Убивший дракона

Вадим приходит в себя от выплеснутой в лицо воды, но спасибо что вообще приходит — то, что он видел перед тем как отключиться не вызывало оптимистичных мыслей о пробуждении. Он ожидаемо связан, ожидаемо безоружен, а напротив со скучающим видом сидит тот, кого они так старательно искали. Ну вот, нашли — говорит всё его надменно-скучающее ебло — теперь что? Выходит у Разумовского выразительно, Его Золотейшеству до такого ещё лет десять расти и матереть. В голову упорно лезет тупой анекдот про крокодилов, которых нужно спасать. Не то чтобы Его Золотейшество собирался заниматься такии глупостями как чьё-то спасение… Это даже немного забавно. Псих и мегаломаньяк вот за Поварё… своим цепным псом сорвался сразу и без колебаний, а вот его наниматель даже гибели одного из своих цветочков скорее всего уделил бы больше внимания. Что это о тебе, Вадик, говорит? А ещё Поварёшкина стокгольмским синдромом обзывал, ну-ну. В дверь заглядывает девчонка — белобрысая и глазастая как сестра, которой у Вадима никогда не было — и на мгновение застывает в нерешительности. От прошедшей волны стылого воздуха он мгновенно покрывается мурашками. Для полумокрой майки на мокрой коже здесь явно не климат.  — Что тебе, дорогая моя? — Почти рассеянно мурлычет Разумовский, с преувеличенным вниманием разглядывая ногти. Он с ног до головы затянут в чёрное, как будто обнёс гардероб Поварёшкина, только дурацкой побрякушки с клыком не хватает для полной картины.  Девчонку чуть передёргивает от обращения, но возражать она даже не пытается. Видно, что уже привыкла. Ещё видно, что зелёная, как вешняя листва, небось ни разу в жизни не убивала. Хотя движется хорошо, грамотно. — Спину я ему заштопала, что можно заклеить — заклеила. Пара рёбер сломаны, но чисто, без смещений. Сейчас спит, просил передать, чтобы не беспокоился. — Теперь она говорит куда бойчее, почти тараторит. Только в последней фразе глотает местоимение, как будто не знает что использовать. И Разумовского здраво опасается. Хорошая девочка, в общем. Мозги на месте, даже странно что вообще связалась с этим психом. Точнее этими психами. — Замечательно, ма шери. — Безмятежно отвечает ей Разумовский. Он почти воркует, ласково искажая слова, как будто возится с каким-то особенно милым щенком. — Иди отдыхай, ты заслужила.  Девчонка закатывает глаза, под которыми залегли тени многодневной усталости, но кивает и молча уходит. Если подумать, вряд ли она ввязалась в это по доброй воле. Такие как Разумовский умеют быть чертовски убедительными когда им что-то нужно.  Тот наконец поднимает взгляд. Лицо у него удивительно спокойное. С его репутацией стоило ждать накала страстей, драмы, какого-то шоу, но нет… Впрочем, частью той самой репутации было полное отсутствие предсказуемости.  — Ну и что мне с тобой делать? — обманчиво дружелюбно спрашивает Разумовский. У него интеллигентное лицо с гармоничными чертами, не знай Вадим лучше, сказал бы что красивый мужик. Не такой раскрасивый как в байках, но байкам полностью верить — себя не уважать. Ебанцы в глазах тоже особо не видно, только холодный расчёт.  Он не отвечает, конечно. Вопрос слишком похож на риторический, а отвечать на риторические вопросы — глупее не придумаешь. В висках мерно пульсирует боль, затылок наоборот онемел. Долбанулся когда на пол падал или последствия интоксикации? Интересно, что это за газ такой был. Такой неебический тупняк, как у сопляка призывного, ему до сих пор хочется самому себе врезать. Вот с чего он вообще взял что Разумовский — с его-то бэкграундом — полезет в прямой бой? В Венеции ведь ребятки ну вот точно так же попались. Вернее даже нет, не так же. Не ждать подставы от нанимателя — косяк понятный и случиться может с каждым, но наёмник, который перестаёт ждать сюрпризов от противника — кандидат на Премию Дарвина. Пауза затягивается. Разумовский трагически вздыхает. Уточняет для галочки: — Ты вообще понимаешь что происходит?  