Смертельный ультрафиолет

17 февраля 2016 год На часах 20:37 Больничная палата №14

***

      Громкие посторонние звуки указывали на суетливость медицинских работников вокруг одной единственной больничной палаты. Медсёстры носились из кабинета в кабинет, пытаясь найти главврача и сделать всё возможное, дабы уладить ситуацию, что сейчас нашумела по всей больнице.       Старая пригородная лечебница. Серое двухэтажное здание располагалось за городом, вблизи небольшого посёлка, население которого не превышало пятиста человек. Здешние люди уже давно перестали чувствовать себя живыми, но до сих пор находились те, кто всеми силами старался ради других. Медработникам некогда спать, они должны спасать жизни, даже если эти жизни никчёмны, даже если эти жизни бессмысленны, даже если они нежеланны.       Холодное здание, одиноко стоящее на неблагоприятной почве, уже несколько десятков лет является гранью жизни и смерти для каждого, кто находился здесь. Тусклый свет, поздний вечер. Некоторые ленивые медсёстры сейчас спокойно выпивают чай в предвкушении окончания смены и скорого возвращения домой. Врачи, половина из которых даже не присутствовала на своём рабочем месте, когда они были так востребованы, даже не задумываются сейчас, сколько жизней могут пострадать из-за их халатности и безразличия. Всё сводится к тому, что никому по сути и дела нет до посторонних людей. Однако это было и не совсем так. Этот день ещё долгое время останется в памяти всех тех, кто в тот день смог стать свидетелем этого тяжкого горя.       Девушка. Ещё такая молодая… Поступила двадцать шесть минут назад. Её нашли на заброшенной свалке на въезде в пригород. Какой-то проезжий парень, в кромешной темноте, которая разбавлялась лишь светом фар машины, разглядел её средь мусорных пакетов. Ещё дышащее, онемелое, чуть ли не полностью обнаженное, на вид такое хрупкое тело. Тело молодой розоволосой девушки, чьи грязные локоны, посечённые и измученные самыми дешёвыми, ядовитыми красками для волос, выглядели очень неопрятно и неухоженно.       Исхудалая плоть, алебастровая, уже успевшая сильно померзнуть от холода кожа, изрезанное в клочья чёрное платье, короткое, совсем не по погоде надетое. Капронки, если их можно было так назвать, стянуты ей по колени и разорваны, как только было возможно это сделать. Маленькие лодыжки истекали кровью, что было не так удивительно, если заметить около неё несколько разбитых стеклянных бутылок. Настолько бледная девушка, казалось, уже не могла вдыхать в свои лёгкие жизнь. Её нездорового цвета покров, ярко выраженные скулы, мешки под глазами, слишком сильно, неестественно выпирающие ключицы и костлявые тонкие руки выдавали в ней чёткие очертания трупа. Но она дышала, до последнего боролась за свою никчёмную жизнь. У неё не было цели в жизни, у неё даже выбора не было…       Прикрытые веки, на которых от влаги потаявшего снега и слёз размазалась жирная тушь, ярко розовые тени, блёстки которых расположились по всей площади лица и полустёртая красная помада — лицо её неописуемо небрежно. Кто-то мог подумать, что всё это так мерзко, так брезгливо. Ткань платья пропитана пятнами от семени явно немалого количества мужчин, и не так сложно было догадаться, почему. Как это произошло — неясно. При каких обстоятельствах? Сколькими людьми? А самое важное, за что её так?       Бёдра и ляжки жестоко исцарапаны и запачканы уже засохшими каплями крови, которые ещё недавно сочились из порезов и ссадин. Укусы, засосы, синяки… Сколько же особ присваивали себе эту мадам раз за разом? Через сколько рук она прошла, чтобы оказаться в таком плачевном состоянии? Было ли это… добровольно? Действительно, коль судить по одежде и общему внешнему виду, выглядело так, будто это её профессия, с которой она качественно справлялась, хоть и на вид была совсем ещё девчушкой. Так юна…       Осознавать, что девушка была до сих пор жива, было очень больно, тем более, что глубокое ножевое ранение в живот не давало ей и шанса выжить. А она… Дышала. Дышала, истекая кровью, дышала, пока белёсая, мраморная кожа напоминала заледенелый покров снежной королевы, дышала еле приметно, но упрямо. Словно фарфоровая кукла, бездумно выброшенная кучкой жестоких людишек. Над ней слишком знатно поиздевались. Не зря говорят, самые жестокие существа — это люди.

