Guilty pleasure

      Открыть дверцу морозилки, поморщившись от противного чавкающего звука допотопной вакуумной прослойки, в который раз пообещав себе выкинуть на помойку это дерьмо. Там на верхней полке у стенки, покрытой замёрзшими капельками конденсата, всегда лежит заначка с вишней, заботливо завёрнутая в непрозрачный пакет. Чтобы не спалили случайные гости, которых и так, откровенно говоря, немного бывает в квартире Гэвина. Ещё меньше из тех, кто бывает, добираются до его холодильника, но осторожность никогда не помешает.       Замёрзшие ягоды, больше похожие на бусины, с громким стуком высыпаются в тарелку, пакет, как всегда, успевает испачкать руки. Мелкая ледяная крошка цвета крови уже повсюду, и Рид тихо матерится сквозь зубы, когда пытается стереть её рукой, только сильнее размазывая по поверхности белого стола. Потом же не ототрёшь нормально, впитается в пористый пластик и долго будет напоминать о минутах слабости розовыми разводами. Он быстро бросает бессмысленное занятие и закидывает тарелку в микроволновку, оставляя цветные крапинки на дверце, а после, уже матерясь в голос, бежит за тряпкой. Следы с горем пополам удаётся оттереть, хотя в неровном желтоватом свете кухонной люстры толком не разглядишь.       Тряпка летит в раковину: всё, что мог, он уже сделал. Гэвин стоит, облокотившись бедром о край стола, и смотрит на тарелку, медленно крутящуюся за тёмным стеклом. Злость потихоньку начинает отпускать, уступая место привычной усталости, мышцы ноют: за день пришлось нехило побегать и даже пару раз помахать кулаками. Теперь пару дней будет светить красивым фингалом на пол-лица от оказавшегося чересчур прытким наркоши. Получите, распишитесь. Он трогает лицо кончиками пальцев и с удивлением смотрит на красное, пока в тормозящей голове наконец не вспыхивает облегчение. Всего лишь забыл помыть руки.       Тишину квартиры прорезает одинокое «дзынь» микроволновки, заставляя поморщиться от слишком резкого звука. Рид тянется к дверце, но на полпути останавливается и снова мочит тряпку в холодной воде. Крупинки неохотно отстают от поверхности, пластиковой и глянцевой, и даже в таком поганом освещении видно, как сильно она залапана жирными отпечатками. Ничего, потом вытрет. Когда наступит это очередное «потом», он старается не думать. Керамическая тарелка беспощадно обжигает пальцы, и Гэвин, шипя, со стуком опускает её на стол. Четверть ёмкости занимает тёмный сок, смешанный с растаявшим льдом, и он с минуту пялится на эту жидкость, которая как никогда напоминает густую кровь. На этот раз отпускает довольно быстро, и он берёт тарелку, предусмотрительно вооружившись старой, местами подпаленной прихваткой, и с облегчением опускается на широкий подоконник.       Одна из створок широко открыта, впуская в душную маленькую кухню посвежевший к вечеру воздух. Лето под конец решило расстараться и опустить на город всю жару, не растраченную в предыдущие месяцы. Даже сейчас чувствовалось её горячее дыхание от нагретого на солнце камня и бетона, хотя к середине ночи должно стать терпимо. Настолько, чтобы можно было забыться беспокойным сном, не ворочаясь с боку на бок, сбив тяжёлое одеяло куда-то в ноги. В такие ночи, полные стоячего воздуха, спалось особенно тяжело, втягивало в мутный полубред, в котором искажалось прошлое и настоящее, сплетаясь в тягучие больные фантазии.       На дереве через дорогу звонко зачирикала одинокая птица. Гэвин осоловело моргнул, чувствуя, что устал намного сильнее, чем показалось вначале. В глаза будто пригоршню песка сыпанули, пришлось поморгать, чтобы хоть немного убрать царапающую сухость. Правая часть лица ныла, и хорошо было бы приложить к ней лёд, но в морозилке болтался только одинокий пакет с вишней, про которую уже и вспоминать не хотелось. Тарелка в руке порядком остыла, и Гэвин осторожно сунул туда пальцы, подхватывая мягкие тёплые комочки. Во рту сразу стало кисло и противно, аж скулы свело, но он, для порядка двинув челюстью пару раз, проглотил их вместе с густой слюной. Сам виноват: сахар кончился уже с неделю назад, но он вспоминал об этом, только переступив порог квартиры.       