ничтожество

— Почему ты, чёрт возьми, никогда не можешь просто порадоваться за меня?! Почему, господи, тебе так сложно сказать: «молодец, Тэхён-и, ты хорошо постарался. Мамочка тобой гордится»? Было её лицо, одутловатое, в подтёках туши и мимических морщинах, съевших тональный крем. Были её трясущиеся руки и поджатые полные губы, белый свитер с красными атласными лентами на рукавах, вцепившиеся в них крючковатые пальцы. Её сгорбившаяся спина и мокрые бледные глаза с каймой слипшихся треугольниками ресниц. Её мутный взгляд и Тэхён в нём. Тоже расплывчатый, неясный. Было её нервное истощение. Был папа. Его собранная сумка, резкое «смотри одна, как он себя убивает». Раз в месяц были его открытки: Франция с хрустящим багетом, Испания с золотистой паэльей, Италия с пиццей «четыре сыра», всякие разные; на обороте был его почерк: «ты хорошо кушаешь, заяц?». Был Тэхён. Куски картона вокруг его ног. Был психолог, потом второй, третий, вроде их было пять. Один психиатр, игнорирование симптомов и чужих рекомендаций. Мамина истерика, тэхёнова — в ответ: «ну, давай! Упечёшь меня в дурку? Флаг в руки!». Было её смирение, «что, если мне придётся хоронить тебя?» «тогда мне не придётся долго разлагаться». — Молодец, Тэхён-и, ты хорошо постарался. Мамочка тобой гордится, — она шептала, а сухие губы склеивались, задерживая звуки. Была тэхёнова скошенная улыбка. Растянувшиеся уголки полных губ, взятых от мамы, глаза тоже её — бледно-серые, может быть, блёклые. Были его каштановые пружины кудрей и микроскопическая родинка на носу. Его ярко-оранжевый джемпер и светлые джинсы — их было больше, чем самого Тэхёна. Ещё в школе — подростковая припухлость щёк и раздражение из-за трения бёдер, от жары футболка мокрая в пяти местах, руки тоже противно потные и выскальзывающий телефон с заляпанным пальцами экраном. Пинок под коленку и содранный об асфальт лоб, лопнувшая губа, но это от кулака, кажется, не от асфальта. «За щеками дорогу не видишь? Тебе показать?». Был звонкий смех с разных сторон, ещё были крики, это тэхёновы, похоже, когда в живот прилетал набитый чем-то рюкзак. Была грязная дрожащая рука, набирающая родительский номер: «мам? Мам, мне немного… нехорошо. Наверное, я потерялся. Ты меня найдёшь?». Была мама. Был её скулящий плач. Белая палата, хрустящее постельное белье и уродливая больничная рубашка; были таблетки, много таблеток (шесть штучек в день), трёхразовое питание жидкой кашей и перелом ребра. Было отражение в зеркале: осунувшееся, измученное. Похудевшее. Тэхён смотрел самозабвенно. Были его пальцы в чуть впавших щеках, обводящие скульптуру проступивших костей. Был его полусознательный отказ от обеда, потом — от ужина, потом снова трёхразовое питание, но это в неделю; почти хватало, чтобы чувствовать себя сносно. Были шарики ваты и нерешительность, напугала вероятность язвы — от неё не отделаешься. Был всплеск восторга при виде плоского живота, тонких щиколоток и запястий, кожи вокруг них, обтянувшей каждое сухожилие. Были перевёрнутый шкаф и шёлк новых рубашек, свободных брюк и треск медных цацек на браслетах. Была мама в проёме двери, напуганная чужой чрезмерной субтильностью. Её понадеявшийся вопрос: «теперь всё?» «я ещё далёк от идеала». Потом были человеческие холодные руки на его плечах в душной толкотне автобуса. Затем они были в районе