Сказ о Дьяволе

      Ночь была душной и жаркой. Над озерами ЮнМэн черной громадой нависали тяжелые грозовые тучи. Влажный воздух, недавно даривший блаженную прохладу, раскалился за день под палящим летним солнцем, а к исходу часа Собаки* загустел и застыл, пойманный в ловушку между прогретой землей и пасмурным небом. Развешанные по всей резиденции ордена Цзян праздничные бумажные фонарики освещали ровным красноватым светом бесчисленные переплетения дорожек и деревянных мостов. Несмотря на удушливую жару и поздний час, Пристань Лотоса дышала жизнью. Казармы гудели нескончаемыми разговорами, что велись едва ли шепотом, плеск воды слышался то здесь то там — это самые смелые ученики и адепты искали спасения от нестерпимого зноя в прохладных водах ЮнМэн. Со стороны города доносились звуки весёлой музыки, пьяные выкрики оголтелых гуляк, звонкие переливы девичьего смеха. Так и не грянувшая буря, недовольная тем, что не смогла распугать беззаботный люд, нашла пристанище в самом сердце Пристани Лотоса: в безмолвном и тёмном господском павильоне, где не горели веселые красные фонарики.       В личных покоях главы ордена Цзян, окнами выходивших в роскошный сад, восстановленный после бесчинств ордена Вэнь, царил полумрак. Простой человек вряд ли сумел различить хоть что-то в этой тьме, однако взору заклинателя открылись бы очертания двух сильных, гибких тел, сплетенных вместе. Это грозный глава великого ордена ЮнМэн Цзян, легендарный Саньду Шеншоу, один из лучших заклинателей поколения, самозабвенно отдавался ласкам своего названого брата, человека, чьё имя заставляло многих кривиться от отвращения или зависти, но чаще от потаённого страха.       ВаньИнь сидел на коленях у Вэй Усяня, упёршись острым подбородком в плечо старшего брата, а изящными пальцами цепляясь за его непослушные смоляные волосы. Цзян Чэн льнул к Шисюну, стараясь всем своим существом почувствовать, как бугрятся и перекатываются под взмокшей от пота кожей вздутые, напряженные мышцы. Как жаркий рот ласкает его грудь, покусывая нежную кожу на чувствительных сосках. Как длинные узловатые пальцы, скользкие от ароматного масла, то глубоко погружаются в его разгоряченное тело, то почти покидают влажное жаркое нутро, дразняще потирая большим пальцем тонкую розовую кожицу около растянутого отверстия. В погоне за удовольствием ВаньИнь жался ближе к телу Шисюна, обвивая руками его широкую спину. Цзян Чэн изнывал от нетерпения и желания. Его член, зажатый между разгоряченными, сплетенными телами, жаждал прикосновений, но Вэй Ин упорно избегал этой части своего Шиди. Одна рука Вэй Усяня была занята промежностью ВаньИня, другая же обвилась вокруг его соблазнительно узкой талии, крепко удерживая трепещущее тело от нежелательных движений. Вэй Ин жадно ловил тихие стоны и всхлипы, которые издавал его Шиди. Он усердно вылизывал и сосал острые вершины сосков А-Чэна и широко разводил погруженные глубоко в его тело пальцы. ВаньИнь, лишенный возможности достичь желаемого освобождения, испытывал унизительную потребность ощутить руки Шисюна на своем члене. Он знал, что Вэй Ин не перестанет дразнить его, пока не услышит от Шиди просьбу, но Саньду Шеншоу не собирался сдаваться без боя. Поэтому глава ордена Цзян кусал до крови нижнюю губу и впивался ногтями в спину названого брата, игнорируя возмущенно-обиженные рыки последнего. ВаньИнь удовлетворенно мычал и глядел в окно, стараясь не замечать, с каким усердием Вэй Ин ласкал тело главы своего ордена. — Чэн-Чэн… — позвал тёмный заклинатель, думая, что Шиди наконец устал сопротивляться и готов признать своё поражение.       