Monsters

А вы знаете, из чего делают кукурузные хлопья?

Это же деревянные стружки из

точилок для карандашей.

Вилли Вонка

Верука забилась в угол и шкрябала ручкой по альбому. Без телефона (теперь — всего лишь куска металлопластика) она чувствовала себя как без рук. Не верится, что всего два месяца назад мы могли пялиться в него часами, раздраженно, как от мухи, отмахивались от живых людей, еще работал интернет, было кому пересылать мемы, и мы пользовались домашним Wi-Fi, ведь у нас еще был дом… Теперь домом мы называли заброшенную Шоколадную Фабрику, где электрогенераторы работали благодаря запасам дизельного топлива, от канализационной системы остались трубы и одно название, а лучшими развлечениями для нас стали шахматы с самодельными фигурами, карты для покера, книги в мягкой обложке, укулеле, йо-йо, и прочие мелочи, которые удалось утащить из внешнего мира. Верука вот дневник вела — вместо Твиттера, очевидно. Принцесса поймала мой взгляд и еще плотнее закуталась в плащ, как в кокон. Коленки ее непроизвольно сжались, подбородок задрожал. — Чего уставился? — она захлопнула альбом с такой яростью, будто в этот момент представляла мою голову между страниц. — Ничего, — пробормотал я, но она уже встала и направилась к выходу. Плакать пошла. Вот уж кому действительно пришлось тяжко. Все называли ее «слабым звеном». За глаза, конечно. Верука Солт — дочь богатого папочки, привыкла к роскоши и лени, к слугам, которые незаметно поддерживали порядок в доме, к мужу, который кормил ее и одевал. Теперь — в этом жестоком и глухом к мольбам мире — стиркой и уборкой занималась она, потому что больше ничего не умела, и, сказать по правде, со своими обязанностями справлялась скверно. — Слушай, Майки, — сказал я как-то, когда ребята разбрелись по комнатам — бывшим «цехам». — Зачем ты поручил ей эту работу? Не видишь, как бедняжка страдает? Мы тогда изрядно выпили — праздновали удачную вылазку. Шла шестая неделя нашего добровольного заточения на Фабрике. Майкл стоял возле разделочного стола и прилаживал прибор ночного видения к сварочным очкам. Он не ответил, хотя спина его напряглась — было видно в прорезях майки. — Она не годится для этой работы. Совсем, — я подошел ближе, сминая пальцами жестяную банку из-под пива. Он отложил работу. — А для какой работы она годится? Мы с Майком таращились друг на друга, пока он не ухмыльнулся и не сказал: — Не пытайся спасти всех, Чаки. Ты ведь был студентом философского факультета, кому, как не тебе знать, что такое «естественный отбор». Он велел мне принести томик Герберта Уэллса и почитать ему. Когда я заикнулся о своих обязанностях (ежедневный труд никто не отменял: нужно было разобрать топографические карты, посмотреть, что можно сделать с машиной, которую Майк припарковал аккурат в дерево — «Может, стоит брать с собой Виолетту? Она умеет водить, в отличие от некоторых!», проверить и рассчитать, сколько у нас осталось провианта), Майк отмахнулся: — Мы куда-то спешим, Чаки? И я пошел за книгой, потому что возразить мне было нечего. Пока я шел по узким, увитым трубами коридорам, я и думать забыл про Веруку. Но дверь в ее комнату, мимо которой я проходил, была открыта. Сперва я прошел мимо: понадобилось время, чтобы осознать, что я увидел. Девочки жили в разных частях здания. Что Виолетте понадобилось в комнате Веруки? Я неторопливо вернулся и притаился за дверью: шуршание, грохот, сдавленные ругательства. Да она же перерывала вещи! Что ты ищешь, Ви? Я приник к зазору между дверью и стеной: Виолетта замерла — спиной ко мне. Услышала скрип петель? Нет — нашла, что искала. Я не видел, что она держит в руках, но когда Виолетта принялась перелистывать страницы, догадался: дневник. Виолетта подошла ближе к вентиляционной решетке, сквозь которую проникал дневной свет и снова затихла — читала. Затем поступила совсем не как Виолетта, которую я знал (или думал, что знаю): выдрала несколько листов, сложила вдвое, придавливая ногтем, и спрятала в карман. Обернулась и увидела меня — я больше не таился. — Мама тебя не учила, что трогать чужие вещи нехорошо? — бессознательно подражая Майку, поинтересовался я. — Мама меня много чему учила, — огрызнулась Виолетта. — Особенно, как прицельно бить в кадык всяким зазнавшимся мудакам. И она вышла, задев меня плечом, потому что я вовремя не убрался с дороги. Наша фабричная библиотека находилась в самой жопе здания, зато туда не проникала сырость и плесень. Я гордился пирамидами книг в мягком переплете, завернутым в клеенку и спрятанным от света, и каждый раз не мог удержаться от