На этот вопрос уже можно и ответить, ни к чему попусту дразнить маньяка, по крайней мере когда связан ты, а не он. От попыток хранить молчание тому может стать даже интереснее. — Засада попалась в засаду, — покладисто говорит Вадим, — недооценили мы тебя.  — Это верно… — Задумчиво тянет Разумовский. Неожиданно резко спрашивает. — Почему ты выбрал именно такой способ меня выманить?  И тут то ли по тону, то ли по улыбке, то ли от сработавшего чутья на опасность Вадим понимает — да нихера Разумовский не спокоен. Он в полном бешенстве, просто это бешенство холодное, не туманящее разум. Куда более опасное чем любая альтернатива.  — Я наёмник, — отвечает Вадим осторожно, но очень стараясь этой осторожности не показывать, — что приказали, то и делаю.  Притворяться тупым исполнителем — не самое любимое его занятие, но тут уж не до капризов. Связывали его со знанием дела, по рукам и ногам. Из этой ситуации нет другого выхода кроме как отболтаться. Ну или ногами вперёд, если Разумовский окажется слишком недоверчивым.  Спокойно, Вадик, у него нет повода тебе не верить. Он уже работал с наёмничьей братией, уже привык воспринимать вас как живые пешки, работающие на бабле. Если нож нанёс рану, мстят тому, кто его держал, а не самому ножу.  — Да? — Наигранно удивляется Разумовский. Улыбка у него паскудная до невозможности. — Вот странно, а судя по данным с кое-чьего телефона для твоего нанимателя это стало сюрпризом.  Не прокатило. Вадим судорожно сглатывает, в горле отчего-то становится сухо как в пустыне. Всё, дракон, похоже отлетался. Дело дрянь. Разумовский не просто воспринял это как личное, он ещё и точно знает что это личное у него против самого Вадима.  И он слишком хорошо знает что тот успел натворить в качестве Гражданина чтобы оставаться спокойным. Фантазия у Разумовского была очень изощрённая в том плане, что не обещал ничего хорошего попавшимся в его когти.  То, что было с Поварёшкиным ещё укладывается в рамки профессионального риска, но, скажем, быть заживо съеденным крысами?  Смерти как таковой Вадим больше не хотел, чем боялся, с его-то работой, но такой смерти… Он понимает, что в какой-то момент стиснул кулаки и пальцы уже начинают неметь. Усилием воли расслабляет руки.  Ну прости, Золотейшество. Разумовский, раз уж у него есть вадимова звонилка, на тебя и так выйдет, чуть раньше или чуть позже — роли не играет. А вот Вадиму сейчас кроме стратегического крысятничества ну никак не выкрутиться. Нехорошо, конечно, но у него и наниматель не шедевр этичности. Один не стал вытаскивать, другой не станет запираться и будут они в общем-то квиты.  Только вот Разумовского пока интересует явно не это.  — Так всё-таки почему ты решил, что причинить вред Олегу — хорошая идея? — Спрашивает тот всё с тем же ласковым вивисекторским интересом.  Вадим хрипло хохочет. Решение принято, но сразу предлагать обменять жизнь на информацию нельзя — посчитают ещё одной попыткой блефа. Надо сперва ещё попоказывать зубы.  — А почему нет? Что значит этот вред в сравнении с тем, что причинил ему ты? — Вадим в общем-то и так догадывается, но грех не ткнуть врага в уязвимое место.  Светлые от ярости глаза Разумовского наливаются цветом и становятся похожи на синий весенний лёд.  А потом он резко, без замаха бьёт пленника по лицу. Так стремительно, что даже будь Вадим не связан, не факт что успел бы увернуться. В глазах искрит от боли — удар хорошо поставлен, не какая-то там жалкая пощёчина. Во рту прочно поселяется вкус свежей крови.  — То, что меж мной и Олегом — наше личное дело. — Так и не сменив тон, говорит Разумовский. — Почему ты решил причинить ему вред? Допрашивать он явно умеет: знает как нужно спрашивать, не раздражается от необходимости повторять, не ведётся на смену темы. Просто интересует его что-то совсем не то. Что-то, ответ на что обеспечит скорее верную смерть, чем спасение.  — Я свою сестрёнку Лиду никому не дам в обиду! — старательно глумливо декламирует Вадим, — Я живу с ней очень дружно, очень я ее люблю. А когда мне будет нужно, я и сам ее побью. Разумовский терпеливо слушает до конца. Больше не бьёт почему-то. Сам Вадим на его месте ударил бы — просто чтобы не показывать что одна реплика задела сильнее, чем другая. Вместо этого тот почти дружелюбно соглашается: — Может быть и так. — И тут же возвращается к прежнему вопросу. — Зачем ты причинил Олегу вред?  Можно бы поиграть в «это не вред», тогда Разумовский придумает другую формулировку, но Вадим что-то не в настроении. Хотя выбор слов, пожалуй, интересен. Не «избил», не «ранил», не «пытал» в конце концов. Обобщающе-холодное «причинил вред». — Ответ взамен на ответ? — Предлагает он почти бездумно. — Ты говоришь как хочешь поступить со мной,  я говорю почему так поступил.  Разумовский бархатисто смеётся, запрокинув голову. Влажно отблёскивают на свету ровные белые зубы. Он не такой модельный и вычурный как Его Золотейшество, а сейчас ещё и откровенно измотан, но от него веет той же… Холёностью что ли? И откуда только что берётся? Приютский ведь, как и Волков, да и болтался в последние годы больше по тюрьмам, чем по курортам.  Такая порода, наверное.  — И только? — Лукаво ухмыляется Разумовский. — Я, мой дорогой, собираюсь сделать из тебя наглядный пример. Вначале живой, потом не очень, но, поверь, в тот момент ты даже будешь этому рад.  Уже к концу второй фразы его голос падает, превращается в воркующее утробное урчание, напоминающее о больших хищных кошках. Он смакует предстоящее развлечение так неприкрыто, что Вадима передёргивает от внезапной брезгливости. Вежливая речь, чуть смазливая мордашка, но чувствуется, что эта маска нормальности — лишь тонкая плёночка, под которой одна только липкая, едкая чёрная гниль. Чуть недоглядишь  и она затянет в себя, растворит заживо… Он не знает отчего в голову лезут такие метафоры, но ему упорно чудится в Разумовском что-то лавкрафтианское. Тот, кажется, даже не ёбнутый в том смысле, что разносила молва. Он в чертовски здравом уме, просто это ум кого-то наглухо отбитого. Вадим и сам во многих отношениях такой же. Не во всех, слишком разная у них биография, но он сейчас не писал какую-нибудь всратую докторскую ровно по тем же причинам, по которым Разумовский не сидел в чистеньком офисе своей соцсети или не светил еблом на очередной презентации её обновлений. Им обоим обычной мирной жизни не было достаточно. Без боли, крови и смерти — лучше чужой, но вообще как пойдёт — всё становилось пресным как столовская овсянка и серым как побелка в казённых зданиях. От этого сходства ситуация становилась ещё хуёвее. Вадим как-то услышал от какой-то бабки из местных, в очередной жопе мира, где даже блохастые уличные собаки были дружелюбнее этих самых местных: «Чтоб тебе встретился враг, точно такой же как ты». Знали эти местные толк в проклятиях, знали. В плен к самому себе Вадим бы попасть вот вообще не хотел. Даже Поварёшкин был бы предпочтительнее — тому в работе нравилось чувство успеха и осознание своего мастерства, а не боль-кровь-смерть сами по себе. От него не стоило ждать ни побоев сверх необходимого, ни чего-то более затейливого. Затейливого. В голову снова полезли мысли о мужике, сожранном крысами, и Вадим мотнул головой, отгоняя их. Мозги постепенно