Разрушение стен

      Кристаллы преломляемого света распадаются, и фигура Адама Дженсена материализуется возле двери, замковую систему которой он только что взломал электронной отмычкой. Щелчок, протяжный звон: бойцы Двали не замечают этого, полностью увлечённые назначенной проверкой «девочек». «Девочки» танцуют под безвкусный набор психоделических нот, а за ними наблюдают неусыпно и голодно. С надеждой, что как можно большее число отобранных московских рабынь дадут пустить под нужды и задачи нижних слоёв трудящихся, что некоторые из них попросту не справятся ни с напряжением перед двумя десятками мужчин, ни с преодолением преждевременного алкогольного опьянения.       Дженсен оказывается в помещении, где в первую очередь ударяет затхлостью и душной вонью. Обонятельные рецепторы остро реагируют на паршивость микроклимата, в то время как оптический имплант помогает перестроиться под тусклое освещение. Печально и со скрежетом светодиодная труба мигает из-за угла, посылает явно последние бледно-жёлтые лучи, оставляя грязное цветовое месиво на ближайших стенах. И Дженсен готов поклясться, что видит в бурых разводах и потёках, спускающихся от неровного потолка, именно кровь, а никак не признаки бывалого прорыва труб.       Он ступает вперёд, готовый вот-вот атаковать обнаруженное слабое место в конце комнаты, но почти тут же попадает в засаду — небольшой настенной надписи, явно начертанной не английскими буквами, но точный вывод сделать нельзя, как и перевод. Надпись частично скрывается за пропитанной потом, рвотой и алкоголем подушкой, покоящейся на матрасе. Небольшом и зассаном, с веющим от него каловым духом и чем-то как будто… лекарственным.       Адам подходит ближе, зачем-то сворачивая с намеченного пути. Среди груды грязного постельного белья он обнаруживает насадку под пузырёк дозы уже знакомого ему наркотика неон. Непроницаемое выражение лица охватывает едва заметными изменениями, однако в целом агент остаётся спокоен. Перед ним на уровне колен висит настенный бейдж с помещённым в него листом бумаги. На листе — чья-то анкета, и когда Дженсен опускается на корточки, у него мигом завязывается знакомство с девчонкой, заплаканные глаза которой удаётся рассмотреть даже при низкокачественной чёрно-белой печати. Пытливый взор соскальзывает с фотографии и имени. «Тринадцать лет».       С несколько секунд Дженсен сидит неподвижно, вслушиваясь в творящееся снаружи. Как шлюхи, едва ли все оказавшиеся здесь по собственной воле, искусственно смеются и зазывают танцевать вместе с ними. Как бойцы Двали переговариваются, кто-то отпускает сальные комментарии и громко-громко хохочет, сам не выдержав спиртового натиска. Музыка гремит так, что вибрируют стены; однако здесь всё вопреки погружено в немую вирусную мрачность. Когда подушка оказывается медленно отодвинутой в сторону, слова, написанные кириллицей — «Мама, забери меня!» — проникают под кожу и трясутся червивым миражом. Адам зрительно впивается в них и, выразительно дёргая надбровными дугами, убирает скрывающие глаза линзы.       «HELP» рядом пронизывает уже знакомым и почти что родным. Неровными краями, смазанной последней буквой, небольшой чертой маркера, как будто послание должно было содержать ещё что-то важное. Всё ещё предаваясь гипнозу, Адам протягивает руку, самыми кончиками искусственных пальцев касается сухой стены с облезшим куском обоев. Ведёт вниз, затем вверх. Неторопливо оглаживает каждую букву, и отливающие то зеленью, то желтизной искусственные радужки сдвигаются, уменьшая зрачок. В голове шум, растворяющийся под гнётом возникающих образов, что становятся всё более красочными. Не особо далеко висит второй бейдж с опознавательным листом, где мелькает лицо девочки куда моложе первой. «Одиннадцать лет».       Плавно поднявшись, Адам Дженсен резче, чем должно, разворачивается, двигается к противоположной стене, проявляет странную нерешительность и вертит головой, будто что-то выискивая. Находит: возле матраса, который по размеру заметно меньше предыдущего, целую кучу использованных презервативов, добавляющих к общему смраду свой особый привкус. Тут же обнаруживается третий именной лист, почти вызывающий тремор в области солнечного сплетения. Агент снова присаживается, чтобы разглядеть и лицо, и имя, и возраст, а взамен этого получает голос у себя в голове: маленький, тонкий, по юному наливной. Голос буквально напевает: «Не верь, не бойся, не проси…» А тот же самый текст, начертанный на стене, едва не разбегается перед оптическими имплантами, среагировавшими на него так, будто стали живыми глазами.       «Не верь, не бойся, не проси!»       Быстро убирается в сторону какая-то коробка, что вызывает грохот из-за попадавших пустых вёдер. Никто не идёт проверять причину подозрительного шума, зато Дженсен видит разорванное детское бельё и блузку с кружевным воротничком. Когда-то он был предметом гордости, определённо. Наверняка шедший не в комплекте с блузкой, а связанный руками любящей матери, бабушки. Теперь же валяется в склизкой черноте, от которой бегут тараканы, не задевая ботинок Дженсена. Одно из насекомых пролезает под запертой дверью, чем вызывает острое желание точно так же выйти. Сбежать.       «Ты нас слышишь? Эй, ты нас слышишь?..» Слышит, когда вдруг пересекает чёрным призраком коридор и оказывается в комнате напротив — точно такой же уродливой, спёртой, угнетающей. В ней чуть больше света, но и куда больше свалки из средств для уборки, строительной утвари, опустевших баллонов. Будто помещение использовалось не только как складирование насильно свезённых персон, но и банальная кладовка. Настенные бейджи не так сильно бросаются в глаза, один вовсе спрятался за пустыми десятилитровыми бутылками. Адам Дженсен вновь присаживается; даже подаётся вперёд, сжав уголок листа, словно этим поможет себе разглядеть лучше текст. С фотографии на него взирают загнанно, тоже заплакано, тяжело. Эта тяжесть сохраняется и при отстранении, ведь при выясненном возрасте очередной жертвы — восемь лет — все представления о действенности работы органов правопорядка катятся в ад.       «I WILL DIE TOMMOROW»       «будте вы проклиты!!!»       Опять детская одежда — обнаруживается в ближайшем комоде, стоит только нетерпеливо выдвинуть ящик. Долго Дженсен разглядывает девичьи плавки, что почти полностью заляпаны высохшей кровью, более-менее чистые футболки, достаточно аккуратно сложенные джинсы. Мысль закрадывается, что это старшие девочки помогали; не теряется, когда закусивший изнутри губу агент высматривает кукольные ноги и медленно опускает к ним руку, затем вытягивает наружу, чтобы воочию лицезреть наряженную искусственную красавицу. Платье, собранное из лоскутов буквально теми же лоскутами, только разорванными и растянутыми на полосы, выглядит добротной работой. И мило приятной. Как будто с её помощью хотели ребёнка порадовать в самый кошмарный период его жизни.       Продолжение тусклой, полностью механизированной музыки. Техно-бит, пляшущий отчаянными белыми отражениями в сохранившихся роскошных люстрах театра, во всех их хрусталях-осколках. И в глазах из тех совсем взрослых «девочек», которым уже заранее объявили — остаются. А поскольку остаются, то кто-то тащит двоих за сцену, тянет в темноту не под прицелом пистолетов, но угрозой взятия жёстко и по кругу. «Девочки» смеются, хотя им точно не смешно: это Адам Дженсен, уже успевший переместиться в третью комнату, способен определить без всякого КАСИ. Они смеются, якобы совсем не опытны в отсасывании, когда бренчат пряжки ремней, на что получают мурчащее и мнимо сочувствующее: «Ну вот видите? Вы ещё совсем не готовы».       Пока идёт обучение — «scums» — Адам ворошит фекальное гнездо из почти развалившегося матраса, никчёмного одеяла, простыней. Не оглядывается, потому что позади — пригвождённая к стене конструкция с кандалами-браслетами, аккурат над спальным местом. Позади — три насадки под пузырьки неона. И ещё две рядом. И ещё столько же возле мусорки, от которой веет блевотиной. Он поднимает взгляд, чтобы натолкнуться на новый опознавательный лист да услышать: «Мне было шестнадцать лет, но удивительно, что крепче оказались младшие». Желчь толкается комком под кадык при повторном чтении размашистой и яростно нанесённой рядом надписи: «БОГ НАКАЖИ ИХ ВСЕХ».       «Боже, как хочется жить!..» светится на другой стене с лирической пронзительностью, революционной оглушительностью и наносит душе раны глубокие, несмотря на успешное сохранение внешней непроницаемости (пока). «NO» — как затеянный пожар, как уже чиркнувшая спичка, которую в последнюю секунду выхватывают и отбирают. Следом обязательно шло наказание — Адам Дженсен видит ещё больше презервативов с остатками спермы в них, — следом взгляд падает на другое чёрно-белое лицо, затем на другое одеяло. Другие худые подушки, бутылки из-под «Чан Гуч», электрошокер без батареек и снова насадки, больше пластика богу синтетического наркотика!       