными черными ресницами, подумает: мне все равно, если это он. Мо Жань не хотел только из-за того, что он — это он. Он хотел, чтобы Ваньнин ему доверял. Не сказать, чтобы он особенно верил, что теперь, после стольких грязных, обидных, резких слов им удастся построить то доверие, какое бывает ко времени построения связи у других соулмейтов. Мо Жань помнил, как в юности ему снились кошмары о том, как сердце то и дело замирает, когда кто-то неясный — силуэт, серая тень — говорит что-то, что он даже не слышит своими ушами. Было больно, когда сначала от его слов в груди расцветало душевное тепло, а всего через секунду — все внутри смерзалось. Ему часто снилось, как кончики ушей ощутимо алели, когда к ним приливала кровь, как губы сжимались почти до боли в тончайшую линию, как все тело холодело, пронзаемое шипами, мечами, словами — как он выдыхал и казалось, что на следующий вдох сил не хватит. Как горели ноги от шагов по неестественно горячему полу. Как он, отбрасывая чувство боли, инстинкт самосохранения, банальный здравый смысл, цыкая, смыкал зубы и продолжал взбираться куда-то высоко — чем выше, тем больнее. А в день, когда Мо Жаню исполнилось двадцать, серая тень на вершине того пика боли, как порой Мо Жань со злостью его называл, обрела лицо. Его лицо. С влажными от слез глазами, наполненными отчаянной, всепоглощающей надеждой и благодарностью. Его-нынешнего, двадцатилетнего, руки жгло болью сотни проколов от шипов, на ногах пузырились и сочились сукровицей ожоги. Но его глаза смотрели так внимательно и участливо. — Спасибо, Ши Мэй, — говорил он из воспоминаний. И он спящий, занимающий сейчас место своего соулмейта, чувствовал жгучую, в сотни раз более серьезную боль от чего-то… Мысли горели, метались, смешивались, и обида — обида, кажущаяся такой детской, такой… недостойной его, взрослого человека, обида — сжирала все в самой его сути. Он осматривал место, куда был глубоко воткнут божественный меч, и в ответ на очередное: «Спасибо, Ши Мэй, за то-то и то-то», — болезненно искривив губы, сдавленно попросил: — Не называй меня так. Лицо Мо Жаня, пришпиленного к столбу мечом Гоученя Шангуна, удивленно вытянулось, и Мо Жань, находящийся во сне, вслед за своим соулмейтом опустил взгляд обратно на рану. Глупый молодой Мо Жань — два года прошло, боги, но тогда ему еще не снились столь яркие сны о чувствах его соулмейта — попросил: — Обними меня, Ши Мэй. Это было начало конца. — Я всегда тебя любил… Мо Жань открыл глаза, чувствуя, как сердце разрывается — раскалывается — на тысячи острых осколков, и те приживаются, зарастают живой тканью, становятся частью внутренних органов, чтобы ранить каждый день. Он чувствует, что хочет позорно расплакаться. А сама способность, кажется, злиться — исчезает, испаряется, и он лежит в своей постели, смотрит бессмысленно в освещенный лунным светом потолок и все еще переживает тот миг, когда что-то в груди, определенно за секунду до того заполошно бившееся и гонявшее жизнь в теле его соулмейта, трескается — наполняется до краев болью, кривящей рассудок, лицо, ломавшей руки и ноги. И он падает вниз — и Мо Жань из воспоминаний, кажется, все еще смотрит на него этим обожающим (Ши Мэя) взглядом. Так… больно. Так грустно. Учитель не зря был старше, мудрее, опытнее — он давно понял, что боль, которую доставляет ему само существование Мо Жаня, и есть любовь. Мо Вэйюй не был столь умен. Простите этого ученика, учитель Чу, уважаемый старейшина Юйхэн, Бессмертный Бэйдоу. Этот ученик… хочет исправиться. Позволит ли учитель… Сожаление кровавым цветком распускалось в груди Мо Жаня, и то, как он встал с кровати, оделся и оказался в проеме открытой двери его дома, прошло мимо его сознания, охваченного чем-то таким — глубоким, сложным, непонятным. Мо Жань не был в достаточной мере образован и не понимал значения таких сложных чувств. Он мог любить, ненавидеть, радоваться и горевать. А чем было это? Он не знал. Но неужели учитель так часто чувствовал это, глядя на него? И не стремился как можно быстрее, хоть как, в сущности, только бы назвать чувство, повесить на него табличку и от этого плясать? Мо Жаню трудно было принять для себя, что Чу Ваньнин был столь терпелив к себе, к нему. «Учитель, вы думаете, что понимаете сердца людей, но это не так. Когда доходит до чувств, вы слепы», — ну, не слепее Мо Жаня. Он сжал в кулак большую ладонь — с кожей, грубой от долгих лет культивации, горячую. Почти