Тьма

      Бушевала гроза, ливень стучал по металлическим листам крыши. Дрожащей рукой я дотронулся до изуродованного лица, которое тут же отозвалось ослепляющей вспышкой боли. Кровавые подтеки под левым глазом плавно переходили на опухший нос и уже начинавшую заживать щеку. В уголке рта образовалась большая короста, и я едва мог шевелить губами, моля о пощаде пару часов назад. Свинцово-тяжелая слеза выбежала из окруженного темно-фиолетовым синяком глаза и защипала широкую царапину, протянувшуюся от подбородка к виску. Я обессиленно осел на пол, цепляясь пальцами за край раковины и давясь рыданиями. Самой страшной пыткой было смотреть на себя в зеркало после очередных отцовских побоев. В голове стучала одна-единственная мысль: «Беги! Как можно скорее беги!» Я каждый раз отбрасывал ее на задворки сознания, пытался забыть о ней, но теперь у меня появилась надежда. Слабая надежда на успешность побега, о котором и подумать было страшно. Ноги, сплошь покрытые синяками и свежими царапинами, кое-как подняли меня, позволив еще раз взглянуть на себя в зеркало и умыться наконец. Наспех зашитые грубой ниткой разрезы на предплечьях обожгло болью.       Полупустая комната, где стояла лишь моя кровать с обляпанным темно-красными пятнами одеялом, узкий шкаф с одеждой и простой стол со стулом, казалась все такой же холодной. Разве что отвращение мое было больше. Меня начало тошнить, едва взгляд упал на окровавленные бинты и горы исписанной мятой бумаги. Я с усилием прижал руку ко рту. Со стен угрюмо взирали многочисленные иконы. Ненавижу. Ненавижу все это. Ненавижу свой родной дом, в котором каждый день избивают. Ненавижу слушать крики четырех братьев и сестер. Ненавижу самого себя. За то, что в свои восемнадцать не могу дать отпор отцу и защитить младших.       Стиснув зубы, я попытался, как бывало раньше, сжать свои волосы, но пальцы ухватились за пустоту: совсем забыл, что вчера вечером меня побрили налысо. Из груди вырвался тяжелый вздох. Я посмотрел на кривые швы на своих предплечьях и быстрыми шагами подошел к углу за кроватью. Там, под паркетной доской, был мой тайник. Рука скользнула вниз, доставая из-под пола сложенный вдвое лист бумаги с красивой синей печатью. Письмо из юридической академии. Самое ценное мое сокровище. Еще в том году я решил, что после окончания школы втайне от отца подам туда документы. Письмо пришло в прошлом месяце, однако моя решимость сбежать из дома и уехать в академию почти полностью улетучилась. Меня стали бы искать, как восемь лет назад искали старшую сестру Маргарет. Ее так и не удалось найти, отец был в ярости. Он заставил всех нас — оставшихся детей — замаливать грехи перед Богом за неверную сестру.       Отец был одним из тех, кого нормальные люди называли фанатиками. Мать во всем подчинялась ему и дрожащим голосом наставляла детей следовать воле Божьей.       Молния, пройдя сквозь решетку окна, озарила мою тюрьму. Я сжимал и разжимал пальцы на письме академии, не решаясь что-либо предпринять. До начала учебного года оставалось пять дней. Сбежать из дома? Тогда весь отцовский гнев выльется на младших. К тому же, если ему удастся поймать меня, я буду месяц гнить в подвале, скребя ногтями мокрую холодную древесину пола и стен и сходя с ума от заунывного пения родителей перед дверью. Остаться здесь и больше никогда не выйти наружу? Полоть грядки, драить полы на всех этажах, слушать бесконечные крики и день за днем молить Господа о прощении грехов? Нет, не хочу. Я лучше умру, чем соглашусь на это. Из глаз снова потекли слезы, царапины защипало от соли. Наложить на себя руки? В прошлый раз у меня почти получилось, но отец пришел быстрее, чем я успел умереть. Он привязал меня к стулу и, причитая себе под нос, зашил разрезы на руках. Так больно мне не было даже тогда, когда я эти самые разрезы наносил. На следующий день отец избил меня до полусмерти.       Я так больше не могу. Неужели моя судьба — провести здесь всю жизнь, трясясь каждый день от страха? Нет, только не это. Я посмотрел на измятое письмо, и мое сердце забилось в бешеном ритме. Адреналин зашкаливал. Рука потянулась под кровать, доставая оттуда старый школьный рюкзак. В висках стучало: «Ну же! Решайся! Другого шанса не будет». И я решился. Казалось, что меня стошнит от концентрированного страха, объявшего все мое тело. Так и произошло. Я вновь придвинулся к тайнику, вытащил оттуда большой камень, найденный несколько месяцев назад во дворе, и, покачиваясь, забрался на стол.       Как только небо разрезала молния и раздавался гром, камень ударялся о тонкие прутья решетки, кое-как приваренные к оконной раме. Моя ярость нарастала. Я все сильнее и сильнее бил по металлу. Наконец камень добрался до стекла, и оно разбилось на сотни осколков, тут же выпавших наружу. В нос ударил запах озона, и я с наслаждением вдохнул полной грудью. Свобода была так близка и так далека одновременно.       