Поднявшись, Адам разворачивается, порывисто крутится вокруг собственной оси, и на лицо его падает тень болезненной злости. «NO» и кириллическое «НЕТ» повторяются, вторгаются под обратную сторону зрительной периферии, где даже высокотехнологичный компьютер не в состоянии противостоять ртутным ядовитым представлениям. Агент, поспешно уходя в инвиз, снова рвётся в коридор, но не куда подальше, а в предыдущую комнату. К кукле.       «Сволочи!»       Он ищет её неправильно. Ищет, когда как ранее устроил на покой возле выхода из помещения, но почему-то сейчас забыл, сейчас выкидывает из комода одежду, которая уже никогда больше никому не пригодится. Стоит только зайти дальше и глубже, на самые нижние ящики, выдвигая их без всякой осторожности…       «…я здесь и у меня есть имя».       Лютая хватка на прижатом к стене ребру. Рывок на себя. Взрывной удар об пол. Комод обращается в рухлядь, его содержимое, придавленное полосами ДВП и полноценного дерева — во внутренние склизкие органы.       «Мы здесь!»       Дилдо, верёвки, «гранаты», несколько рулонов скотча. Один из них подкатывается к кукле, ударяется о её голову и падает. Адам Дженсен в самую последнюю секунду хватается за границу собственной выдержки — поэтому не повторяет вслед за скотчем. Снаружи засуетились, насторожились и, скрывая откровенную унизительную панику, пустились в активное матерное перебирание с озвучиванием выбора, кто именно пойдёт проверять, что вообще за хуйня.       Когда кто-то один решается, Адам уже готов.       — …они заплатят втрое больше. Это хорошо для бизнеса!       — Но какова цена? — рычит в ответ Отар Ботковелли. Рычит не яростно, не по-львиному и без фееричной апломбы, которой подавляет его Радич. Руки холодеют, в глазах — неподдельный ужас и стремление достучаться до ебучего кровожадного психа, не различающего пределы допустимого. Вот только видно, что Радич Николадзе успел уже полностью отстраниться от чьей-то там судьбы, когда финиш так близко, а награды за первые места невероятно привлекательны.       — Никаких, блять, споров! — Удар по столу и резкое вскакивание. При этом лицо Радича выдаёт до страшного восковую мимику, так что следующие слова Отар чуть ли не мямлит: «Мы ещё можем всё поправить. Мне известно, что у них запланировано в Лондоне, это может…»       — В Двали всё решаю я. Я! А не ты.       — Но эта Орхидея! Которую вы хотите заранее… доставить на конференцию.       — У тебя что, и уши, и башка говном забиты? — Не хватает барской, высокомерной ухмылки, однако Радич Николадзе её не преподносит. Он не показывает ничего живого, кроме зычных нот да рубящей со всего размаху громкости голоса. — Проваливай из моего офиса, живо!       Но не успевает Отар ни выполнить приказ, ни как-то возразить, как всё его тело ошпаривает ударом тока, прилетевшим из-за двери, подозрительно приоткрывшейся. Брови Радича лезут на лоб — он скорее удивляется, чем боится, — пока подчинённый продолжает конвульсировать и нечленораздельно мычать до момента окончательной отключки. Ему везёт приложиться головой сначала к мягкому подлокотнику дивана, что стоит за спиной, а затем уже растянуться на полу. Рука Николадзе молниеносно тянется к пистолету, который лежит на самом виду. Однако нападающий оказывается быстрее.       Свирепый, но болезненный вскрик заполняет кабинет, когда нано-клинок отрубает кисть.       — Сука! Блядина!.. — Зрение заволакивает кислотно-красным и удушающей чернотой, плоть визжит резаной свиньёй на своём языке физики. — Блять!.. — Следом Радичу удаётся разглядеть высокую зловещую фигуру, что проникает в кабинет нарочито медленно, без кипиша. Фигура алчуще смотрит, как кровь заливает часть стола и клавиатуру ноутбука, брызжет жирными каплями на оранжевый экран. — Я уб-бью тебя… убью!       Только вместо того, чтобы хвататься оставшейся кистью за пистолет, Радич мчится к панели безопасности. Сносит офисное кресло, едва не спотыкается позорно на мраморном полу и остервенело тянется, когда расстояния всего ничего — одного прикосновения хватит, чтобы наслать на этого ублюдка всю пражскую мафиозную армию! Вот только пальцы обжигает коротнувшим электричеством да взметнувшимися языками пламени, стоит нападающему пустить импульс, подаренный до того Отару, в панель.       — Сука!       