нечувствительную, если говорить о боли. До сих пор в его собственной голове чувство, яркое, горячее, сложное, вспыхивающее при мыслях об учителе — Мо Жань никогда бы не назвал его любовью. Любовь для него была чистым обожанием, которое он ощущал по отношению к Ши Мэю. Доброму, слабому Ши Мэю. Слабому? Он вздохнул, выдыхая в прохладный ночной воздух. Тонкий, робкий ободок солнца выглядывал из-за высоких деревьев вдали — скоро начнет светать. Проснется Учитель. Нужно идти. Мо Жань опускается перед ним на колени. Он долго смотрит в чужие глаза. Он, кажется, поднимает духовный уровень, пока воздерживается и находит в себе силы даже не смотреть ниже на полуобнаженное тело Учителя. Он думает, что позволит Чу Ваньнину сотворить с ним все, что тот пожелает. Может, он его ударит? Как когда-то, проснувшись от тревожного сна. Свяжет Тяньвэнь? Этого давно не случалось: все-таки Цзяньгуй Мо Жаня обладал идентичными с ее способностями, несмотря на ощутимое различие в темпераментах. Вот только Мо Жань сказал Чу Ваньнину: он не сделает в этих стенах ничего, что не разрешит Учитель, пока не восстановит его доверие. Учитель, наверняка узнавший, как чувствовал себя Мо Жань в той, прошлой жизни тоже, до сих пор даже просто смотрел с недоверием на принявшего унизительную, беззащитную позу Мо Жаня. Мо Жаня, обещавшего выебать его во всех позах. Мо Жаня, говорившего ему в лицо одно и поступающего так, что любое его действие отменяло любое слово. Мо Жаня, признавшегося ему в любви, как другому. Мо Жаня, который в прошлой жизни отнял у него духовное ядро, практически позволил умереть от кровопотери на своей коронации и насиловал, отнимал, унижал. Но самое странное: несмотря на все это — любил. Так, как никого не любил. В той жизни это была нездоровая, мрачная одержимость. И он не был уверен, что в этой — не так же. — Мо Жань, — говорил он в первый же день, когда Мо Жань вечером уселся на колени рядом с его кроватью. Прикрывал глаза, — иди домой и ложись спать. — Ты против, чтобы я оставался здесь на ночь? — спрашивал Мо Жань — и чувствовал, как чужие уши загораются смущением, а в голове что-то приятно расплывается, как вино по желудку в новый год. Уголки его губ поднимаются — и Чу Ваньнин отнимает ладонь от глаз, чтобы взглянуть, проверить. Неужели это правда? Неужели Мо Жань — его соулмейт? Неужели он… готов делать все, что захочет Ваньнин? Готов терпеть боль и унижения? Готов снести все, что пришлось снести из-за него Чу Ваньнину? Он смотрел в чужие насмешливые глаза и чувствовал тяжелую, приятно тяжелую и такую неописуемо простую уверенность, поселившуюся в груди. Не его собственную — чужую. Ему было немножечко страшно, и Мо Жань добавлял к его немножечко то, что чувствовал сам: а чувствовал он просто и много. Шквально. Бесконечно надеясь, бесконечно говорящий себе: сколько угодно лет. Он же, в конце концов, бессмертный. Чу Ваньнин смягчал линию губ, что в его исполнении — тем более для его соулмейта — было отчетливой такой, не выбивающейся из общего образа улыбкой. Он говорил: — Поможешь мне устроить для тебя постель? Мо Жань энергично кивал, подобный щенку. В конце концов, этот Бессмертный Бэйдоу всегда надеялся больше всех — верил каждому слову, принимал близко к сердцу каждое теплое, крепкое прикосновение к ладони. Он давно знал, что любил. Пришло время Мо Вэйюя тоже почувствовать все это. Узнать, что такое настоящая слепая вера. Хрупкая, ломкая и неубиваемая. Вера любящего человека. Мо Жань чувствовал, как тепло растекается по груди, когда улыбался Учителю и послушно брал что-то из его рук. Чувствовал, как удовольствие, грозящее скорой смертью несчастному, раскрывает крылья огненным фениксом, когда приносил Учителю завтрак в постель. И уже свое: чувствовал, как задушенно что-то бьется внутри, когда протягивал руку ближе к лицу Чу Ваньнина — и, остановясь, не смел прикоснуться без разрешения, а тот молча склонял голову так, чтобы щекой оказаться кожа к коже с рукой Мо Жаня. Он задыхался от восторга. И Учитель, в тот момент пристально глядящий ему в глаза, кажется, тоже задыхался от этого чувства — и удивлялся тому, как может чувствовать это черствый сухарь, Мо Жань. По отношению к нему — не менее черствому в чужих глазах сухарю. — Ваньнин, — говорил тихо и заботливо Мо Жань, спускаясь большим пальцем по точеной скуле. Чу Ваньнин, секунду поразмышляв, отзывался: — Диди. И тонул под волной обожания. И правда — хаски.