***

      Истерзанное тело бледного покрова небрежно уложено на твёрдую кушетку, неподвижно и расслабленно лежало на её поверхности, и из приоткрывшихся сухих синих губ иногда вырывались хриплые, почти неприметные стоны. От этой барышни знатно несло никотином. А если взять анализ её крови, кто знает, сколько запрещённых веществ можно там сыскать. Она хотела так забыться. Так она хотела уйти от этой жестокой реальности, с восприятием которой она не справлялась. Её руки, губы, шея — будто неживые. Мучения её непременно невыносимы, непременно тягостные. Столь бесчеловечные, изощрённые акты насилия над девушкой, судя по её виду, совершались на протяжении нескольких часов.       Свободный медицинский персонал нехотя, явно брезгуя и пренебрегая своими обязанностями, переодели её в подобающую медицинскому заведению одежду. Отвращение — единственное, что испытывал каждый, кто касался её холодной плоти. Холод, грязь, стыд и ни капли жалости. Никто, кто был рядом с ней, не чувствовал сострадания, не ощущал покалываний в сердце от душещипательной картины перед ними. Будто это стало таким обыденным, надоевшим, уже повседневно утомительным, что тратить на это своё сострадание — пустая трата времени. Действительно, всего лишь охолодивший кусок плоти, еле дышащий, страдающий, жаждущий жить, всего-то… Кусок плоти.       Иней, ранее покрывавший собой подрагивающие светлые ресницы, таял от более-менее пригодной для жизни температуры внутри здания и холодными каплями скатывался по впалым щекам девушки. Сознание постепенно возвращалось, как и ощущение жгучей, невыносимой боли. Первая же мысль: «Лучше бы я не просыпалась». Тело свело неконтролируемыми судорогами, её потряхивало и будоражило от ощущения тепла собственной крови на холодной коже.       Веки распахнулись в мгновение, ещё до того, как тонкие пальцы попытались воспроизвести хоть какие-то движения. Бесполезно, не чувствует. В зелёных глазах отблёскивает тусклый свет лампы, что расположилась прямо над головой пациентки. Глаза красивы, но в них отчётливо читается лишь страх, омерзение и беспомощность. Пустой взгляд устремился в никуда, не видя перед собой практически ничего, кроме блёклого света ламп, поочерёдно расположенных на потолке по всей площади больничной палаты. Она была не в состоянии сконцентрировать зрение хоть на чём-то, её взгляд ни за что не цеплялся. Абсолютно погасшие, будто утерявшие смысл сей жестокой жизни, изумрудные глаза. Они видели жизнь, стоя на пороге самой смерти.       «Неужели это конец. Я больше не хочу… ничего чувствовать. Забери. Забери меня».       Зрачки девушки задрожали, а её сознание подкидывало ей только лишь ужасные фрагменты недавно произошедших событий. Издательства, насилие, избиение, ложные надежды. Она ещё так молода, а ведь у неё могла быть счастливая жизнь. Могла ли? На сухие глаза наворачиваются слёзы. Задыхается, больно, тошнит, открытые раны кровоточат, перевязки, наложенные вовсе не педантичным образом, никак не помогали своим присутствием, а лишь усугубляли положение. Она не хочет этого больше испытывать. Она поверила, уже поверила, что её час настал. Вот-вот и смерть заберёт её порочную и отвратительную душу, которая оказалась слишком слаба, чтобы выжить в столь жестоком обществе. Выжить там, где всегда идут дожди, там, где люди ходят за метр друг от друга, косо пялясь и распуская самые ужасные сплетни о каждом, кто не так подышит в чью-то сторону.       Отстранённые серые массы — залог самого неадаптированного к счастливой жизни общества. Столь яркой девушке со своими убеждениями было просто не выжить в таком ужасном месте. Но жизнь то и дело подкидывала ей всё больше дерьма, не жалея несчастную душу ни на миг.       Неполная семья, мамины попойки, болезнь, операции, нехватка финансов, неразделённая первая любовь, косые взгляды прохожих и бабулек, сидящих у подъездов, и в конце-концов, она выбрала не ту дорожку, по которой стоило бы пойти. Был ли у неё выбор? Возможно… Но, скорее всего, её морально слабая психика и расшатанные нервы сыграли значительную роль. Нет безвыходных ситуаций, есть ситуации, выдох из которых тебя не устраивает. И эта девушка, пошла на этот безумный и бессмысленный риск.       Её стремление накопить денег на операцию матери косой дорожкой привело её в проституцию, где она и встретила своего уже бывшего, но на тот момент настоящего молодого человека. Год абьюзивных отношений, надругательства, насилие. Она терпела — действительно любила его… Но когда впервые зарекнулась, что уйдёт, с ней буквально расправились. Расправилась сама судьба, ведь жизнь явно не желала дать ей хоть малейший шанс на счастье. Хоть малейший шанс на благополучие и свободу. Для неё были уготовлены лишь осуждения и пытки, и может…       «Я… этого заслужила. Можно… Я просто умру? П-пожалуйста… Просто. Умру».