настрадавшихся рёбер (из таких ему бы уже не слепили подружку); было его обезумевшее сердце, попытавшееся проломить грудные своды. Чужие руки хотели поднять шёлковую блузку, путались в струящейся ткани. Был выскочивший на второй остановке Тэхён. Семь километров до дома пешком, какая-то сердобольная бабка, справлявшаяся о его «сносно», пока он рыдал за телефонной будкой. Была рвота в белоснежную чашу унитаза. Покрасневшая кожа, которую пытались содрать мочалкой. Вонь от сгоревшего шёлка, мамины вопросы, «оставь меня», исцарапанные предплечья и содранные под корень ногти. — Вот так. Это же просто. — Я позвоню Чонгуку, переночуй сегодня у него, пожалуйста. Был Чонгук, темноволосый дружелюбный четверокурсник из корпуса напротив. Айтишник. Были его глаза, вскользь пробегающие по металлолому чужих костей. Его восемь кубиков и микроскопическая родинка над пупком, пока он был по пояс обнажённым натурщиком, а Тэхён лепил его торс из мягкой влажной глины. «Я всю задницу себе отсидел, у вас всегда пары по четыре часа идут?». Были его серебристые восемь кубиков и плато широченных плеч в тэхёновой комнате. Были Чонгук и его шутки про фетишизм, «он постоянно тут стоит? Я ревную». Его руки, помогающие сесть в машину и вылезти из неё. Часто была его квартира и уступленная прохладная постель, его жертва в роли сна на диване в гостиной и дурашливое нытьё поутру, что с Тэхёна должок. Была его помощь, не слишком существенная, если по делу. Просто Чонгук был, этого тоже было достаточно (чтобы чувствовать себя сносно?). Его одногруппники, тоже айтишники, очкарики и щуплые анорексики (был Ким, очень похожий, правда, они же такие по своей скотской природе, а Тэхён ещё далёк от идеала), и их бестактные вопросы о проблемах африканских детей. «Идиотские идиоты», — резюмировал он. «И как такой алмаз, как ты, затесался в кучу д…» «Тэ!» — Без проблем, мамуль. Было её нервное «Чонгук, я больше не могу, забери его, умоляю». Был тэхёнов нервный смешок, были его нервные пальцы, больно хрустнувшие. Июль: жара в двадцать восемь градусов и его тело в свитере. Был Чонгук, темноволосый дружелюбный четверокурсник из корпуса напротив. Айтишник. Его тёплые руки, забравшие сумку. — Опять поругались? — Пусть позвонит мне, когда научится радоваться за своего ребёнка. — Есть повод? — Я влез в шорты с седьмого класса. Был с хера-то сердитый Чонгук с его сердитыми взглядами на расслабленное истощённое тело в свободной домашней футболке. «Чего ты так смотришь?». Уставший Тэхён и его заклеенная куском пластыря фронтальная камера, чужой приглушённый голос из кухни: «что хочешь поесть?», ответное «ничего» (как обычно), потом — просто компания вечно голодному Чону и его тёплая щиколотка, обвитая ледяными ступнями. — Начнёшь ты тапки надевать уже или что? — Я правда тебя не стесняю? Был Тэхён с площадью в два квадратных сантиметра и его «я правда тебя не стесняю?». Чонгуковы вспыхнувшие глаза, подхваченная костлявая тушка и оттолкнувшие их пружины матраса. Тэхёнов заливистый смех, руки на чужих тёплых плечах и чоново «стесняешь? Я тебе покажу сейчас, как стеснять. Раздавлю к чёртовой матери за ещё хоть один подобный вопрос, ты понял, кукла?» Был Чонгук. Его сильное тело (в противовес), заминка, непонимание (?), смущение, проступивший румянец (не у Тэхёна, у него были проступившие кости), «прости», «за