от тебя такого не ждут

– Блядство, поворачивай быстрей! Взвизгнули шины, сзади раздались крики глумящихся подростков, на капот рядом стоящей машины приземлился камень, заверещала аварийка. – Ну нахуй это все, Кость, поедем отсюда, – Аглая часто задышала, пытаясь справиться с тошнотой, – Можно окно открыть? – Давай подальше отъедем, не дай бог что-то приключится. Аглая отрывисто кивнула. До этого ей казалось, что она знает, что такое страх. Страшно – это когда вот-вот экзамен, который решит, что будет с твоей жизнью. Страшно – это когда пистолет приставили к виску и готовятся выстрелить. Страшно – это когда ты остался один на один с бешеной собакой в темном переулке, где никто не услышит. Ни черта подобного. Страшно – это когда ты только что была на волосок от того, чтобы оказаться жестоко избитой, а теперь трясёшься на заднем сиденье машины. Страшно – это когда Зайцева и Максименко второй час не выходят на связь. Страшно – это когда едешь по пустынной улице, зная, что из каждого темного угла на тебя могут наставить пистолет. Сейчас очень страшно. До дрожи, желания кричать, тошноты, когда ты физически ощущаешь рядом опасность, но до нее не дотронуться. Будто сзади кто-то крадется, чтобы убить, но ты никого не видишь. Есть сообщения о первых смертях. Страшно убийственно, потому что знаешь, что протестующие не гнушаются крови. Когда рациям волной пронеслось: “У них есть адреса всех, кого они считают виновными.”, она поняла, что настал конец. Конец общества, жизни, культуры гуманизма, остались только хаки и милитари. Когда они только получили сообщение, она прошептала “Сейчас они пойдут и убьют их. А потом нас.”, а Цветков просто промолчал. – Можешь окно открыть. За стеклом уже не было видно горящих зданий, улиц и мусора. Аглая выдохнула. Значит, вырвались. – Что делать будем? – она пролезла к щелке и вдохнула. В нос ударил дым. – Не знаю. Надо спрятаться в какой-нибудь подворотне, чтобы никто не нашел. Когда , все стихнет – решим. – Хорошо. Давай вот здесь, – она ткнула пальцем в первый попавшийся темный угол. Цветков молча свернул в указанном направлении. Когда машина остановилась, он в изнеможении откинулся на сиденье и прикрыл глаза. Аглая прислушалась, пытаясь прорваться через пелену оглушающей тишины, повисшей над ними. Вдалеке, может, в полукилометре от них, кто-то кричит, аварийки по всему центру надрываются, камень, под оглушительный рев поддержки, разбивает лобовое стекло. Аглая нагревается, как при температуре, руки и ноги затекают, мысли идут медленно, словно патока течет. Сколько они уже здесь? Час, два? Она приваливается головой к стеклу. Из щелки, которую она открывала (как давно!) дует холодный воздух. Надо бы закрыть. И еще, когда вернется домой, то надо отмыть духовку на кухне. Кстати о кухне, как давно она ела? Аглая припоминает. Часов десять назад, кажется. Она резко чувствует, что ужасно проголодалась. А голову как давно мыла? Она начинает считать дни, но с пятницы они все превратились в одно сплошное полотно. Тянется к голове, чтобы проверить масштаб действия. – Ты проснулась? – Чего? – Аглая медленно поднялась. – Ты проснулась, спрашиваю? – Цветков внимательно ее оглядел. – Да я не засыпала, это ты дрых, – девушка заерзала на кресле, пытаясь размяться. Цветков лишь засмеялся. – Долго мы тут стоим? – Аглая чуть не задела Цветкова, разминая затекшие руки. – Да нет, минут сорок. Они замолчали. – Что делать будем? – До утра здесь сидеть, а когда всю эту демагогию разгонят, то вернемся, – Цветков помолчал некоторое время, глядя вдаль, – Да без разницы, так-то, что делать сейчас, все равно виноватым останешься. Разгонять поедем, так сразу начнут: “запрет свободы слова, у нас есть право отстаивать свою позицию, народ затыкают, потакают властям”, хотя сама видела, что, может, лучше и заткнуть. А если останемся, то другая история: “бездействие полиции, на улицах беспредел, а вы палец о палец не ударили, кто будет следить за порядком”, так что