***

      — Хината! Чёрт побери. Где тебя носит?!       — П-простите. Я закончила отчёт, в-вот…       Тихо и робко произнесла девушка, не в силах унять свою дрожь в голосе, в то время как протягивала некие бумаги главврачу этой больницы.       Хината Хьюга. Образцовая, но очень застенчивая и порой неуклюжая студентка медицинского колледжа. Безукоризненная, показательная девушка, живущая любимым делом: помогать людям. На данный момент на четвёртом году обучения проходит практику в данной лечебнице уже несколько месяцев. Абсолютно простая, миролюбивая девчонка, не знающая или же просто не видящая всей жестокости этого несправедливого, безнравственного мира. Верящая в людей и в любовь. Верящая в мир и согласие между людьми. Так наивно… Но она чиста.       — И снова ты так поздно. Где хоть шлялась?       — А… Я, ну, в архивах запуталась н-немного, но я уже почти всё запомнила. Я больше… не доставлю п-проблем.       Нервно перебирая собственные пряди тёмных волос, зарываясь в них и поправляя, она укладывала их за ухо. Девчонка чуть ли не шептала, уж очень тихо она произнесла своё правдивое оправдание. Она всё никак не может привыкнуть к громкому голосу и повышенному тону своего непосредственного начальника, но каждый раз, снова и снова, она натягивает лёгкую улыбку и обещает впредь трудиться усерднее. Её глазам, чистым, белёсым, невозможно не верить, её глазам всегда хочется всё простить, влиянию этих глаз невозможно не поддаться.       Она снова еле как поднимает голову, смущаясь и нервничая, чтобы убедиться, что главврачу понравится проделанная ею работа. Каждый раз как в первый — страшно. Но её трудолюбие всегда шло наравне с искренней добротой.       — Всё в порядке.       Говорит мужчина, бегло просматривая глазами несколько страниц данного ему отчёта.       — Я могу быть свободна?       — Нет.       Грубее обычного сказал мужчина и поднял осуждающий, укоризненный взгляд на запуганную девушку. Её взгляд метался по кабинету, не зная, куда себя деть, а нежные, женственные кисти рук дрогнули и пришли в состояние оцепенения.       — Н-но вы же сказали…       — С отчётом всё в порядке. Но сегодня у меня для тебя другая работёнка.       Казалось бы, смена окончена, так почему она должна оставаться? Это было уже не в первый раз, но она никогда не смела отказать, зная, что пациентам нужна её помощь. Чуть успокоившись, она снова нежно улыбнулась и потеребила краешек своего белоснежного медицинского халата.       — Хорошо.       Её добротой всегда так нагло пользовались. А она словно ангел милосердна, словно ребёнок наивна, словно бабочка миролюбива и легка. И каждый новый день готова она работать в поте лица во благо жизням людей, ведь так… Так её учила её покойная мать. «Лучшее, что было создано богом — это человек, лучшее, что может почувствовать человек — это любовь, а лучшее проявления любви к людям — это бескорыстная помощь и забота».       «Я никогда не забуду…»       — Итак. К нам поступила тяжело раненая девушка. Вряд ли она доживёт до утра, а свободных врачей до завтрашнего дня у нас нет. Сделай всё, чтобы та продержалась как можно дольше. Сейчас она в четырнадцатой палате. У неё ножевое ранение в левой нижней части живота, множество незначительных повреждений и также обнаружены следы группового изнасилования. Удачи.       И почему-то стало так тяжело дышать. Картина перед ангельскими глазами стояла просто невыносимая. Она давно должна была привыкнуть к подобному, ведь она знала на что идёт, когда выбрала работать в сфере медицинского обслуживания. Но снова и снова, как маленькая девочка, она пугается и нервно закусывает нижнюю губу, стараясь унять дрожь в ресницах. Ещё ни разу она не ухаживала за пациентом, который находился в таком состоянии. Наивное сердце сочувствовало этой девушке, и вот она уже готова сказать…       — Поняла. Я пойду.       Под суровый взгляд начальника молоденькая девчонка разворачивается и направляется к двери, всё ещё ощущая на себе пристальный, строгий взор. Дверь с противным скрипом закрывается, нежные руки отрываются от холодного металлического покрытия дверной ручки, тихие шаги, почти не слышные, отдаются эхом по пустому коридору, пока брюнетка шагала по направлению к назначенной палате. Классические туфельки на невысоком каблучке едва слышно отбивали по деревянному, полупрогнившему полу лечебницы. Всё, что сопровождало девушку — собственный топот, эхом звенящий в ушах, и скрип ненадёжного паркета.       