что ты извиняешься?», Ким, прикинувшийся дурачком, или его неумение строить причинно-следственные связи, отпрянувший, бормочущий что-то неловкое айтишник, сука, так по-лоховски всё и… — Посмотрим Шрека? И Тэхён. Просто Тэхён. Главное, чтобы он был. Были их пальцы со статическим электричеством в ведре попкорна («разрешаю себе только пару штучек, Чонгук, следи»). Был чужой острый профиль, траектория густых ресниц, слюнявый язык, прилипающий к пузатому карамельному зёрнышку, растянувшиеся в улыбке пухлые губы, и Чонгук, послушно за всем следящий. Потом были «спокойной ночи» и быстро клюнувший в щёку Тэхён, лениво отвернувшийся к стенке. Был Чонгук, оставшийся на второй половине постели, с горючим желанием прижаться к чужой спине, но разрешивший себе дотронуться только до упругих пружинок кудрей, разбросанных по подушке. Был универ. Чимин-прилипала с синдромом Матери Терезы, сознательно принявший на себя роль (с хера-то) кормильца, таскающий ему пирожные с заварным кремом. Тэхён их скармливал Чонгуку, конечно. Намеревался даже познакомить двух близких людей, и это был бы замечательный дуэт скатерти-самобранки и чёрной дыры в желудке, но уже не его дело. Передумал. — Давай сходим в кафе? Ты свободен вечером? — Чтобы я опять просто сидел и смотрел, как ты ешь? Был Тэхён. Его длиннющие пальцы на чужих щеках, смявшие аккуратные губы, его шутки про фетишизм и внезапно вырвавшееся «вы бы с Чимином поладили». Необоснованный страх, что Чон разовьёт эту тему и в конце концов правда с Чимином поладит. — Чимин? Который твой друг? — Угу. — Ты с ним ешь? Были напольное зеркало, Тэхён в нём и много свободного места. Звенящие побрякушки на запястьях, магниты в карманах, воздух во рту, недовольный врач, нервные электронные цифры, скачущие от малейшего вздоха, Чонгук за дверью, но смотрящий через щель. Его какие-то внутренние психологические перестановки, сжатые кулаки. Может, проскользнувшее желание всё бросить к херам, потому что Тэхён упрямый, потому что он болен, а с такими не хочется нянчиться. Тэхён и не просил, он Чонгука не держал, то есть… Даже если бы захотел, то не смог — ему точно не силой мериться. Нервно. Расстроил врача, а тот дозвонится матери, Чонгука — всех, сука, на свете. — Мало, Тэхён. Может случиться непоправимое. — Я не боюсь перемен. — Твоей матери они не понравятся. — А ей ничего не нравится. Она у меня привереда. Было напряжённое молчание, пока они шли до машины. Напряжённое, потому что Киму не нравилось, когда кто-то грузился (иронично, блять) его состоянием. Была данность, которую нужно было просто принять, впитать в себя, как Тэхён впитывал солнце, воздух и больше ничего. — Что потом? — Чонгук смотрел, как ремень безопасности натирал его шею, пытаясь залезть на скулы. — Не знаю? Подамся в модели. — Давай сейчас? Уделаешь Кендалл. — А? — Будешь самым красивым на подиуме. — Мне пока рано. — Как бы не стало поздно. — Ты говоришь как моя мать. — Я говорю вместе с ней: пожалуйста, прекрати. — Прекратить что? — Изводить себя. — Я не извожу себя. — Ты изводишь нас. — Каким таким, интересно, способом? — Тэхён, ты самый красивый на свете, но тебя должно быть чуть больше. — Нет, это не так. Я тебе не верю. — Я бы не посмел тебя обманывать. — А мне кажется, что вы все вокруг только и делаете, что вешаете мне лапшу на уши. Но я такое не ем, как