Ответа не последовало. — А-Чэн, — чуть настойчивее позвал Вэй Ин, укусив для верности выпирающую острую ключицу.       Цзян Чэн молчал. Усянь рывком вытащил из тела Шиди пальцы и поднял голову, слегка отстраняясь. Стальные глаза впились в лицо человека напротив. Оно выглядело… отвратительно отсутствующим. Изящные, чуть заостренные черты лица выражали холодную отстраненность, однако в приоткрытых губах, в едва заметном изломе тонких бровей было нечто тревожное, настороженное.       Что-то тёмное и жадное подняло голову в груди Вэй Ина. Оно заворочалось, заскребло длинными когтями, в предвкушение раскрыло пасть. Обнажился ряд острых и кривых зубов. На их концах собирался крупными каплями трупный яд и падал на гниющее сердце отступника. В одно мгновение весь ЮнМэн Цзян потонул во мраке и мёртвой тишине. И лишь в глубине сада, в неподвижных глазах ворона, сидевшего на ветви старой разлапистой ивы, отразилось зеленоватое потустороннее пламя, которое, сжирая красную бумагу, весело вспыхнуло на праздничных фонариках. — Цзян ВаньИнь! — взревел Усянь, сжимая рукой талию брата с такой силой, что тот зашипел от боли и, вмиг придя в себя, зло уставился на Шисюна. — Что-то не так? — невинно поинтересовался Вэй Ин, тут же ослабляя хватку. — Нет, просто задумался, — Цзян Чэн ответил не сразу, и по изменениям в его лице можно было понять, что от идеи дать Вэй Ину в зубы он отказался в самый последний момент. — И о чем же? — мурлыкнул отступник, нежно оглаживая бока Шиди и игриво кусая его за нос. — Отцепись, собака что ли? — ВаньИнь нахмурился и упёрся ладонью в лицо Вэй Ина, отодвигая его обнаглевшую рожу подальше от себя. — Ива. — Что «ива»? — Усянь, будто уже и забывший о заданном им же вопросе, наигранно-удивлённо вскинул бровь. — Поверни свою безмозглую голову к окну и, если ты еще не ослеп, увидишь иву.       Темный заклинатель выполнил указания Шиди и посмотрел в сад, в глубине которого под тяжестью длинных ветвей низко клонилась к земле старая ива. — Она — то немногое, что осталось после… — Цзян Чэн сделал в воздухе неопределенный жест рукой и уперся лбом в плечо брата. — Хватит на сегодня, я устал.       Вэй Ин нахмурился и уткнулся носом в волосы А-Чэна, от которых сладко пахло лотосовым маслом. — Развернись, — тихо сказал он и спихнул названого брата с колен, слегка ущипнув его за белое бедро.       Цзян Чэн неохотно переместился на кровати, садясь лицом к окну и спиной к Усяню. Тот принялся заплетать ему волосы, слегка потягивая и аккуратно перебирая пряди. ВаньИнь смежил потяжелевшие веки. Тема Аннигиляции Солнца и событий, ей предшествующих, считалась запретной в землях ЮнМэн, однако полностью избежать её было невозможно. Малейшее упоминание о ней, будь то попавшая в рыбацкие сети обгоревшая головешка или неосторожно брошенная случайным прохожим фраза, — всё вызывало у главы ордена Цзян страшную мигрень. По этой причине он старался не задерживать взгляд на плакучей иве и никогда не посещал беседку красных стрекоз — место, которое Юй Цзыюань любила едва ли не больше, чем собственного сына. Вэй Ин с удовольствием сжёг бы и то, что уцелело после бесчинств Вэней, но эти места хранили бесценные воспоминания. Когда они были детьми, Чэн-Чэн часто тайком забирался на иву в центре сада, что прилегал к покоям Цзян Фэнмяна, и украдкой наблюдал за работой отца. В укромную беседку он сбегал, чтобы не слышать криков матери, напрасно