Секрет

      Они встречались за полночь, когда все спят. Не веря, что он и правда это делает, Эрвин выскользнул из-за двери своей комнаты, как умел, бесшумно прошел по пустому темному коридору, оглянувшись на странный звук — обычные ночные шорохи. У нужной двери расправил складки на белой рубашке, пригладил волосы — сам не понимал, почему каждый раз так волнуется.       Его слышали без стука, каждый раз. Леви приоткрыл дверь, исподлобья взглянул на старающегося выглядеть собранным Эрвина и пропустил его в комнату, осторожно прикрыв дверь и щелкнув на всякий случай замком.       Они не разговаривали почти никогда в эти встречи. Эрвин прошелся по комнате, зашторил окна и снял форменную куртку и сапоги. В дрожащем свете единственного зажженного в комнате светильника черты его лица казались заостренными и грубыми, как у незаконченной глиняной скульптуры — его выдавало едва заметно учащенное дыхание: никто не заметил бы, но Леви замечал и ждал у двери, пока его командир сам вздохнет, закатает рукава рубашки и сядет за стол.       Они не разговаривали: сидели друг напротив друга и пили чай, горячий настолько, что вкуса почти не ощущалось. Эрвин сжимал чашку двумя руками, грея отчего-то холодные руки, и наслаждался возможностью ничего никому не говорить и позволяя Леви долго рассматривать себя, чувствуя на себе внимательный и — он замечал это — немного встревоженный взгляд.       — Полночь, — сказал Леви, и голос у него был хриплый. Эрвин потушил светильник.       Они встали, оставив чашки стоять друг напротив друга — начищенная до блеска изящная чашка Леви, разменивающая уже не первый десяток лет, и Эрвинова — надколотая, с отбитой неизвестно когда ручкой, но бережно хранимая в ящике стола, там, где никто не найдет.       Эрвин всегда делал шаг первым, приближаясь, неотвратимый, как шторм. У них обоих перехватывало дыхание, когда одна рука Леви ложилась на Эрвиново плечо, а другая оказывалась в мягком, но приятно-крепком захвате пальцев. Леви делал шаг назад, глядя в синие глаза перед собой, не колеблясь ни секунды.       Эрвин вел — и Леви следовал каждому его движению, ловкий и бесшумный, плавно двигающийся в чужих руках, как будто за их пределами никогда не существовал. Не слышащий чужого сердца, но знающий, как оно бьется — он всегда угадывал шаги Эрвина, не нарушая их собственный ритм, но время от времени позволяя им двоим оказаться друг к другу чуть ближе, чем того требовал танец, чувствуя дыхание Эрвина на своих волосах и тут же отступая.       Они танцевали всю ночь. Ступали осторожно, боясь быть обнаруженными, хотя разговоры все равно ходили — они никогда не обсуждали, что на самом деле происходит, когда они кружат по комнате босые, в темноте, освещенные только тусклым лунным светом, пробивающимся сквозь неплотно задернутые занавески. Леви чувствовал, как мышцы под его ладонью расслабляются, и как Эрвин отдается их секрету больше, чем службе, и ощущал странную смесь удовольствия и нежности, в которой не признался бы даже под пытками.       Они остановились посередине комнаты, восстанавливая сбившееся дыхание, еще держась друг за друга. Леви уткнулся лбом в плечо Эрвина, пытаясь без слов передать ему хоть малую часть своей тревоги за него, за них обоих и за весь чертов мир, затем отстранился, снова зажег фонарь и смотрел, как Эрвин в спешке шнурует сапоги, настороженный, как будто они совершили преступление.       Перед уходом Эрвин всегда выглядел так, как будто хотел сделать что-то, но не решался — задерживался у двери на мгновение, как будто принимая решение, и затем проворачивал простенький замок и тихо уходил тем же путем, что пришел, оставляя Леви мыть чашки и задумчиво пялиться в пустоту остаток ночи.       