видишь. «А что вообще ты ешь», — выкинуто в окно и проглочено ветром. — Всё правильно, Чонгук, так и должно быть. Ты мой самый близкий человек и должен меня поддерживать, успокаивать, даже если откровенным враньём. Если что, ты пытался (так ей и скажешь). Был инстаграм. Его закрытый профиль и лента мотивирующих подписок, Чонгук и его машина, Чонгук и много-много цифр вперемешку с буквами на экране компьютера, пара миловидных светловолосых однокурсниц и аккаунт померанского шпица с пушистой мордой. Он ещё звонко лаял и давал хозяину лапу за какое-нибудь лакомство. Чимин в макдональдсе, ведро острых крылышек и двухлитровая бутылка колы с отлепившейся этикеткой. — Тысяча триста девяносто восемь лайков? За что? За жирные губы и пальцы в кетчупе? Было мерзкое осознание. Судорога в руке, затрещавший корпус мобильника, подогнувшиеся колени и мягкий-мягкий ворс (мать застелила весь пол коврами, потому что боялась, что однажды Тэхён разобьётся, как вазочка). Были крики, рыдания, почти рвота, клочки мягкого-мягкого ворса, «я отвратительный». «Мерзкая сука» «Дрянь» «Поганый, проклятый» «чЧимин? чимн простл мня» «чимин ты смый красивый» «чим мне так жль» Был Чонгук. «Тэ?», его большие в сравнении с трясущейся спиной руки, шея, запах машинного масла, немного апельсина. Была тэхёнова кудрявая голова, упавшая в тёплый уголок плеча. «Всё хорошо, малыш, я с тобой». В нём было что-то, что всё держало (маленькое тело, его «сносно», белый свет, вселенную). Уже давно — он просто был. Рядом, вокруг, даже шершавым куском глины в его комнате. Это всё ещё был Чонгук. Может быть, это он распугал сумасшедших одноклассников, таскал ему апельсины, растянувшие сетку, в палату, а потом одёргивал чужие холодные руки с его трясущейся груди, справлялся о его «сносно»… Нет? Тогда может, он просто будет и случаев не представится? — Я отвратительный, я просто кошмарный, Чонгук… Загребущие руки, тело-опора. Нескончаемая вибрация телефона, непонимающий Чимин во всплывающих уведомлениях. Тэхёновы белые пальцы, вцепившиеся в ткань такой же белой рубашки. Мясо его зрелости и (полу)осознанности, превращённое в фарш. — Чонгук, — он шмыгал покрасневшим носом, еле открывая глаза, — Чимин красивый? — Я не знаю, малыш, я не видел, — «не смотрел» (?) — Я покажу, сейчас, — он тянулся за телефоном, тот не узнавал его опухшее красное лицо и лохматую голову. — Чёрт, я… не могу. Ничего не могу, не получается. — Тэ… — Я просто, блять, невозможный. Почему это вечно происходит, почему всё так? — Тэхён, поехали домой. Тэ. — Не могу, я всё рушу, Чонгук, посмотри на меня. Я жалкий. — Ты самый лучший. — Я ненавижу себя. — Я тебя обожаю. — Поезжай домой. — Ты — мой дом, — Чонгук сжимал его скрипучее тело, — никуда, никогда, я с тобой, Тэхён. Я всегда с тобой. — Я только отнимаю твоё время. — Забери всё. Я тебе отдам всё. Пожалуйста, Тэ, позволь помочь тебе. — Мне уже не помочь. — Я всё для тебя сделаю. — Уходи. — Люблю тебя. Люблюлюблюлюблю, больше всего на свете. Был Чонгук, распиздевшийся не на шутку. Его взволнованный голос. Скорее всего были их какие-нибудь сросшиеся ниточки, и Тэхён, упавший в истерику, надёргал чоновы нервы, вот тот и сорвался к нему. На деле — просто так вышло, совпало. Тэхён упал на мягкий-мягкий ворс. Было его лицо. Одутловатое, с солёными дорожками, разъевшими слой увлажняющего