взывающей к чувствам супруга, и чтобы не видеть бесстрастные глаза отца, в которых за стеной отчуждения тлели угольки разочарования и обиды. Усянь забирался на иву вслед за А-Чэном, чтобы ловить там цикад, и сбегал с ним к беседке, чтобы мочить ноги в прохладной воде и собирать семена лотосов. — Готово! — радостно воскликнул Вэй Ин, довольно глядя на проделанную им работу. — Это что? — Цзян Чэн придирчиво осмотрел гнездоподобное нечто, сооруженное на его голове. Волосы, собранные на одну треть длины от корней, были заплетены так, что полностью открывали спину и позволяли рассмотреть плавный изгиб тонкой шеи. Остальные же несобранные две трети изящно спадали на покатое плечо и щекотали кончиками белую грудь. На самом деле пучок был довольно миловидным, пусть и не очень аккуратным. И совершенно неподобающим для мужчины. Так убирали волосы только крестьянки, когда наступал сезон сбора урожая. — Да ты издеваешься! — Саньду Шеншоу попытался распутать унизительную для человека с подобным титулом причёску, однако его руку тут же перехватили. — Тебе очень идёт, — чуть слышно прошептал Вэй Ин, опаляя дыханием нежно-розовое ушко названого брата. Вереницей плавных и ненавязчиво лёгких поцелуев он спустился к плечу А-Чэна и слегка прикусил его. ВаньИнь затрепетал от незатейливой ласки и всем телом подался назад, ближе к брату. Тёмный заклинатель поощряюще огладил его тонкое запястье. Другая рука Вэй Ина пробежала по груди Шиди, огладила его чётко очерченный пресс и скользнула к паху. Цзян Чэн тяжело сглотнул вязкую слюну и инстинктивно свёл ноги. — Вэй Усянь, мертвецы тебя дери!       Усянь, продолжая покрывать плечи и спину Шиди быстрыми, легкими поцелуями, начал ритмично двигать рукой вверх-вниз, и собственным действиям в такт то налегал на ЧэнЧэна, прижимаясь грудью к его спине, то вновь отстранялся. ВаньИнь невольно сжимал бедра плотнее, комкал пальцами рук и ног простыни под собой и захлёбывался постыдными звуками, рвущимися из его груди.       По покоям прокатился тяжелый протяжный стон и, заглушаемый талисманами со всех сторон, кроме одной, вырвался сквозь раскрытое окно в сад. Вэй Ин удовлетворенно хмыкнул, коротко чмокнул Шиди в подбородок и, мазнув скользкими от спермы пальцами по судорожно сжатому входу, ввёл внутрь сразу три. Влажные горячие стенки, так хорошо растянутые длительной подготовки, легко разошлись, принимая внутрь привычного размера инородный объект. — Вэй Ин, я говорил, что на сегодня хватит!       Отступник не внял просьбе своего брата и господина. Он вынул пальцы и, направляя ими свой член, вставил крупную головку внутрь Цзян Чэна единым, слитным движением. Вэй Усяня обдало долгожданным жаром, но его было мало, отчаянно мало. Невозможность получить всё и сразу дразнила, распаляла и путала разум. Он продвигался вперёд медленно: плоть вокруг широкого ствола расходилась неохотно, туго, шаг за шагом уступая неумолимо нарастающему давлению. У тёмного заклинателя выступил пот на висках, он дышал шумно и глубоко. Его рука, крепко держащая Шиди поперёк живота, мелко, едва заметно подрагивала. Вэй Ин аккуратно двигался взад и вперёд, погружаясь в желанный жар с каждым разом всё глубже и глубже, пока наконец не погрузился целиком в густую тёплую патоку и не потонул в ней, потеряв рассудок и чувство меры.       