Операция "Птичий разгром"

Посмотри на огни и забудь про меня, У кровати зажги две церковных свечи. Если будет пытать тебя злая печаль, Посмотри на огни и в ответ промолчи… Игорь неотрывно смотрит на рыжее пламя нескольких старых свечей, разгоняющее засевший в квартире мрак. В глазах тут же появляются пятна-вспышки, а в голове — болезненные воспоминания, но взгляд Игорь всё равно не отводит. Смотреть на свечи не так больно, как в полные лютой, звериной тоски глаза Волкова, недавно узнавшего о смерти единственного друга. И пришедшего к почти незнакомому полицейскому с одним-единственным вопросом… — Почему он покончил с собой? — снова хрипло спрашивает Олег, нервно сжимающий пальцы до побелевших костяшек. — Он ведь не мог просто так… Не мог, мысленно соглашается Гром. Серёжа до последнего любил жизнь, даже когда половина её рухнула с известием о смерти Олега. Который вернулся живым, когда Серёжа был уже полгода как мёртв — какая ирония, и какая судьба всё-таки сука. Так почему? Потому что от одиночества создал себе демона и не смог с ним справиться? Потому что предпочёл принести себя в жертву, чтобы этот демон не вырвался на свободу? Всё так, но как рассказать об этом застывшему в скорби и ярости Олегу, Гром не представлял. Да и у самого перехватывало горло от тоски, стоило лишь вспомнить остывающее тело на собственных руках. Гром не знал, смог ли сам смириться с его смертью. По мосту через реку оттуда сюда, Домой, домой. По пустым коридорам и проданным снам, Домой… В квартире Грома темно и холодно — заплатить за отопление и свет он ещё не успел, только недавно вернулся из больницы, где лежал после серьёзного ранения… Вслед воспоминанию тягуче ноет длинный шрам на животе — рана была серьёзная, и Гром имел все шансы от неё умереть, если бы вызванная Дубиным скорая опоздала ещё на пару минут. Наверное, этого Игорь и хотел, когда так отчаянно подставлялся под пули, но не вышло. — Это из-за Разумовского, да? — помнится, спросил тогда Дима, как только пришёл в палату к Грому. Игорь ничего не ответил, отвернувшись к стене, и Дубин всё понял слишком хорошо — не сказал ничего, но посмотрел сочувственно и руки коснулся. Или всё же сказал что-то, Игорь не помнил — затуманенная усталостью и глухой тоской память не сохраняла совсем ничего… Лишь один сон Игорь, пожалуй, запомнил слишком хорошо. Ему снился Разумовский, как и многие ночи до того — но на сей раз это был не он, а сверкавший жёлтыми глазами Птица. Который лишь расхохотался ему в лицо, когда Гром бросился на него с кулаками. — Ты убил его! — на крик Игоря Птица лишь расхохотался снова и подошёл ближе. — Он сам убил себя, — криво улыбнувшись, вкрадчиво ответил желтоглазый демон. — И меня тоже. Ради тебя, Гром, между прочим, я ведь так хотел, чтоб ты сдох наконец… Но я вижу, ты сам справляешься — вон, постоянно на рожон лезешь, надеешься, что убьют. И ведь убьют рано или поздно — но вопрос, зачем он тогда умирал? — Замолчи! — Какие мы злые! — Птица снова расхохотался. — Правда глаза колет, да, Игорь? Ты так сильно хочешь избавиться от страданий, что готов обесценить его смерть, какая жалость… Игорь не помнил, чем кончился тот сон — в памяти остались только собственное пробуждение в холодном поту и скупые слёзы в больничную подушку. И тихое «прости, прости, Серёжа» под до сих пор звучавший в ушах хохот Птицы… Вынырнув из воспоминаний, Гром долго смотрит на сжатые кулаки и на танцующее пламя свечей — пронзительно-рыжее, как волосы его личного солнца. Жизнь без которого идёт своим чередом, но всё сильнее погружается во мрак. И, наконец, глядит в глаза Волкова — злые, полные тоски — и начинает хрипло, словно против воли, говорить. Рассказывает всё как есть — о Чумном Докторе, о Птице, о себе. О том, как кошмары вернулись к Разумовскому спустя год после того, как они вместе прогнали Птицу, и как Игорь нашёл того умирающим в луже крови из разрезанных рук. И о последней записке Разумовского — её Игорь давно сжёг от одной из свечей на импровизированном мемориале возле башни «Вместе», но текст помнит до сих пор. Олег слушает молча, почти без эмоций — лишь до крови закусывает губу, когда речь заходит о притворявшемся Волковым Птице и о