крема. Были его трясущиеся тонкие руки, отцепившие от себя чужие. Расстояние между двумя телами, статическое электричество из-за шерстяного свитера в плюс двадцать четыре. Мокрые бледные, может быть, блёклые глаза. Негромкие всхлипы. Было маленькое исхудавшее тело. И чонгуков дом в нём. Только там не хватало места даже Тэхёну. — Уйди. — Тэ… — Проваливай к чёртовой матери! — Тэхён. Был Чонгук на мягком-мягком ворсе. Его взъерошенные волосы, пятна слюней и слёз на левом плече. Его умоляющий взгляд на дёргающемся истощённом теле. Были его «люблю» и «больше всего на свете», Тэхён был меньше всего на свете. Его (?) Тэхён был (?) Был испуг, что кто-то его вот такого — далёкого от идеала полю… Был испуг, что Чонгук его вот такого — далёкого от идеала полюб… Были его большие серые глаза и темноволосый дружелюбный четверокурсник из корпуса напротив (айтишник) в них. Отчётливо. — Уходи. Моя квартира. Уходи, проваливай! Моё тело, ты не будешь его л… никто не будет. — Ты не оставляешь ни грамма для этого. — И правильно. Всё так и должно быть. — Пойдём на свидание? Я куплю тебе кимпаб и газировку. Снова было тэхёново лицо, искривлённое от отчаяния. Зажмуренные глаза и рука, зажавшая рот, чтобы из него не прорвались рыдания, крики, какие-нибудь просьбы (чтобы кто-нибудь остался и пожалел его). Чонгук бы остался. Что осталось от Тэхёна? Был громкий всхлип. Испуг, что Чон подумает, будто довёл его до такого. Но это ведь он сам. Только Тэхён. Не досмотрели: папа в разъездах, мама в истериках. Всё просто вышло из-под контроля, но это ничего. Ничего. Можно исправить, ещё чуть-чуть сбросить, пару килограммов, натянуть шёлковую рубашечку, чтобы провоцировать чьи-нибудь холодные руки, звенеть побрякушками на запястьях, чтобы все знали о его «сносно», и всё точно будет хорошо. Был Чонгук. Ёбаная безвыходная ситуация и Тэхён, толкающий его в стену. Была их надломившаяся дружба с каким-то вечным закосом на недоотношения. Чимин, разрывающий ему директ: «ты с Тэ???». Он с Тэ? — Прошу тебя, оставь меня одного. Я ничего с собой не сделаю, честно. В перспективе уже отснятого слабо верилось. Была дверь, Чонгук за ней. Тэхён, кинувшийся к скрывшейся спине. Не успевшие ухватиться тонкие руки. Хлопок (или хруст переломанных коленей, может, «однажды» уже наступило?). Была неделя, вторая, третья. Вроде их было четыре. Не было Чонгука, Чимина (наэсэмэсил), универа и инстаграма. Была мама. Ночные посиделки, «завтрак у Тиффани». Беспомощные рыдания, нерешительность, серебристые восемь кубиков и микроскопическая родинка над пупком, повёрнутые к стенке. «Чонгук спрашивает, как у тебя дела». — Он идеальный, да? — Чонгук и правда хороший. — Ты бы хотела меня на него обменять? — Что ты такое говоришь? — Если бы могла… если бы не мораль и общество, ты бы ушла? — При чём тут мораль? И куда бы я от тебя ушла? Ты же мой любимый сыночек. Тэ, ты самое дорогое, что есть в моей жизни. Был Тэхён. Самое дорогое в её жизни (в чьей-то ещё?), родительское «я тебя люблю» и женские сладкие духи. Она любила такое. Тэхён вспоминал последнюю, съеденную в восьмом классе, венскую вафлю в сгущёнке. Всё было как-то… Пусто. Любимая блузка на шершавой засохшей глине на все пуговки. Пару свитеров, пропахших ещё давно тошнотворным автомобильным ароматизатором. Ничего от него во всяких разных социальных сетях; Чонгук