заволакивало дурнотной тревогой. Ещё не страх, но ты уже чувствуешь, как он дышит тебе в спину. Как когда над головой хрен знает сколько висит вражеская вертушка, солнце палит, а ты лежишь и не знаешь — может тебя на ней уже заметили и через миг в твою спину прилетит замечательный летальный подарок. Вот что за херня с ним творится? Разумовский далеко на самое страшное, что случалось с Вадимом в жизни, но сохранять спокойствие не выходит хоть ты тресни. А ещё он устал. Истощение наваливается сверху тяжеленным свинцовым одеялом, не давая думать, едва давая дышать. Он понимает, что шумит, слишком громко хватая ртом воздух, а Разумовский давно уже вынырнул из фантазий и рассматривает его настораживающе внимательно. Бледные пальцы отстукивают по столу ритм, сильно напоминающий Полёт Валькирий. Выходит довольно мелодично, но Вадим подозревает, что за смерть, намеченную ему Разумовским, в Вальгаллу не попадают.  Он с трудом вспоминает, что сейчас его очередь отвечать.  — Начальство хотел впечатлить. — Пульсация в висках усиливается до тошноты и меж фразами приходится переводить дыхание. — Оно тебя ненавидит, я думал оценит как тебя взбесит такой трюк.  Называть его Золотейшество «оном» в чём-то даже забавно. До тех пор пока Вадим не получит хоть каких-то гарантий, он не собирается выдавать ни грамма информации.  — Только ради денег, или там и само начальство… Впечатляющее? — Разумовский насмешливо приподнимает брови.  Ну ты бы, блядь, ими ещё подвигал, — устало думает Вадим. Вопрос оказывается неожиданно неприятным, бьёт неожиданно близко. В самом деле, Вадик, в какой такой момент ты стал думать о предполагаемой реакции Золотейшества не меньше, чем о деньгах? И почему, чтобы это понять, тебе потребовался псих в международном розыске?  Нормальные люди такое у психотерапевтов понимают, опять ты всё перепутал. Хотя с вадимовой профессией мозгоправы должны быть или одноразовыми «побеседовал — пристрелил», или всё время между сеансами сидеть в наглухо запертом подвале, так что… Он ничего не успевает — ни додумать мысль, ни что-либо сказать, как Разумовский заливается смехом.  — Впечатляаающее… — Тянет довольно. Шепчет, будто раскрывая секрет, но тут же сбивается на насмешку. — У тебя по выражению глаз всё сразу понятно. Ты у нас, я погляжу, ценитель азиатского колорита. Сердце Вадима пытается рухнуть куда-то в окрестности тазовых костей и он ни к селу, ни к городу предлагает: — Я могу дать тебе информацию о нём, если отпустишь меня живым. Разумовский вместо ответа снова смеётся, но это ещё не «нет». Он рассматривает Вадима снова, с головы до ног, и от явного пренебрежения в этом взгляде тянет поёжиться. Разумовский скучающе — или притворно скучающе, не разобрать — спрашивает: — А зачем мне твоя информация? Я и так знаю, что это внучок Дагбаева. — Размеренно продолжает, словно читая лекцию. — С твоим телефоном мне нужно совсем немного времени чтобы узнать обо всех ваших милых беседах, сохранять тебе ради этого жизнь нет смысла… Но и это — ещё не окончательное «нет». — Я дам тебе информацию сразу и целиком, а без меня её придётся выискивать и тратить время. — Теперь, когда всё вышло на финишную прямую, слова норовят политься сплошным потоком, Вадиму почти буквально приходится прикусывать себя за язык. Он должен быть кратким, логичным и убедительным, иначе Разумовский просто не станет слушать. — Кроме того, мы же не детсадовцы, в телефонные разговоры попадало далеко не всё. — Допустим, — Разумовский благосклонно кивает и набирает что-то на телефоне. — Если ты расскажешь мне всё о своём начальстве, я обещаю не убивать тебя… Но не больше. Он устраивается поудобнее и подпирает рукой подбородок. — Начни с того, почему он решил искать меня.