Вскоре белёсые зеницы цепляются взглядом за облупленную старую дверь, одиноко расположившуюся в самом конце коридора первого этажа. Под тусклым светом иногда мелькающей экономной лампы можно было разглядеть высеченную цифру «14».       В этой палате уже долгое время никто не находился. По крайней мере, всё то время, что девушка тут прибывала, сюда никто не заходил и она логично предположила, что палата непригодна для приёма пациентов, но сейчас она открыта, а вокруг сплошная тишь да раздражающее мелькание старой лампы.       Все поразбегались по домам по своим «важным» причинам. Во всём здании оставалось лишь пару-тройку человек. Пару медсестёр ей подобных, в основном находящихся в своих кабинетах и беспристрастно пьющих противный зеленый чай, по дешёвке купленный в ближайшем и единственном продуктовом. И конечно же охранник, который, она не сомневалась, сейчас спал на рабочем месте вместо того, чтобы добросовестно выполнять свои обязанности. Действительно… Кому сдалась старая, полузаброшенная больница, единственная ценность которой — остатки спирта, хранившиеся в прогнивших пыльных шкафах старой отдалённой лаборатории. Всё здесь было таким же грязным, гнилым и мерзким, как и отношение людей друг к другу и к своему делу. Чёртово порочное здание, добродетель которого давно уже не наблюдалась в этих стенах.       Глаза с серебристыми бликами смотрели на всё это каждый день, но в зеницах её ни капли презрения, отвращения… Чистая душа и тело, плоть которого пробирало ознобом. Некое предчувствие не давало ей перешагнуть грань между комнатой с пациенткой и пустующим коридором. Однако же метаться в отголосках своего сознания времени не было. Стоило вспомнить всё то, что озвучил начальник, как голоса в голове подгоняли её стройные ножки передвигаться быстрее.       В конце-концов неважно, что её ждёт, она прислоняется к дверной ручке, ледяной, как сама смерть, и приоткрывает палату, почти что уверенно входя внутрь. Куда более значимый скрип и скрежет отозвался сразу же после провокаций с открыванием данной двери. Насколько же она была стара, раз казалось, что ручка, на которой ещё недавно лежала тёплая ладонь, вот-вот отвалится. И хочет было Хьюга пройти дальше, да только вот цепляется небрежно за нечто незамеченное ранее. Белоснежный медсестринский халат западает в щель между железной ржавой ручкой и самой дверью, сквозь которую в скором времени точно будут ползать всякие насекомые, если как следует не привести её в порядок.       — Мх? Ч-что? Вопросительно и боязливо доносится из уст девушки. Но быстро успокоив свои нервы, не видя перед собой никакой опасности и коря себя за невнимательность и неуклюжесть, Хината, наконец, проходит дальше в палату, с каждым шагом отчётливее слыша рваное дыхание по видимому той самой бедной пациентки, над которой изрядно поиздевались и выкинули в прямом смысле слова на помойку. Пугает. Единственное окно в помещении было с видом на мрачный лес, довольно старый и безысходно тёмный. Прогнившая оконная рама была влажной, а из-за открытой форточки, о закрытии которой никто не позаботился, были отчётливо слышны звуки неутихающего ливня. Первое же, о чём позаботилась брюнетка — о её закрытии. Ведь в здании, в котором и без того хромало отопление, было достаточно прохладно, а тут ещё и форточки открытые, зимой, поздней ночью, в такую-то погоду.       Мурашки пробежали по коже, и как только цель была достигнута, девушка тут же направилась к кровати своей подопечной. Чем ближе она подходила, тем обеспокоеннее выглядела. Ей было чертовски не по себе от всей этой атмосферы. Она вообще не понимала, как можно так халатно обращаться с жизнями людей, как можно быть столь жестокими и безразличными. Такие условия даже для самого дешёвого общежития — перебор. А тут больница… Место, где спасают жизни, но в нашем случае место, где полуживые трупы могут отмучаться и откинуться в тишине и спокойствии.       Хината никогда этого не поймёт, никогда к этому не привыкнет. Глаза с нечёткими очертаниями мутной пелены уже прильнули взглядом к розовым волосам. Только сейчас она может полностью разглядеть тело, лежащее перед ней и нуждающееся в незамедлительной помощи. И только сейчас она в полной мере осознаёт, какая она бесполезная. Она ничего не может сделать. Слёзы на глаза накатывают от того, как сильно бьётся её сердце при виде лежащей перед ней полуживой плоти. Больно. Где-то там, внутри, её образ цепляется за душу и с силой сжимает сердце. Пока каждый из массовки видел в этой девушке отвратительный кусок плоти, Хината же улавливала своим чутким взором каждую её родинку, каждую видную венку и выпирающую косточку. Настоящая, живая, перед ней. Что-то так сильно привлекает в её образе или может это просто пелена на её глазах не даёт увидеть всю ту отвратительность. Нет…       — Т-такая… красивая.       