Годами ничего не менялось. Люди приходили и уходили, иногда появляясь всего на ночь, иногда задерживаясь на пару недель: дольше его мало кто мог вытерпеть. Да Рид и сам не шибко стремился к длительным отношениям, не желая подстраиваться, меняться, идти на компромиссы. Вместо совместных ужинов, праздников и долгих задушевных разговоров были срочные вызовы, прорва работы, травмы и быстрый перепих на диване. Иногда он от усталости забывал собственное имя, а даты сливались на календаре в одну сплошную линию. Поэтому даже злиться не хотелось, в очередной раз наблюдая знакомую картину, с собранными вещами и громко хлопнувшей входной дверью. Соревновались они, что ли, негласно, кто сильнее захлопнет, но дешёвый трюк, вырванный прямиком из сопливых фильмов, не производил никакого впечатления, кроме желания догнать и сломать руку, чтоб неповадно было портить чужое имущество. Но так ни разу и не догнал, не остановил. Уходя – уходи.       Слегка вяжущий вкус уже не так раздражает, и Гэвин неторопливо съедает ягоды одну за другой, бездумно водя взглядом по пустынной улице. Где-то из комнаты пиликает входящим сообщением мобильный, как всегда забытый в кармане джинсов. Двигаться слишком не хочется, если что-то срочное, то позвонили бы, не тратя время на набор текста. За следующие пять минут телефон бренчит ещё три раза, но подоконник и усилившийся ветер по-прежнему остаются более предпочтительной перспективой. Тишину пустой улицы прорезают далёкие раскаты грома, и Рид чувствует, как натянутая внутри струна постепенно расслабляется в предчувствии спасительной прохлады. Возможно, этой ночью он уснёт намного быстрее.       Последняя вишня отправлена в рот. Он смотрит на свои пальцы, испачканные соком, на неровности кожи, причудливо расчерченные алым, и думает, что не всё так плохо, как казалось ещё час назад. Операция, пусть и не без косяков, завершилась успешно, притон зачищен, никто не смог скрыться. Завтра ждёт уйма работы, допросы, отчёты, улики – привычная рутина. Очередной выговор от начальства – за пропущенный ствол, который только благодаря не в меру шустрому пластиковому детективу не прострелил ему башку. «Надо больше спать», – думает Гэвин каждый раз после таких осечек, но вместо этого стабильно продолжает полночи пялиться в потолок, а после мутных снов не чувствует ни капли отдыха.       В какой-то момент перестают спасать и кофе, и энергетики, а громкий голос превращается в сердитое рычание. Как сегодня, вместо благодарности он по привычке раздражается только сильнее, больше на себя, чем на Ричарда, но последнему невдомёк, и аккуратные брови изгибаются в недоумении и будто бы обиде. Рид смотрит на эти тёмные росчерки, на морщинки, собравшиеся между ними, на опущенные уголки губ и кривится, даже себе не в силах объяснить почему. Бормочет что-то нецензурное под нос, выщёлкивает искру из зажигалки и отходит в сторону машины, спиной чувствуя внимательный взгляд. Хочется крикнуть, чтобы не смотрел вот так, как обиженный щенок, или показать средний палец, или встряхнуть, вцепившись в пиджак, или просто протянуть руку и аккуратно разгладить морщинки пальцем. Прикосновением стереть злые слова, которые не удаётся держать за зубами. Но он просто садится за руль, махнув на прощание патрульным, и уезжает домой, чтобы почти с порога кинуться есть вишню вместо нормального ужина.       