лучше целыми остаться. Аглая кивнула. Наверное, он прав. По-большому счету, она хотела бы никуда не уходить, только чтобы выспаться. Быть виноватой мразью ей не впервые, справится. Снова привалившись к холодной дверце, она погрузилась в тревожный поверхностный сон, частично переходящий во бред. Становилось все холоднее, а голове мелькали картинки постоянной погони, стрельбы, криков... Потом все резко обрывалось, а после пускалось вновь, как детская карусель. – Аглай, проснись, – Цветков, вцепившись ей в плечо, тряс ее, как тряпичную куклу. – Чего тебе, ирод? – она подняла свинцовую голову, протирая глаза. Вместо ответа, напарник жестом призвал к молчанию и ткнул в неясные силуэты, стоящие совсем близко к машине. Это были шестеро парней, трое с битами, все в черном, капюшон на голову, руки в карманы, типичные гопники. Они плотным кольцом обступали мальчика помладше и поменьше. Он был белый, как известняк и вжимался в стену так, будто надеялся с ней слиться. Это продолжалось минуты три, пока один из нападавших не ударил по щеке мальчонку. Аглая испуганно повернулась к Цветкову, но он помотал головой, показывая, что вмешиваться пока не стоит. Когда уже сползающего на пол паренька ударили ногой в живот, она закусила губу, но не решалась подать даже двинуться, чтобы не привлечь внимание. После первого удара битой в салоне безмолвно было принято решение: надо выйти и что-то сделать. Неважно,что, просто помочь, отвлечь внимание. Когда она выскочила из машины, на нее уставилось двенадцать ошарашенных глаз, но они тут же остыли, а потом накалились не то, чтобы злобой, а скорее возбуждением и предвкушением. У Аглаи было хобби – шпынять подростков из закоулков и улавливать ту волну, которая легко накрывала всех в радиусе полуметра. “Менты!”. После этого наступало молчание, а после звук, как от крыс, бегущих с корабля. Девушка не учла одного: то, что ждало ее за дверью – не подростки, а лишь дети, получившие новую игрушку и пытающиеся нажать на все кнопки разом. Им показали что-то абсолютно новое, и они теперь упиваются своими возможностями. Аглая доподлинно знает вкус крови. Когда слизываешь ее с маленького пореза на пальце, то начинает мутить, пропадает приятный солоноватый вкус. Она никогда не видела настоящую бойню, всегда сбегала и открещивалась, а ей прощали. “Что с бабы взять? Нежная как ваза.”. Но ей всегда было интересно: как это – когда крови много? Оказалось, никак. Что будет дальше? Что будет дальше? Что будет дальше? Вдалеке раздался такой звук, будто что-то уронили на лист железа. Это взорвался полицейский участок. *** Игорю все мерещилась ее улыбка. Такая... Ну, такая(курс). У него в запасе не было слов, чтобы дотошно описать ее, но он знал: была бы возможность, то он бы очень хотел, чтобы она улыбнулась ему снова. Вот так, как она умеет, легко, словно и не меняясь в лице, но как-то... Ну, вот так(курс)! Игорь еще раз представил ее лицо, не то, чтобы красивое, а, как бы, счастливое. На него Саша Филипенко так смотрела, как сейчас помнит: мост, Нева, закат и вот это лицо. Оно Аглае очень идет. По правде, ей любое лицо идет. И хмурые брови, которые ползут к переносице, когда она курит, и растрепанные волосы, бегающие глаза, когда она спешит. Сейчас она, наверное, ходит и по виду, как мегера, дышит огнем и парализует взглядом. Он, знает, что из-за него. Он как маленький, ребенок, что рисует на обоях и понимает, что мама, конечно, будет злиться, но порисовать так хочется. Когда они встретятся, то она, наверное, так разорется, что уши заложит. Но Игорь это заслужил, он решил, что будет стоять, слушать и смотреть в пол. Она же только правильные вещи скажет. Башня, конечно, высокая. Пока спускались в лифте, он успел и лекцию прочитать, и в окно поглазеть. Город похож на небо во время дня города, все взрывается, брызги огней, языки пламени расцветают, как цветы на кустах. Он вспоминает взрыв полицейского участка: сначала большое алое пятно, потом ударная волна, дошедшая даже до башни, а после столб дыма в воздухе. Как-то странно видеть, как вся твоя жизнь летит на воздух. Хлоп – и как не бывало. Но вдруг у него в мозгу пролетает картечью: “Что, если в участке была Аглая?”