***

Когда рассказ идёт к концу, в глотке Вадима сухо, как в Сахаре. Последние полчаса он помнит урывками, слишком уж сильно начало хреноветь. В глазах темнеет и он обмякает на стуле, не закончив фразы. Впрочем, звуки до него какое-то время ещё доходят: — О, всё-таки спёкся. Крепкий малый попался, на полчаса превысил расчётное время. — Поучает невесть кого Разумовский. — Запомни составчик, милая, прелестен для допросов, а купить можно даже не залезая в даркнет. Повышает тревожность, обостряет страхи, снижает критическое мышление… Умному достаточно. Опять. Опять развели как лоха.

***

По загривку прошёлся знакомый холодок и Вадим рефлекторно поёжился. Нет, всё-таки Разумовский был ебанутым. Потому что только ебанутый, перед тем как резать человека в нихера не лечебных целях, станет протирать рабочую область спиртовыми салфетками! Впрочем, это даёт хоть какую-то надежду на то, что тот и вправду не планирует убивать. С будущими трупами так не возятся.  Чуткие пальцы прослеживают контуры татуировки, задумчиво оглаживают багряный завиток над левой лопаткой. Разумовский задумчиво мурлычет какой-то попсовый мотивчик. Не будь Вадим связан, легко было бы представить, что он просто зашёл поправить рисунок.  К моменту, когда вместо рук кожи касается лезвие, ему почти хочется чтобы это произошло быстрее. Причуда работы мозга — ждать наступления боли порой сложнее, чем её терпеть.  Зависит, конечно, от того, какая именно боль. Просто порчу татухи было бы не так уж сложно снести… Только вот ножик у рыжей паскуды оказывается калёным. Каким-то свободным от боли уголком сознания Вадим понимает, что режет тот неглубоко, по большей части кожу, а не мышцы, что повреждения не так уж велики, но легче от этого осознания не становится. Мгновения тянутся как дёготь, восприятие происходящего быстро дробится под нехитрый ритм — Разумовскому порой приходится подогревать и чистить лезвие. Как будто стоишь в полосе прибоя, только вместо воды — боль. Ритм сбивается лишь один раз и ненадолго. Вадим даже не успевает задуматься отчего, перед его носом слишком быстро оказывается знакомая чёрная водолазка с бережно закатанными рукавами. Скрещенные на груди руки на её фоне кажутся особенно бледными. Из-за специфического выбора инструмента на них удивительно мало крови. Разумовский укоризненно цокает языком. Подушечкой пальца стирает кровь с вадимова подбородка и куда-то отходит. Возвращается со сложенным в несколько раз куском ремня. Приказывает отрывисто: — Зажми в зубах, — и, хохотнув, добавляет, — а то язык ещё откусишь случайно. Вадим устало моргает, жалея, что нечем вытереть стекающий по лицу пот, и аккуратно стискивает во рту плотную кожу. Челюсть простреливает болью — язык не язык, а вот зубы такими темпами он себе скоро попортил бы. Разумовский осторожничает, держит ремень так, чтобы пленник мог дотянуться только до него, не до пальцев, но в этом нет смысла. Нет, на эмоциональном уровне его вполне хочется хотя бы цапнуть… Только вот Вадим ещё не настолько ошалел, чтобы забыть о том, что по-прежнему связан и не способен вырваться, и кусание Разумовского изменит ситуацию только к худшему. По крайней мере пальцы. Вот окажись в пределах досягаемости глотка, это было бы поводом задуматься. К тому же за что его кусать-то? Рамок их договорённости тот пока что придерживается. Вадиму ведь никто не обещал, что выживание будет приятным, скорее уж наоборот. До состояния «ты захочешь, чтобы