наверняка спал на тэхёновой половине кровати, потому что… А почему? Он так всегда делал. Пил из его чашки — тоже. Носил его футболки. И тапочки. Там всё — чонгуково. И половины кровати, и чашки, и футболки, и тапочки. Но Ким вспоминал «домой». И это было несносно. Потом были дверь и он за ней (наверняка спевшийся с матерью). Тэхён, снова испугавшийся ответственности за чужие (а свои?) чувства. Тихие стуки. — Тэ. Я пришёл мириться. Был субтильный Тэхён с бледными, может, блёклыми глазами. Отторжение. Тошнота от волнения, дрожащие руки. — Тэ, я знаю, что ты тут. — Уйди. — Давай поговорим. Пожалуйста? — Я тебе говорю: уходи. — Я тебе больше не нужен? — А я тебе нужен? Мешок с костями. — Очень нужен. — Зачем? — он утыкался лбом в холодную стену. — Любить? — неуверенно. Потом: — Любить. Был разрыдавшийся, уставший, вымотанный Тэхён. И его тонкое тело. Свитер в плюс двадцать, Чонгук за железной дверью (с железным терпением? Его хватит им на двоих?). Был рвущийся к нему темноволосый дружелюбный четверокурсник из корпуса напротив. Айтишник. Всё ещё дверь между двумя телами (а статическое электричество?). — Уходи, Чонгук, мне это не подходит. — Давай найдём точки соприкосновения. Тэ? — Я не один. У меня другой мужчина. Был Чонгук, подавившийся от боли. Молчание. Холодная стенка. Грудь, заходившая ходуном от сдерживаемых рыданий. Опять. Просто опять. Если всё изначально не клеится, нечего и начинать; только кромсать друг друга, а от Тэхёна и так мало чего осталось. Главное, чтобы Чонгук был. Просто пусть будет Чонгук. Он же спал на его половине, пил из его чашки, носил его футболки. И тапочки. «Поехали домой?» — Пожалуйста, не поступай со мной так. Был его голос. Ласковый (как обычно), трещащая голова, лоб, подпирающий стенку. Желание испариться (до него пару кил…), чтобы больше не трепать никому нервы. Был Чонгук, влюблённый в Тэхёна до безумия. Раскрошившееся печенье в его руках (очередное, его съест мама). Просто были его руки и тэхёново место в них. — Я всё разрушу. Всё. Разрушу. Нахрен. И тебя разрушу. — Я всё исправлю. Я всё для тебя сделаю. Была дверь. Поворот ключа. Щёлка, свет из коридора, лизнувший красивое чонгуково лицо. Тэхён, его вскинутая заплаканная голова, чужие большие руки и спрятавшаяся под ними спина. Аромат апельсина, немного тошнотворного автомобильного ароматизатора. Тэхёновы тонкие ладони, скользнувшие по чужой талии, и нос, упавший в тёплый уголок плеча. «Чонгук». — Мы с тобой справимся. Потихоньку. Шажок за шажком. Был Тэхён, в тот вечер свалившийся на Чона без сил и проспавший четырнадцать часов. Был Чонгук. Просто рядом с ним. Его восемь кубиков и микроскопическая родинка над пупком под чужой кудрявой головой. Их переплетённые пальцы. Было сложно. Сначала — очень, потом чуть легче, и снова очень. Были врачи, много врачей (три или четыре в день!), найденный хороший психолог, попозже — его знакомый психиатр, стопка листовок про «дружбу с едой», затем — про «дружбу с собой». Чонгук с ним (даже если за дверью) на каждом приёме. «Твой друг хорошо на тебя влияет». Была истерика, потом вторая, третья, вроде их было пять. Сильные руки и «не всё так сразу, малыш», срывы, голодовка и снова враньё, разбитые весы, расчёсанные предплечья (Чонгук подставлял свои тоже: «ну? Делай так же и мне, мы же вместе»). Было сожаление. «Прости. Голова... совсем