Цзян Чэна мутило. Широкое и твердое достоинство Усяня при каждом толчке давило на его внутренности, распирая, деформируя их, и вызывало приступы тошноты. ВаньИнь поверхностно и часто дышал, жадно хватая ртом раскаленный воздух. Он задыхался. По его подбородку до невозможности развратно текла слюна, колени были тесно прижаты к груди. Вэй Ин удерживал ноги Шиди задранными и широко раскрытыми и с наслаждением наблюдал, как вздымается и опускается в такт беспорядочным толчкам красивая округлая выпуклость на животе ЧэнЧэна. — Вэй Усянь. Слишком много… Стой!       Цзян Чэну было нестерпимо жарко и душно, и хорошо настолько, что крупные песчинки удовольствия просыпались в пиалу с тупой, тянущей, не отпускающей ни на миг, болью и растворились в ней, подобно тому, как сахар растворяется в уксусе: назад уже не воротишь. Перед глазами заклинателя всё расплывалось, ему было дурно. Но утомлённое, обессилевшее тело не слушалось ВаньИня. А старший брат, не останавливаясь ни на мгновение, всё брал и брал его.       Крупные капли пота блестели у Усяня на лбу и висках, широкие мышцы рук и спины при каждом его движении перекатывались под блестящей, взмокшей кожей. ЧэнЧэн, влажный и горячий как внутри, так и снаружи, совсем уставший, опирался головой о плечо брата и почти по-детски лепетал что-то мягкое и неразборчивое. Водянистый взгляд его восхитительных глаз цвета лотоса был устремлен к окну, туда, где из зыбкого, сумрачного ничего проступали очертания плакучей ивы. По щекам ВаньИня катились слезы. — А-Чэну стоит быть внимательнее к своему Шисюну, — Вэй Ин, на мгновение прервавшийся, чтобы слизать с персиковых щёк А-Чэна солоноватую влагу, сомкнул на позолоченной загаром шее челюсти и вгрызся в плоть, наслаждаясь металлическим вкусом, заполнившим рот. Цзян Чэн застонал от боли и слабо потянул названого брата за волосы, силясь оттащить его от себя. Вэй Ин, отступая, издал удовлетворенное рычание и возобновил глубокие, размашистые толчки.       Вэй Усянь никак не мог насытиться. После событий, произошедших в курганах, он стал по-иному реагировать на мир: его мгновенно выводило из себя иногда даже самое незначительно событие, а за всплесками неконтролируемого гнева и злобы всегда следовало опустошение. Он постоянно мёрз, но не испытывал сильного чувства голода или жажды, он мог бодрствовать сутки напролет, и длительное отсутствие сна практически не сказывалось на его состоянии. Вэй Ин не чувствовал мышечной усталости, ощущение боли также было сильно притуплено. Ничто не будоражило его. Кроме Цзян Чэна. Рядом с ЧэнЧэном тёмный заклинатель ощущал себя иначе: испытывал грусть, тоску, тревогу, злость, печаль, вожделение. Запах волос, вкус кожи, тепло рук — всё в А-Чэне порождало в нём острое, болезненное и бездонное желание, от которого невозможно было избавиться, только удовлетворить. Но и удовлетворение не приносило покоя, лишь временно притупляло чувство голода.       Цзян Чэн давно потерял счёт времени, когда наконец почувствовал, как содрогается, достигнув вершины удовольствия, тело Вэй Ина. Тёплое и вязкое семя хлынуло внутрь, заполняя, и ВаньИнь попытался отстраниться, но не смог. Ноги разъезжались на влажном шёлке простыней, руки, словно плети, свисали вниз, тяжёлые, неповоротливые, совершенно бесполезные.       ВаньИнь попытался что-то сказать, но его горло охрипло от стонов и криков, а язык потяжелел и лишь бессмысленно ворочался в пересохшем рту. Вэй Усянь был измотан, как свирепый хищник, загнавший особо крупную дичь. Он был совершенно сыт и полностью удовлетворён. Вэй Ин аккуратно, не разрывая объятий, уложил их с Шиди на постель, закрыл глаза и крепко заснул. Саньду Шеншоу уткнулся лбом в ладони и забылся тревожным сном.