я тебя убил» Вадиму ещё далеко, но судя по тому, что горелка опять зашипела, Разумовский настроен плодотворно над этим работать. После перерыва боль становится как будто бы ещё пронзительнее. Знает, сука, что делает. Вадим стискивает в зубах горькую от пропитавшей её краски кожу и ждёт пока это закончится. В конце концов, что ему ещё остаётся? К моменту когда Разумовский заканчивает поганить тату — непонятно как, но явно художественно, в той или иной мере та оказывается изрезана целиком — ремень в зубах превращается в изжёванные лохмотья. Пару раз его даже не выходит удержать, но Разумовский уже без политесов поднимает его с пола и впихивает обратно. Загривок и плечи ладно, но когда дело дошло до передней стороны шеи, Вадим был почти уверен, что сейчас он или вырубится, или тупо сдохнет. Работа настоящего, блядь, мастера. Разумовский режет с ювелирной точностью, вкалывает какую-то очередную хрень ровно в те моменты когда пленник начинает уплывать и неприкрыто наслаждается процессом. Хрень обезбаливает, поэтому Вадим не дохнет. Хрень стимулирует, поэтому Вадим не отрубается, хотя мысль о бессознанке постепенно начинает становиться привлекательной. Эта привлекательность обманчива, потому что после такого отруба можно и не очнуться. Сердце встанет или ещё что, видел он такие приколы. Жить, несмотря ни на что, хочется зверски, поэтому за остатки сознания Вадим цепляется изо всех оставшихся сил. Закончив с ножом, Разумовский делает своеобразный перерыв. Разминает уставшие пальцы, пьёт воду, задумчиво ходит вокруг — то ли любуясь своей работой, то ли планируя дальнейшие действия… Пить хочется зверски, но Вадиму остаётся только завистливо сглатывать. А потом тот начинает аккуратно и методично бинтовать руки. После уже пережитого перспектива банального избиения кажется тьфу, ерундой, но оказывается что Вадим не принял в расчёт как на это отреагируют уже полученные травмы. Когда он в очередной раз роняет ремень и не удерживает стона, Разумовский больше не возвращает его на место. Наверное не видит смысла. От простого битья люди максимум орут и хрипнут, а не откусывают языки. Рёбра, морда, живот — аккуратно, чтобы ничего не отбить насовсем. Каждый удар так сильно отдаёт в шею и плечи, что боль затмевает даже те удары, от которых рёбра красноречиво хрустят. Чистые, ровные переломы. Ничего не сместится, ничего не пропорет лёгкое или другие органы. Если бы Вадиму надо было избить человека не насмерть, он делал бы это примерно так же. Да он и сделал — Разумовский почти полностью повторяет то как Вадим разукрасил Поварёшкина. Ну разве что самую малость сильнее. Сквозь стремительно отекающие веки не очень хорошо видно, но кажется для рыжего это тоже не прошло бесследно. Волосы растрепаны, на раскрасневшемся лице испарина… Может на этом всё и закончится? Хотя бы на время? Творческое переосмысление травм Поварёшкина закончено, силы у них обоих кончаются… На какое-то время Разумовский и в самом деле уходит. Звучно лязгает металлическая дверь и Вадим впервые с момента поимки остаётся один и в сознании. Сначала он не делает ничего, просто пытается отдышаться. Потом вяло шевелит руками, стараясь как можно меньше разбередить повреждения и при этом понять — он висит на цельной конструкции или связанные руки просто зацеплены за крюк. Если второе, у него может получиться привстать и сняться… Не чтобы сбежать, хер он сейчас куда убежит, но хотя бы лечь хочется невыносимо. — Я