безобразие о двоих

У Тсунаёши холодное тело. Ледяное, почти мёртвое. Руки не белые, как снег, а желтушные, с сине-зелёными ветвями вен. Хару ведёт по ним пальцами, останавливается на свежих полосах ран. — На этот раз кухонный, Тсуна-сан? — Угадала. На её губах цветёт улыбка и новый блеск. Под его глазами темнеют лишь синяки. Хару чертовски яркая. И, как сорока, собирает всё, что блестит на солнце. Кожа Тсунаёши на солнце сияет, а уставшие глаза мерцают от слёз — Миуре не устоять от соблазна. Он — её драгоценность, любимая монетка, бесценный мусор. — Какой ты красивый. Избитый, изрезанный, костлявый. Хару целует его в кровоточащие губы, держа за тоненькую шею, которую легко свернёт даже она. Такая живая. Тёплая. Её тепло не сравнимо с пламенем, горящим в ладонях. Оно разъедает слабое тело, горит на нём, как на топливе. От Хару болят только губы. От пламени болит всё. Оно сжирает кожу, обгладывает его до нервов, лижет остатки плоти с костей. Хару кусает лишь когда заведена или в шутку, и следы её зубов сходят быстро. Тсунаёши предпочитает быть с ней, а не карманным крематорием Реборна. Тсунаёши ненавидит смердящую вонь мёртвых тел и слезящий глаза дым, тянущийся до неба. Небо-небо. Климатическая помойка. Хару его романтизирует, обводя звёзды пальцем. Они сидят на крыше, с которой он хотел прыгнуть, и она рассказывает ему легенды о созвездиях. — А знаешь, кто ещё красивее? Тсунаёши не отвечает. — Ты. Провонявший трупами, с обожжёнными по локти руками, почти мёртвый. У Хару блестят глаза, когда она смотрит на него. Когда касается — искрят током пальцы. — Будешь моим навсегда? Тсунаёши безвольный, всегда говорит «да», но ему впервые дан выбор. «Сожги их». «Стань Десятым». «Пеняй на себя». Тсунаёши думает, что хочет быть обожжён ею.