мучивших Серёжу кошмарах. Но на смерти Сергея не выдерживает — закрыв лицо руками, рыдает, воет почти, словно и впрямь по-волчьи. Игорь и сам чувствует бегущие по щекам слёзы — так они и плачут вдвоём, пока достаёт сил… Прошло тысячи лет, у тебя на руках, Равнодушный художник рисует Шрамы, Стены, Память… У них обоих много шрамов снаружи, заработанных в боях и драках. И один общий шрам внутри — от потери того, кто был дороже всех. — Где его похоронили? — наконец глухо спрашивает у него Волков. — Хоть у могилы прощения попрошу… — Прах развеяли над городом, — так же глухо произнесённый ответ. — Он сам так захотел. Волков не то смеётся, не то всхлипывает, подходя к окну, и долго смотрит в шумную ночь за стеклом. — Весь этот город — его могила. — грустно говорит он. — Что ж… Прости меня, Серый. Я должен был быть рядом — может, всё было бы по-другому… Пламя свечей согласно колышется, а Игорь тихо вздыхает. Сколько всего могло быть по-другому — может быть, они и не встретились бы с Сергеем, и сейчас не было бы так мучительно больно… Хотел бы Гром, чтобы было так? Нет, понимает он. То счастье, что Серёжа принёс в его жизнь, стоило того. Но… — Скажи, — тихо окликает он задумчивого Олега. — Вы с Серёжей… Были вместе? Лицо Волкова не видно в полумраке, но Игорь чувствует, что тот усмехается. — Нет, — наконец отвечает он. — Но мы были как братья, понимаешь? Ближе него у меня никого не было. Да и нет. От горечи, с которой это было сказано, у Игоря перехватывает горло. Подойдя к книжной полке, он долго вслепую шарит по ней, пока не находит то, что нужно. И протягивает Олегу тонкий фотоальбом и потрёпанную тетрадку с детскими рисунками Сергея, которую когда-то забыл вернуть в детдом, где она хранилась. Олег улыбается, перелистывая тетрадь, которая явно напоминает ему о детстве. И Игорь улыбается тоже, хотя нарисованная на страницах чёрная птица вызывает лишь ненависть и боль. — Забери себе, — тихо говорит Гром, кивая на тетрадку и альбом, куда заботливо собирал фотографии Разумовского. — Пусть у тебя хоть что-то останется… от него. Волков поднимает на него взгляд и долго смотрит, словно видит впервые. — Спасибо. — наконец тихо выдыхает он. — Знаешь… Я рад, что ты был в его жизни. Жаль, что всё так вышло… Я пойду. Гром не задерживает его — только провожает до двери, чтобы гость не споткнулся в темноте. И долго смотрит вслед уходящему, пока сердце почему-то вновь стынет в тоске. Шрам в душе болит куда сильнее шрамов на теле. *** Волков даёт о себе знать через неделю. Короткое сообщение на телефон «Возвращаюсь в армию. Попрошу отправки в зону боевых действий». И номер поезда с временем отправления. Гром находит Волкова на перроне — тот выглядит лучше, чем неделю назад, но всё ещё бледен, а в глазах упрямая решимость. — Зачем? — задаёт Гром уже свой единственный вопрос. Волков усмехается грустно. — Потому что мне осталось только это, — отвечает он. — Я вернулся только ради Серёжи, а теперь… Гром его понимал. И одновременно не мог понять. — Серёжа бы этого не хотел. — Его больше нет. Молчание. Волков роется в рюкзаке, и наконец протягивает ему тетрадь и альбом. — Возьми себе. — говорит он. — Помни его за нас обоих, если что. Игорь хочет ответить ему, но поздно — на перрон уже подходит поезд. — Береги себя. — говорит он Олегу, крепко пожимая ему руку. Тот вновь грустно усмехается, а его глаза словно застывают льдом. — Зачем? — в голосе тоже стынет лёд, и Игорь не знает, что ответить, да и нужно ли. Лишь чувствует, как внутри что-то снова обрывается. Волков уходит, не оборачиваясь. Гром долго смотрит ему вслед, до самого отхода поезда. На душе жутко погано — как в тот день, когда Игорь читал новости о самоубийстве Разумовского. Нарисованная в тетрадке чёрная птица словно скалится со страниц — Игорь разрывает лист на несколько частей и отпускает вслед уходящему поезду. От этого немного легче, но боль в душе разрастается, закрывая собой всё больше. Где-то в глубине сознания Серёжа с грустной улыбкой машет вслед поезду руками в уродливых резаных шрамах. Шрамы, Стены, Память, Души двух догоревших свечей Воском станут Среди тысяч ненужных вещей, Никому не понятных вещей, Ни на что не пригодных вещей…