На дальнейшее просто не хватает времени. Радич Николадзе слишком поздно обнаруживает незнакомца рядом с собой и на свистящем выдохе принимает в себя сразу два нано-клинка, которые вгоняют в живот до упора кулаками.       Становится тише. Слишком тише для сумасбродного воспалённого ощущения безопасности. Неужели в гримёрной нет ни одного телохранителя?.. Мысль ватная, запоздалая и ленивая; с ней Радич опускает трясущуюся голову, шокировано взирает на расползающиеся по светлому пиджаку кровавые круги. С ней он хрипит, и губы его покрываются жидкой натуральной помадой, не сразу потянувшейся тонкими струями по подбородку и шее. С ней он не верит, что ранение на самом деле существует! — ослепляющая боль тому не доказательство, даже её усиление при впечатывании спиной к стене.       Лишь когда он сам неровно касается себя — да, это оно. А затем поднимает руку. И уже находит лицо, преисполненное тёмного хищного торжества, не сравнимого ни с каким другим, дотрагивается до впалой щеки, острого среза скулы и по виску ведёт. Так, словно пытается запомнить для дальнейших рассказов в аду — какой именно ангел по душу явился. Для Радича Николадзе это как будто имеет огромное вселенское значение, не перечёркнутое испытываемым тошнотворным головокружением. Для ангела же?..       Его тонкая верхняя губа ближе к углам изгибается, предвещая оскал, и нано-клинки с натяжением начинают движение вверх. Радич изумлённо пищит, а затем лупит глаза до болезненных колик в глазницах, в самой границе кости. «Н-нет… — выстанывает он беспомощно и цепляется за внезапно обнаруженный ворот пальто, — н-не… надо…» Слышно, как лезвия, сохранившие нагрев, разделяют плоть на куски, как более твёрдая структура поддаётся им с ярким скрежетом, чавканьем и смачным хрустом. Кишки изворачиваются, срезанными виноградными гроздьями выпадают наружу, пока мозг буквально жужжит от напряжения последнего издыхания. Ребро за ребром ломается, пока кровь хлещет интенсивнее — на громком осипшем кашле Николадзе будто выхаркивает из себя собственное сердце. Но то удивительным образом не попадается под ласку мясника. Взамен — оба лёгких, трясущихся в яростной старательности, пускают шепотки да мнутся, да морщатся из-за исчезающего в них воздуха.       Ангел продолжает молчать, чем фиксирует на своём лице всё внимание. Радич обращает к нему утонувшие в слезах глаза с полностью покрытыми краснотой белками.       — П-по… пожа…       Хлыстом проходит обратное рассечение вниз, фонтаном брызжут жизненные соки, и душный смрад заполняет помещение до краёв. Так, полностью опорожнившись внутренностями на Адама Дженсена, Радич Николадзе ничком падает к его ногам.       «…мы всё ещё здесь».       Он знает. Адам прекрасно об этом помнит и знает. Будучи снова без линз, он очень долго стоит на месте и смотрит на труп, старательно пропитывается картиной верного сущего. Долго не успокаивает искусственные руки, держит их согнутыми, держит наготове — чтобы внезапно восставший из мёртвых Радич не был готов. Возникновение странного желания — попробовать на вкус кровь, что капает с краёв аугментаций, — не кажется чем-то неправильным, извращённо-аморальным. Но так и не разомкнувшиеся в порыве плотоядности губы не льнут к металлу сейчас, пускай хотеться продолжает.       Адам оборачивается. Отар Ботковелли похож на того, кто спит по-настоящему.       Его не хочется убивать (пока), на то есть причина. Причина есть и тому, что агент наклоняется, цепко хватает труп Радича за запястье, встряхивает, разводя ещё более эффектное месивное зрелище. Тащит его за собой, рисуя широкий кровавый шлейф, выносит из кабинета и добирается до другой панели безопасности, находящейся среди туалетных столиков, предоставляемых когда-то артистам. Не успевшая охладеть ладонь оказывается прижатой к пластику, а затем весь театр оглушает сирена, врываясь в мёртвую музыкальную какофонию мощным обстрелом. Она точно моментально вызывает волнение в зрительном зале да на сцене, где ещё ошивается немало личных бойцов Николадзе. Людей Ботковелли Дженсен тоже не стал убивать — отправил на покой да запер в отхожем месте.       Труп с глухим шмяканьем вновь падает на пол, когда как агент, загнав один клинок в пазуху киберпротеза, пренебрежительно стирает следы чужих пальцев с щеки и виска.       Остаётся смиренно дождаться атаки, чтобы потом, намного позже, услышать:       «Теперь мы свободны. Спасибо».