. А когда вдалеке расцветает новый взрыв, то вдогонку летит другая мысль: “А что, если Аглая там?”. После соблюдения всех церемоний и таскания за уши за чуть не угробленный мотоцикл, бравых спасателей сажают в машину, а Федор Иванович гордо начинает ей управлять. Игоря гложут сомнения и страх, но спросить напрямую ему страшно. При Федоре Ивановиче только попробуй про девушку какую заикнуться – все, дохлый номер. Игорь идет на вираж. – А кто в участке был при взрыве? Начальник болезненно морщится. – А тебя кто интересует? Стрелкова не было, слава богу, Костя, который начальник склада вещдоков был, первым под взрыв попал... Ну, не знаю, Цветкова не было, поехал разгонять, Аглая твоя с ним тоже поехала. – Да почему ж моя-то сразу? – Игорь попытался было обидеться, но улыбка облегчения выдавала его с потрохами. – Да ты с ней так цапаешься, что диву даешься, вы как кошка с собакой, – в подтверждение он коротко хохотнул. Он немного успокаивается, но какое-то свербящее в груди чувство не отпускает его. Весь город полыхает, откуда у него гарантии! Когда машина остановилась, Игорь выскочил из машины и побежал к Зайцевой, замеченной еще издали. – Ксюша! – она удивленно обернулась. Чтобы Гром звал кого-то по имени? В жизни такого не было, – А ты не знаешь, Аглая здесь? – Климова? – Ксюша интригующе посмотрела исподлобья, – Нет, а тебе какое дело? Но его уже и след простыл. – Федор Иванович! Федор Иванович! – начальник вел душе трепещущие беседы с каким-то безликим сотрудником и нехотя, трижды проклиная неугодного Грома, обернулся, кивком призвав к речи, – Федор Иванович, Аглаи Климовой еще нет, а должна была вернуться. Я поеду, поищу. Начальник не успел и рта открыть, как Гром ускакал, подобно сайгаку, к машине. – Игорек, остановись, там сейчас опасно. Вернется твоя Климова, куда денется! – мужчина попытался докричаться , но ответом ему послужил визг шин. Федор Иванович смотрел на удаляющееся средство передвижения и каждая его мысль начиналась с “да еб твою мать”, а заканчивалась предложением вселенной свершить над Громом нечто неподобающее. *** Игорь третий час бездумно выворачивал руль, заглядывая в каждую подворотню. Когда в крови по уменьшилось адреналина и благородства, он понял, что просто так найти человека в целом городе нельзя. Она могла уехать, быть спрятанной по пакетам в лесу, либо просто спрятанной в мусорном баке спальных районов, могла быть отправлена в речку на продолжительный вояж, могла спрятаться, запереться, убежать, закрыться, могла быть живой или мертвой, могла запомниться Игорю не так, могла определить Игоря в разряд дебилов, убивающих ее нервы, что было бы абсолютно верно, могла зародить или разрушить сомнения, могла быть не в состоянии что-либо делать по причине насильственной смерти, могла, могла, могла. Он не заметил тот ком в районе солнечного сплетения, который разрастался от каждой мысли, вызывая тошноту, не заметил, как отбивает немыслимые ритмы ногой, как подрагивают плечи, как щиплет уголки глаз. Нигде ничего нет, весь мир стер Климову Аглаю Михайловну ластиком, не оставил ни крошечки ни в одной подворотне. Луч света от фары затекает в новый закуток, каких он повидал десятки. Их обычно собирают в видео про самые необычные места Северной Столицы, но ночью они страшные, искореженные, разрастающиеся странными фигурами. От стен отходят графитно-чёрные тени, граффити поблескивают. На земле лежат тела, распластавшиеся, в кровавых разводах. Сердце на секунду замирает, а потом заходится картечью как у мыши. Он выскакивает, оставляя машину посреди дороги, подбегает к фигуре, прислоненной к стене. В желтоватом свете фар ни черта не видно, но он нащупывает длинные волосы, острые скулы, мельком проводит грубым пальцем по губам. Это она.