Быстро скидав в рюкзак письмо, два чистых листа бумаги, ручку, футболку и запасное белье, я пролез в окно. Под ногами оказался карниз второго этажа, внизу находилась комната отца. Спуститься по яблоне, раскинувшей свои ветви в трех шагах от меня, было невозможно: отец сразу узнал бы обо мне, услышав громкую сигнализацию. Вдоль всего первого этажа и на деревьях во дворе стояли датчики движения. Выход оставался лишь один: забраться на крышу и пройти по ней до коровника, спуститься на два этажа вниз, чтобы попасть на его крышу, и уже по ней добежать до старого сливового дерева, растущего прямо у забора. Я сделал глубокий вдох, стараясь успокоить ошалелое сердце, и полез наверх. Металлические листы крыши скользили под ногами и издавали слишком громкие звуки при каждом шаге, поэтому пришлось лечь на живот и подтягивать себя руками. Несмотря на то что на мне была теплая толстовка, я уже весь дрожал от холода. Швы на предплечьях жгла нещадная боль.       Внизу, в двух этажах подо мной раскинулась крыша коровника. Я уже собирался было спуститься, но тут взгляд уловил черную фигуру отца, шедшего вдоль дома. К счастью, он почти сразу же скрылся в туалете. Времени было крайне мало. Я свесился с крыши, силясь нащупать ногами подоконник, но, как только у меня получилось, окоченевшие пальцы соскользнули. Мир, казалось, оборвался. Спина почувствовала твердые деревянные балки, засыпанные толстым слоем соломы. Наверху зияла огромная дыра в покатой крыше коровника. Я, упав, провалился сквозь соломенное перекрытие и теперь лежал на чердаке, в двух метрах подо мной сопело семь коров. Черт, нужно скорее сматываться отсюда, такую дырень на низком строении заметить проще простого. Из левого предплечья струйками вытекала кровь.       Добежав до другого конца, я вновь взобрался на соломенную крышу коровника. Мое сердце упало в пятки, когда тяжелая дверь скрипнула и пропустила внутрь отца. Нет, только не это! Не надо! Глаза наполнились горячими слезами, но рука все же ухватилась за толстую ветку сливы. Я цеплялся за дерево, с листьев лилась ледяная вода, вызывая в моем теле дрожь.       Впереди стоял, раскинувшись на десятки метров вправо и влево, темно-синий забор. Свобода, свобода… Я уже занес ногу над краем, но, как только она коснулась крашеного металла, чудовищный крик разорвал воздух:       — Стой где стоишь, грешник! — отец смотрел на меня снизу. Мне стало дурно от его искаженного гневом лица, и я чуть не потерял равновесие. — Ты мне больше не сын, Алекс, если сделаешь это! Спускайся и моли Господа о прощении.       Я зажал кровоточащее предплечье, перекидывая ногу через забор и садясь на него.       — Никогда, — вырвалось у меня, и в тот же миг отец кинулся к воротам. Аккуратно растянувшись вниз во весь рост и мысленно молясь, чтобы мне улыбнулась удача, я спрыгнул с забора и изо всех сил побежал по дороге. Издали до меня долетали истошные крики отца. Первые два дня прошли как в тумане. Я чувствовал, что подхватил простуду. В рюкзаке не было ни цента, только измятое и промокшее письмо из академии с адресом и мои скромные пожитки. Я не понимал, где нахожусь, но точно знал, что уже не в своей родной деревне. Это был какой-то небольшой шумный городок.       В ночь третьего дня меня объял дикий страх. Отец искал меня, не мог не искать. Я шатался, как пьяный, от голода и усталости по узеньким улочкам, то и дело прячась за какой-нибудь контейнер. Предплечья жгло огнем, хотя мне было холодно до одури. Начиналась гроза. Вдруг я услышал сзади тяжелые шаги и скрипучий голос отца, выкрикивавшего мое имя. Сердце мгновенно сбилось с ритма, леденящий ужас заполнил тело. Я бросился бежать, не разбирая дороги и судорожно хватая ртом холодный воздух. Ноги несли меня все дальше и дальше, улочки сплетались одна за другой, образуя огромный лабиринт. Я запнулся и упал в лужу, кожа на локтях содралась, и кровь заструилась по рукам. Бежать, бежать как можно быстрее и дальше… Перед глазами всплыла приоткрытая дверь какого-то подвала, в которую я и прошмыгнул. Внутри оказался длинный темный коридор с залитым водой каменным полом. За поворотом я налетел на еще одну дверь и ввалился в крошечную комнатку, полную какого-то хлама: в ней лежали три ржавых лопаты, кучка кривых гвоздей, погнутые металлические листы со странными числами и полые трубы. Легкие хватали пыльный воздух. Я сполз по стене, уставившись на очередную дверь — на этот раз сколоченную кое-как, со щелями размером в палец, — и хотел было расслабиться, насколько позволяла ситуация, но тут в полумраке комнаты показалась огромная тень звериных лап. По изможденному телу прошла волна дрожи, окровавленная рука дернулась к ближайшей лопате в надежде использовать ее как защиту. Я сжался, забился в угол и с ужасом уставился на то, как открывалась дырявая дверь. Но вмиг весь страх улетучился, стоило лишь моему взгляду упасть на человека в кривом проеме.       На меня смотрел, будто не в силах поверить своим глазам, тощий парень с кудрявыми вихрами грязно-розовых волос. На нем были какие-то странные металлические очки, закрывавшие сразу пол-лица.       — Ешки-макарошки, как ты тут оказался? С тобой все в порядке?       На глаза навернулись слезы. Я наспех утер их рукавом и взялся за протянутую руку незнакомца, выбираясь на свет.