того, чтобы погладить корешки: потрепанные рассказы Брэдбери, безликие тома Уэллса и Фолкнера, пара дамских романов с кричащей обложкой — крепкие веревки, которые соединяют доски плота, несущегося вниз по Стиксу, и не дающие плоту расползтись, а нам — сгореть. Книги, аккуратно сложенные стопочкой будто кричат: «Не смей умирать, Чарли! Ты еще не все прочел!». Я вернулся в мастерскую — Майк все еще трудился над своим изобретением, — примостился на старом, оккупированном паразитами матрасе, открыл сборник статей Уэллса, и приступил к чтению. — «Из всех живых существ, населяющих нашу планету, один лишь человек не хочет смириться со своею судьбой. Все остальные подчиняются породившим их силам, и когда эти силы оборачиваются против них, пассивно обрекают себя на вымирание». Я читал, иногда делая паузы, чтобы взглянуть на Майки, который ковырял ножом шурупы и аккуратно привинчивал ночной монокуляр к сварочным очкам. Казалось, он с головой ушел в работу и не слушал меня. — «Человек — единственный, кто смело смотрит этим силам в лицо и, как только видит, что природа отворачивается от него, стремится найти средства самозащиты.»* Когда он вставал в пол-оборота, чтобы достать какие-то инструменты из ящика или попить воды, я видел вену, вздувшуюся у него на лбу, пятна пота подмышками, и гадал, сколько он спал этой ночью: пять часов или три? Я слышал, он ворочался и бормотал во сне, а потом встал и удалился по своим делам — неугомонная сомнамбула. Иногда Майки ловил мой взгляд. Он никогда не отворачивался первый. Помню, в детстве мы с ребятами обошли Фабрику вдоль и поперек, начиная от Шоколадного цеха и заканчивая цехом Изобретений, но теперь наша свобода была не безгранична. Появились отсеки, в которые Майк запрещал нам ходить — на правах вожака. Аргументацией его были увещевания, вроде: «Доверьтесь мне или ебитесь, как хотите». Мы посоветовались и выбрали первое, даже не подозревая, что когда-нибудь горько об этом пожалеем. Конечно, я нарушил договоренность, но не нарочно: просто испугался за Майка. Полночи я слушал его сопение и постанывания: парню снились кошмары. Я лежал на боку, не сводя с него глаз. Потом он вздрогнул всем телом и вскинулся на матраце — как из пруда вынырнул. Огляделся по сторонам, нащупал зачехленную биту, сжал рукоять. Что-то пробормотал себе под нос. В тусклом свете промышленных светильников с толстыми плафонами он казался призраком, а не человеком. Он не заметил моего взгляда. Поднялся, не упуская биту из рук. Потер глаза, прогоняя остатки сна, и, огибая наши с Августом матрацы, нетвердой походкой двинулся к выходу. Он выглядел как маленький мальчик, который идет в родительскую постель и волочит следом за собой плюшевого медведя, чтобы было не так страшно искать путь в темноте. Только вместо медведя у Майка была бита, обмотанная колючей проволокой - вчера он отмывал древко от крови, но безуспешно. Я поднялся и, выждав несколько секунд, на цыпочках двинулся за ним. Майк брел в сторону «закрытой» части здания, куда нам с ребятами вход был воспрещен. Я бы за ним не пошел, если бы твердо знал, что он проснулся, а не бродит во сне, как лунатик. Тетка моей матери страдала сомнамбулизмом. Однажды едва не опустила младенца в кипящую воду (если дедушка Джордж не врал), и при этом спала, как сурок. Малец заорал и тетка проснулась. Может, если крикнуть, Майки тоже выйдет из прострации? Или размозжит с перепугу мне голову битой — одно из двух. В любом случае, его нельзя было оставлять одного. Майк скрылся за поворотом, и я ускорил шаг. Я даже не понял, когда изо рта перестал идти пар, воздух стал сухим и затхлым, запахло соляркой. Здесь светильники уже не работали. По звуку я определил, что Майк спускается по лестнице — я даже не подозревал, что под Фабрикой есть нижние этажи. Я высунулся в дверь цеха и посмотрел вниз. Лестница из оцинкованной стали круто уходила вниз. Высоко. Шахта? Через пару пролетов шаги затихли, заскрипели плохо смазанные петли железной двери, и яркий свет, освещающий до этого лестницу, погас — дверь за Майком захлопнулась. Какая-то тайная комната с василисками. Дальше идти я не рискнул. На следующий день Майк вел себя, как ни в чем не бывало. Даже казался выспавшимся. Копался в инструментах и химичил с проводкой, которая все чаще отказывалась сотрудничать. Я выбрался наружу и жег забрызганную кровью одежду — безопаснее было найти новую, чем отстирывать гемолимфу бледных. Чем занимались Верука и Виолетта — черт его знает, к обеду рассорились в конец. Кажется, Виолетта ударила нашу страдалицу, но в подробности