Шёпотом, еле слышно произносит Хьюга, прикрывая себе рот собственной ладонью. Душещипательная картина, не для слабонервных, не для кого-то вроде неё, так почему же она должна это видеть?       Больничный халат, свободно державшийся на исхудалом теле, был запятнан кровью пациентки. Огромное алое пятно в области живота свидетельствовало о масштабности ранения, прогнозы которого были не то что неутешительные, они были ужасающие. Всё тело испачкано неистовым количеством кровоподтёков. Казалось, при таких ранениях она уже не могла дышать, но что-то её держало на этом свете. Что-то заставляло на последних издыханиях держаться. Как будто ей ещё рано. Розовые волосы, больше походившие на дешёвый парик, о чём свидетельствовало их качество и ухоженность, растрепались по всей площади замызганной подушки, на которой даже не было наволочки. Какая тут к чёрту стерильность? Одна рука, которая целиком и полностью красовалась своими порезами, свисала с кровати, а другая покоилась на груди. Глаза закрыты, некогда услышанное хриплое дыхание сейчас чуть ли не полностью пропало. Её пульс слабый. Слишком слабый, чтобы она могла долго продержаться.       Сколько жалости, сколько боли и страха можно было увидеть в глазах, что были белее снега. Как бы она хотела верить в то, что ей подвластно помочь этой бедной девушке. Не думала она, что ей придётся работать при таких плачевных условиях. Не думала она, что так сложно оставаться холодной и рассудительной, когда почти буквально на твоих руках умирает человек. Осознавать, что она ничего не может сделать, осознавать, что эту девушку можно было бы спасти, но чёртовы люди, думающие только о себе, оставляют эту ситуацию без внимания, брезгуют, ненавидят, не могут понять, а она…       «Эта прекрасная девушка могла жить…»       Такова она — медицина.       Собравшись, сжав всю свою волю в кулак, сдержав все свои порывы эмоций, брюнетка поглубже вдохнула и принялась детально осматривать тело пострадавшей. Аккуратные движения бархатистых рук плавно прошлись по мраморной шее, что была вся в синяках и следах удушья, после тонкие фаланги спустились к открытым плечам и ключицам, хрупким, выпирающим, запятнаным частыми алыми пятнами, выделяющимися на фоне алебастровой плоти. Руки гуляли по телу, подсчитывая все возможные повреждения. Грудь, небольшая, аккуратная, исцарапанная, с некоторыми незначительными пятнами запёкшейся крови.       Не противно. Ни разу не противно. Только лишь нездоровый интерес и сочувствие пронизывает медсестру с ног до головы. Когда она снова смотрит на неподвижные ресницы, на веки, которые не подрагивают, не открываются, даже намёка на пробуждение не дают. Когда кисти рук, наконец, пробираются под испачканные, старые одежды пациентки и нащупывают плотно перетянутые бинты, не нужно было быть экспертом, чтобы понять, как непрофессионально была выполнена перевязка.       Перекрученные, неровные матки, то силком плотно стянутые, то слишком расслабленно шатавшиеся на талии и бёдрах барышни. Единственное, от чего действительно было противно, так это от осознания несправедливости и безжалостности этого никчемного, прогнившего мира. Казалось в тот момент, её незапятнанные руки были готовы придушить всех тех людей, которые так неэтично и безответственно выполняли свою работу. В некогда чистой душе разгорался огонь от прозрения на ситуацию вокруг неё. Никогда ещё так сильно она не желала быть полезной, быть услышанной, суметь повлиять хоть на что-то, чтобы изменить похабное отношение людишек к себе подобным и своим обязанностям. Но всё, что она может, это обработать раны, сделать перевязку по новой, наложить жгуты, бинты и пластыри, остановить кровь любым способом, сделать всё, чтобы сердце девушки билось. Билось как можно дольше.       — Ты ещё можешь. Можешь выжить, слышишь? Пожалуйста, дыши… Не умирай на моих руках. П-прошу.       И может даже её слышали, и может даже к ней прислушались. Но молитва должна оставаться без ответа, иначе она перестаёт быть молитвой…