Леви не ждет его тем вечером — проверяет отчеты, хмурит брови: между ними пролегает только-только намечающаяся складка. Он задумывается и слышит Эрвина только тогда, когда он приоткрывает дверь и появляется на пороге.       — Тебе сказали лежать.       — Потанцуй со мной.       У Леви что-то тяжело ухает в груди от этого голоса. Он гасит светильник, встает из-за стола, разминая запястья и шею, под ходит ближе — настолько близко, что слышит, как бьется сердце Эрвина. Кладет руку ему на грудь, ощущая под ладонью тепло и бешеные удары — как будто нет под ней ни рубашки, ни кожи, ни грудной клетки, только сердце. Стоит так всего секунду, потом плавно делает шаг назад, увлекая Эрвина за собой.       Они осторожны друг с другом, медлят и волнуются, потому что это сложнее, чем сражаться с титанами. Эрвин перехватывает руку Леви, и тот чувствует, как дрожат пальцы командора.       Он неловок — без руки и только что с больничной койки — и знает это, смущаясь и путаясь в собственных ногах. Леви старается не думать о том, как рукав рубашки свисает с плеча и болтается, пока они танцуют.       Леви старается не думать, как пусто ему без руки на спине, потому что это малодушно и жестоко, и вдруг перестает думать совсем, когда Эрвин останавливается и прижимает его к себе, позволяя, наконец, вцепиться тонкими пальцами себе в спину и обнять так крепко, что перехватывает дыхание: он всегда забывает, насколько Леви сильный на самом деле. Его ведет в сторону, и они оседают на холодный пол — как были, в объятиях друг друга, переплетенные до такой степени, что трудно было сказать, где заканчивается один и начинается другой.       — Я немощен, — говорит Эрвин, очень тихо, словно признаваясь в страшном проступке. — Я больше не часть отряда. Как я могу отправлять их в бой, — он не говорит «на смерть», — если сам останусь позади? Никто не пойдет в ад за таким, как я.       Он чувствует, как руки Леви больно сжимаются вокруг его туловища.       — Я пойду, — говорит он: неясно, зло или страстно, — я пойду в ад, если прикажешь. Прикажи мне сойти в ад, Эрвин, и я не стану противиться.       Леви боится отстраниться и посмотреть Эрвину в глаза — ему и самому страшно от своих же слов и от того, как легко они ему дались. Боится и потому так и делает — отпускает медленно, ведя руками по спине, силясь и вправду перестать касаться, и смотрит, чтобы больше никогда не забывать свою страшную тайну: это не клятва всему человечеству. Это клятва мокрым Эрвиновым глазам.       Они встают, не говоря друг другу больше ни слова: Леви вновь зажигает лампу, не глядя на Эрвина, сгорбившегося у двери, продолжает заниматься документами и замечает, что ни черта не может в них разобрать. Затем отбрасывает бумаги, вскакивает с места и в два шага оказывается рядом с Эрвином — кладет ему руки на горячие щеки и целует коротко, прикрыв глаза и мысленно себя хороня.       Его притягивают ближе, сгребая в охапку. Леви толкает Эрвина в грудь, отрываясь от него, тяжело дыша и чувствуя, как на душе удивительно пусто и хорошо.       — Уходи прочь и никогда не умирай.       Дверь закрывается с громким хлопком.       Он не станет больше ждать. Будет отвлекаться на чтение, на наблюдение за ночными птицами через окно, но ждать не станет. Пройдет еще чуть-чуть времени — и перестанет дергаться от каждого шороха за дверью, ожидая, что она откроется, и там будет стоять Эрвин.       Леви достанет из ящика одну чашку, наконец-то сумев удержаться. Обхватит обеими руками, грея замерзшие пальцы, и вдохнет душистый пар над горячим чаем.       И, проклиная все на свете, все равно встрепенется из-за шума в коридоре.