бы не советовала. — Раздавшийся за спиной голос так внезапен, что он вздрагивает и тут же шипит от боли. Давешняя девчонка старательно копирует любимую постную морду Поварёшкина, но выходит паршиво — глаза у неё совершенно дикие от накала эмоций. Она, должно быть, проскочила через дверь одновременно с Разумовским, вот и не вышло определить по звуку. А шагов и дыхания Вадим сейчас и не разобрал бы — в ушах как кувалдой стучало собственное сердцебиение. — Я просто… лечь… — Слова с трудом проходят через воспалённое горло, но девчонка их вроде разбирает. Во всяком случае подходит ближе и принимается его внимательно рассматривать. Особенно надолго её взгляд задерживается на шее. Вадим не видит палёных ран сам, но у него достаточно богатый жизненный опыт чтобы представлять как те выглядят. Покачав головой, девчонка заходит за спину и где-то над головой глухо лязгает карабин. От неожиданно пропавшей опоры Вадим чуть не целуется с полом, но девчонка как-то умудряется удержать весь его немаленький вес, позволяя медленно опуститься на пол. Он едва не стонет от смешанного с болью удовольствия, холодный и грязноватый бетон сейчас кажется лучше любого пафосного ортопедического матраса. Вместо стона он, поднапрягшись, ехидно выдавливает: — Жалостливая что ли? Присевшую на корточки девчонку теперь едва выходит рассмотреть, но он всё равно видит как её лицо искажается яростью. — Чтоб я такую паскуду жалела! — Шипит она разъярённой коброй. — Ты пытал Олега, убил тех людей у казино… Если кто и заслуживает такого, то именно ты! Не начни её голос дрожать ещё на слове «убил», вышло бы даже внушительно, но девчонка даже зеленее чем Вадиму сперва показалось. Если она от одного упоминания убийств так трясётся, как она вообще с Разумовским-то умудряется контактировать? Да на одной только злосчастной площади Восстания погибло нихера не меньше народа чем у казино! Но прежде чем он успевает что-то из этого сформулировать, девчонка вскакивает, размашисто его пинает — в бедро, чтобы точно не сместить сломанное и не угробить — и выскакивает за оглушительно грохотнувшую дверь. Буквально через минуту ей на смену возвращается Разумовский, недовольно хмыкнувший при виде изменившегося вадимова положения. — Доообренькая девочка… — Тянет он, никак более это не комментируя. Гремит чем-то в углу, затем притаскивает короткую крепкую цепь с карабином на одной стороне. Вадим глухо ворчит когда его вынуждают вытянуться в полный рост и даже пытается упираться, но из этого предсказуемо ничего не выходит. Карабин цепляется за перемычку между запястьями, одно из звеньев цепи — за вбитый в пол неприметный крючок. Где бы они сейчас не находились, это место явно не было самоделкой на скорую руку, его изначально создавали для развлечений допросного вида. Разумовский, улыбаясь, предлагает ему новый кусок сложенного ремня и к горлу подкатывает комок от осознания — ничего ещё не закончено. Когда рыжий становится на колени рядом с ним и кладёт рядом с собой плоскогубцы, наёмничье чутьё на опасность вопит во весь голос. Когда тот прижимает к полу вадимову ладонь, распластывая так, чтобы пальцы были не согнуты, Вадим понимает к чему идёт дело и начинает сопротивляться всерьёз. Не то чтобы ему это помогло. Последнее, что он слышит перед потерей сознания: — Знаешь, а ведь твой хозяин сразу попытался тебя найти. Искал, пока не нарвался, бедный, неопытный мальчик… — И искренний, ненавистный до дрожи смех.