Это начинается ещё в детстве, в тот год, когда родители привозят его на ферму какой-то далёкой тётки на всё лето. Гэвин – мелкий, шумный, несдержанный, часто ругается с ней, с соседскими детьми, со всем миром, обиженный на вынужденную ссылку в глушь. И ноги каждый раз уносят его в тенистые глубины сада, где растут невысокие вишни, в то лето обильно усыпанные плодами. Вначале кислыми до тошноты от незрелости, а после приятными и даже будто сладковатыми, напитавшимися жарким солнцем. Он больше ни разу там не был с того самого лета, а вот привычка не только прижилась, но и протянулась красной линией сквозь года. Такая маленькая невинная привычка, его guilty pleasure, как было модно говорить лет двадцать назад, а может, и сейчас, кто знает. То, о чём не довелось рассказать никому.       Ветер приятно обдувает остывающее тело, и слышится, как по козырьку начинают стучать первые капли подкрадывающейся грозы. Гэвин решает выпить оставшийся сок прямо из тарелки, морщится, тяжело сглатывает и дёргает рукой от внезапно раздавшегося дверного звонка. Холодные капли стекают по подбородку, пачкают домашнюю майку, несколько штук расползаются некрасивыми пятнами на шортах. Трель раздаётся ещё раз, дольше, настойчивее, и Рид сердито матерится, сползая с подоконника и торопливо пытаясь вытереть лицо тыльной стороной ладони. Он не ждёт гостей, и расслабленность как рукой снимает, снова затапливает едким раздражением. Тарелка с грохотом опускается в раковину, расплёскивая остатки сока, босые ноги шлёпают по давно не мытому полу, подстёгиваемые неприятным звуком.       Гэвин открывает дверь рывком, не глядя, в глотке клокочут заготовленные ругательства, призванные сразу объяснить визитёру, что ему тут не рады, да так и остаются внутри. В коридоре стоит Ричард. С непривычно растрёпанными волосами, со стекающими по лицу одинокими каплями воды от начавшегося ливня, в успевшей слегка намокнуть чёрной рубашке. Он застывает с поднятой возле звонка рукой и смотрит расширившимися испуганными глазами. Гэвин не успевает сказать ни слова, когда его вталкивают в глубину квартиры и бесцеремонно ощупывают лицо и шею тёплыми пальцами. Удивление настолько яркое, что перекрывает все остальные эмоции, и он молча стоит, опешив, и позволяет этим длинным пальцам трогать себя. Отмирает только тогда, когда чувствует движение воздуха возле щеки и горячий, слегка влажный язык, быстро мазнувший по коже. Перехватывает чужие руки, отводя в сторону, и наконец обретает голос:       — Какого хрена ты делаешь, жестянка?! Совсем от воды закоротило, что ли? – голос звучит внезапно хрипло, царапающе прокатываясь внутри, и приходится сердито прочистить горло.       Ричард молчит, не реагируя на окрик, и его напряжённое лицо вытягивается в удивлении, диод заполошно мигает жёлтым, а брови приподнимаются, разом делая моложе лет на пять. Гэвин с недоумением смотрит на эти метаморфозы, забыв, что они находятся почти вплотную друг к другу, так, что чувствуется тепло чужого тела, а потом до него доходит. Смех вырывается изнутри до того, как он успевает сдержаться, сильный, немного нервный, и голова упирается в твёрдое плечо. Напряжённая струна, которая скручивала внутренности последний месяц, лопается с громким надсадным звуком, по телу прокатывается волна тупого облегчения, и Гэвин краем сознания понимает, что не помнит, когда в последний раз так смеялся. Он поднимает голову, всё ещё подрагивая от затихающего веселья, и с какой-то даже нежностью смотрит в укоризненные серые глаза. Передовой андроид-детектив наконец распознал вишнёвый сок.       А потом Гэвин вспоминает, как смотрятся розовые разводы на белом гладком пластике, и смеяться уже не хочется. В морозилке у дальней стенки, покрытой каплями замёрзшего конденсата, ждёт почти килограммовый пакет чудесной кислой вишни, а вечер только начинается.