дура. Если захочешь всё бросить и уйти, я пойму». Были чонгуковы вспыхнувшие глаза, подхваченная костлявая тушка и оттолкнувшие их пружины матраса. Тэхёнов испуганный вскрик, руки на чужих тёплых плечах. И сердитое: «повторяй за мной». — Я. — Я. — Люблю. — Люблю. — Тэхёна. — Т... Спустя четыре с половиной месяца был первый малиновый пирог. Половина кусочка, тэхёнов зацелованный нос, взбудораженный и счастливый Чонгук, расплакавшаяся мама, Чимин, превративший их переписку в книгу рецептов. — Тэ, — Чон зарывался носом в его волосы на затылке, обнимая со спины, — ты даже не представляешь, что делаешь со мной. — Я буквально просто... живу? Ем? — Да, — он часто кивал, стискивая пока-тонкое тело в руках, — этого достаточно. Потом был Чонгук. Его тренировки в зале, зачастивший туда Ким (поглазеть), а его запрягли заниматься. Был их первый страстный поцелуй в раздевалке. Прижатый к стенке между шкафчиками Тэхён, его длинные пальцы в чужих волосах, много-много слюней («это нормально? Не смейся! Я не умею целоваться!»), скользкий чонов язык и непонимание, что с ним делать («перестанешь ты смеяться или что?»). — А это упражнение для чего полезно? — Для всего, — Чонгук отвечал в перерывах. — Это, знаешь, такой сложный комплекс. Улучшает кровообращение, работу мозга, прочность костей, подвижность суставов. Был тэхёнов хохот. «Поехали домой». Была чонгукова квартира (но он давно говорил: «наша»). Тапочки, домашняя свободная футболка, голос из кухни: — Что приготовим на ужин? — Не знаю? Паэлья в тот раз была замечательной. Потом — тёплая чонова щиколотка, обвитая чужими ступнями (он так всегда делал), золотистый рис, чай с овсяным печеньем. Ведро попкорна и Шрек. Чонгук, Тэхён и статическое электричество, очень долгие поцелуи перед сном, тёплая половина постели и дыхание в затылок. Через восемь... килограммов был их первый секс. Задыхающийся и смущённый Тэхён с красными щеками и засосами по всей груди, до одури очарованный им Чонгук, сжимающий появившиеся мягкости ладонями; упругие пружины матраса, смятое перекрутившееся постельное бельё, «я тебя обожаю», «и я тебя, Чонгук, я тоже тебя обожаю». Шёпот, прерывистое дыхание и плавные толчки. Тэхён, усаженный на крепкие бёдра, не прерывающий их зрительный контакт, его влажные ладони, не спускающиеся с чужих плеч. Страсть вперемешку с нежностью, Чон, всё время спрашивающий о его ощущениях, лестница позвоночника, по которой гуляли пальцы. — Я. Тебя. Обожаю. Чонгук. Обожаю. Были обещания. Много обещаний: сделать ремонт в ванной, поехать на море, завести кота или собаку, «у тебя же аллергия на шерсть!», непродолжительный хохот, сменившийся стоном, потом вторым, третьим, четвёртым, пятым, сколько их было? Поцелуи, август: жара в двадцать девять градусов и обнажённый Тэхён с любимым именем на припухших губах. Калейдоскоп. Потолок в звёздах (или то был проектор чонгуковых глаз), сперма, забрызгавшая восемь кубиков и его мягкий подрагивающий живот. Отпечатки на полупрозрачной коже: на бёдрах, спине, талии. Рука, подтянувшая чужую к пока-выпирающим рёбрам: «потрогай здесь хорошенько, чтобы... всё было чисто». Чонгук, резко прижавший его к своей груди, всё ещё оставаясь внутри его тёплого тела: «больше никто и никогда не сделает тебе больно, ты мне веришь?» «больше всего на свете». — Мы со всем справимся.