***

В себя он приходит опять привязанным к стулу. Ужасно хочется блевануть, но нечем. Рядом кто-то негромко разговаривает. — Ну надо же какая художественная резьба, — раздаётся над самым ухом навечно охрипший голос Поварёшкина. Вадим с трудом разлепляет веки и… Ну да, точно он. Осунувшийся и с притворной небрежностью подпирающий плечом стену, но в целом выглядящий вполне неплохо. Даже отёки с лица уже почти сошли. С другого конца комнаты доносится смех, от одного звука которого Вадима всё-таки скручивают рвотные позывы. Сухие и неприятные, но он всё же успевает расслышать ответ Разумовского: — Сочту за комплимент. Он щебечет ещё что-то фривольно жизнерадостное, буквально порхая по комнате, но вслушиваться совершенно не тянет. Вообще, от этого хочется максимально дистанцироваться. Желательно — на другую сторону земного шара. По лицу Поварёшкина медленно расплывается расслабленно-довольная улыбка… И тут же стекает с него от небрежно брошенного Разумовским: — Разберись с нашим гостем. Пистолет на столе заряжен. Горло Вадима перехватывает чудовищное осознание. Поварё… Волков — какой уже смысл цепляться за эти тупые кликухи — на удивление недоволен, даже пытается возражать: — Серый, мы же договаривались. Ты обещал. — Смотрит он почти жалобно, как будто от него просят не пристрелить наёмника, а пнуть щенка. На Волкова это совершенно не похоже. Они, конечно, были старыми знакомыми, но не сказать чтобы друзьями, особенно после недавних событий. Или у него после прощения пяти пуль вообще в этом плане крышняк поплыл? В принципе звучит логично, если на чуть не убившего тебя можно спокойно работать, просто побившему предъявлять претензии как-то странно… Разумовский гневно фыркает и спрашивает совершенно стервозным тоном: — И что? Как ты однажды сказал, мне его похвалить и отпустить? Волков чуть виновато виляет взглядом в сторону, но продолжает стоять на своём. Подходит куда-то к Разумовскому, исчезая из поля зрения и Вадиму остаётся только вслушиваться в негромкие голоса и неясные шорохи. — Это не ради него, а ради тебя. — Волков говорит короткими фразами, часто переводит дыхание. Мучительно долго подбирает слова. — Ты можешь слишком близко подойти к тому, что было раньше и… не суметь вернуться. Или не захотеть, не знаю что хуже. Разумовский, в отличие от него, отвечает сразу. Чеканит, словно клятву: — Я никогда не вернусь к тому, что было раньше. — Продолжает повеселевшим, снова почти мурлыкающим тоном. — К тому же, я не собираюсь нарушать обещания. Его убьёшь ты, а не я. Сегодня он сменил траурно чёрный на яркую пестроту тропической птицы, когда проскакивает мимо, у Вадима едва не рябит в глазах. Светлый, с бирюзовым отливом костюм, какая-то цветастая рубашка, на лбу кое-как держатся солнечные очки с отчаянно малиновыми стёклами. Как будто другой человек совсем. «Другой человек» почти насильно впихивает в руки Волкова пистолет и смотрит на Вадима, чуть склонив голову набок. «Ну же», говорят его глаза, «давай, обвини меня, это будет очень забавно». Его глаза снова синий весенний лёд, которому уже нет веры, который удержит вес человека ровно так долго, чтобы тот не успел соскочить с него на берег и спастись. Вадим нихера не хочет быть забавным и — хотя бы сейчас, напоследок — не хочет плясать под чужую дудку. Да и не сможет он говорить, разбухший от воспаления и обезвоживания язык едва ворочается во рту. Разумовский это кажется понимает, его взгляд становится скучающим и даже слегка раздражённым. Волков всё мнётся, девица на выданье, да и только. — Олег, — а тон мягкий-мягкий, ласковый-ласковый, — мы уже начинаем опаздывать. На этом он разворачивается и уходит, то ли давая им побыть наедине, то ли просто в уверенности что всё будет сделано как он хочет. И так тёмные глаза Волкова как будто гаснут, становясь совсем пустыми и чёрными. Он смотрит с сочувствием, но Вадим с тоской понимает — сдаётся. Не то чтобы он сильно надеялся, что тот сумеет переупрямить своего шефа-друга-хрен-знает-кого, но… Как же, мать его, хочется жить. А в упор Олег Волков даже сейчас не промахивается.