дела я не вникал. Это Август рассказал мне, пока удобрял минеральными подкормками сахарную свеклу — он любил копаться в земле и чужих отношениях. Ближе к трем я ушел читать, пока светло. С тусклыми фабричными светильниками не почитаешь. Под вечер Виолетта позвала всех наружу. Мы собрались во внутреннем дворике Фабрики, окруженные двухметровой оградой, и наблюдали за Августом– он колдовал над кастрюлькой с супом. Нержавейка, не привыкшая к таким температурным нагрузкам, давно почернела так, что не отмыть, пища на ней обычно пригорала, но никто не жаловался. Все, как заколдованные, смотрели на языки пламени, посылающие в небо снопы искр. Была безлунная теплая ночь. Мы сидели кружком, подкатив к огню березовые пеньки, и подкидывали в него время от времени сухие ветки. Те уютно потрескивали и почти не дымили. Майк расхаживал с битой наперевес по бетонному забору, алчно вглядываясь в ночь, точно часовой. Верука настраивала укулеле. Я не сводил глаз с Виолетты: зачем ей понадобился дневник Веруки? Это не давало мне покоя. Но та всячески игнорировала мой взгляд, и вскоре нашла себе занятие: принялась ехидно комментировать музыкальные способности Веруки. Мы редко собирались на открытом воздухе, разве что в такие безлунные и тихие ночи, зачастую же сидели в бункере, как крысы, перебивались сух-пайками и консервами. Но желудки наши лечить было некому, и Августус, приверженец здорового питания, настоял на редких питательных вечерах. Таких, как сегодня. Наконец, укулеле зазвучала более-менее сносно, и Верука запела высоким, хорошо поставленным голосом «Radioactive». Я погрузился в воспоминания о тех днях, когда, зафиксировав волосы гелем, отпросился у мамы на концерт Imagine Dragons. Мне было шестнадцать, я здоровски накидался и подрался за девчонку. Толпа ревела, все толкались, а ее парень решил, что я к ней пристаю. Скольким из той толпы удалось выжить? Виолетта, которая только что сыпала оскорблениями, принялась подпевать. Как-то незаметно к девушкам присоединились Август и я. Майки спрыгнул с забора, обошел наш импровизированный лагерь, подкрался ко мне сзади, вцепился плечи, да как заорет вместе со всеми: слуха у него не было, зато вопли шли прямо от сердца. Жаль, что прямо мне на ухо. Вот такой нестройный (в частности, из-за Майка) хор голосов вздымался в небо, скрепляя наше вынужденное братство атмосферой общности: Welcome to the new age, to the new age… Я пел и смаргивал позорную влагу с ресниц. Есть ли вообще выжившие, помимо нас? Что будет дальше, когда электричество перестанет работать, запасы в супермаркетах иссякнут или на Фабрике станет небезопасно? Последний аккорд вышел как-то смазано. Верука отложила инструмент и решительно отчеканила: — Я хочу выбраться в город, — вот, что сказала она. — Прости? — Виолетта оторвалась от куска мяса, который только что выудила из консервов складным ножом. — Я ничем не хуже тебя, — спокойно сказала Верука, откидывая волосы со лба. — Я, может, и не блещу талантами — так обучите меня! Вы все считаете меня слабой и ни на что не годной… Я не хочу вам ничего доказывать. Но я хочу жить. И вы тоже. Если вы не возьметесь за меня сейчас, — она вздохнула, собираясь с мыслями, — я не смогу помочь вам, когда придет время. Красиво сказала. — Это невозможно, — буркнула Виолетта, таращась на Веруку так, словно та просила доставить ее на Марс. Майк отпустил мои плечи. Я не только не видел его, но и не чувствовал больше тепла его ладоней. И на секунду меня накрыла паника, что он исчез вообще. А когда он заговорил, меня будто обдало ледяной волной: — Хорошо, дорогая. Ты отправишься с нами на вылазку. Ты, конечно, отдаешь себе отчет, что не вернешься. Я задрал голову, чтобы взглянуть н Майка. Он и правда это сказал? Фразу заглушил страшный треск прямо у нас над головой. Мы повскакивали с мест, всматриваясь в темень, пока не увидели вертолет, бередящий кроны деревьев. Кажется, он пошел на снижение. Мы застыли, не в силах лишний раз вздохнуть. Это что же, спасательная операция? Власти распорядились? Нас заберут? Кошмару конец? Я почувствовал, как скрутило желудок, и едва успел отвернуться от друзей, чтобы не выблевать все им под ноги. Всплеск — шипение: Майк перевернул кастрюлю с супом и залил костер. — Это не ПСС! — рявкнул он. Вена на лбу пульсировала. — Живо все в здание! В этот раз вертолет не присел — недостаточно места, сплошная лесистая местность. Но Майк был мрачен, команда в унынии. И он, и я, и, кажется, каждый на этой проклятой Фабрике понимал: кем бы ни были пилоты вертолета, они нас увидели. И они вернутся.