***

      В начале часа Быка** глава ордена Цзян, в отличие от многих других заклинателей в Башне Золотого Карпа, не спал. Он мерил шагами покои, отведённые ему на время конференции. Весь вечер Саньду Шеншоу был вынужден внимать притязаниям и жалобам, которые исходили от представителей невзрачно-мелких орденов и орденов покрупнее. И это при том, что обедал он с Лань Сиченем, Цзинь ЦзыСюанем и Не МинЦзюэ, то есть обеда не было вовсе, а имели место кипы бумаг с крупными торговыми договорами, которые нужно заключить, поправками к законам, которые нужно рассмотреть, и тревожными отчётами с ночных охот, которые нужно обсудить. Иными словами, уже к вечеру Цзян ВаньИнь был сыт по горло политикой, экономикой, а тем более людьми, землями, проблемами и нескончаемой грызнёй за кусок побольше и пожирнее. Размах бедствия достиг апогея благодаря стараниям Старейшины, мать его, Илин. — Вэй Усянь, — ревел лютым мертвецом Цзян Чэн. — Если даже мой подчинённый ни во что не ставит мои приказы, как, по-твоему, ко мне должны относиться главы других орденов? — Но этот отброс не имел права говорить о тебе и ЮнМэн Цзян подобным образом! — Мне плевать, что он говорил, важно то, что ты на глазах у всех ослушался моего приказа! Ты отказываешься подчиняться своему господину! — Вопрос субординации стоял между ними давно и остро, но обычно сглаживался честным и открытым характером Вэй Ина, а также его положением в ЮнМэн Цзяне. Однако этот вечер не был обычным. — В первую очередь ты мой Шиди. — Вэй Усянь стоял на своём, непогрешимо уверенный в том, что принятое им решение было единственно верным. — Нет! В первую очередь я глава ордена, частью которого ты являешься, а ты — моя правая рука. Ты обязан мне подчиняться! — Лицо Цзян Чэна пылало от гнева, его пальцы безотчётно крутили пурпурное кольцо на правой руке — привычка, унаследованная им от матери вместе с её непростым характером. — Я не буду молчать, когда какой-то мусор смеет обращаться к тебе непочтительно! — Тёмная энергии вспыхнула вокруг отступника, взвилась к потолку и разлетелась снопом ядовито-зелёных искр, оставляя на хорошо обработанном дереве обугленные рытвины. — Ты идиот? Я велел тебе сесть и замолчать, а ты мало того, что проигнорировал меня, так ещё и осмелился перед всеми воспользоваться своей проклятой силой! — Вэй Усянь, имевший очень шаткое положение в обществе из-за выбранного им во время Аннигиляции Солнца пути, безответственным и чрезмерным употреблением тёмной энергии навлекал беду не только на себя, но и на весь ЮнМэн Цзян. На этот ослабленный, только-только приподнявшийся с колен, неспособный в одиночку противостоять всему миру, «великий» орден. Пристань Лотоса перестала быть неприступной крепостью, коей была, ну как им казалось, несколько лет назад. Она не могла позволить себе такой роскоши, как защита Патриарха Илин, потерявшего контроль над силой. — Ты можешь хоть на мгновение забыть о своей исключительности? Всё, война окончена! Отложи свою проклятую флейту и используй чёртов меч. Я не прошу тебя помогать мне, я прошу тебя хоть изредка быть как все и не создавать мне неприятности! — Но я просто пытаюсь помочь! — Вэй Ин кричал, а воздух, казалось, дрожал вокруг его фигуры, облачённой в чёрное одежды. — Нет! Ты всё время делаешь только хуже. Если единственное, на что ты способен — это управлять толпами мертвецов и трахать меня, то пошел прочь! — Ядовитые слова срывались с языка Цзян Чэна против его воли и жалили, жалили, жалили, точно попадая в цель. Но заклинатель уже не мог остановиться, так велика была его обида на брата, такой бессильной казалась злоба на собственную слабость. — Развлекайся с тёмной энергией сколько угодно, можешь хоть главой тёмного ордена стать, но не смей осквернять своими действиями имя ЮнМэн Цзян! Не смей порочить память моих предков! Не смей приближаться ко мне! — Значит ли это, что ты отрекаешься от меня, как от брата? — Вэй Усянь, казалось, совладал со своим гневом, так холодно и спокойно он говорил. А слова стучали «тук-тук-тук», заколачивая гвозди в крышку гроба. — Если ты не способен хотя бы изредка прислушиваться к моим словам и ещё реже относиться ко мне, как к своему господину, то да!       И Вэй Усянь ушёл. Просто молча развернулся и вышел, оставив брата одного, словно и не было этого последнего «Да», такого надломленного и надтреснутого, кричащего: «Не уходи. Не оставляй меня одного». Вэй Ин ничего не слышал за бешеным стуком крови в ушах.       Цзян Чэн получил наконец всё, чего он когда-то желал и чего действительно заслуживал, и Вэй Ин, сын слуги с зияющей дырой вместо золотого ядра, ему больше не был нужен. Зачем Чэн-Чэну, олицетворению жизни и света, — Бог смерти за спиной? От Цзян Чэна пахло лотосами и грозой — запах крови и пепла Вэй Ин не мог с себя смыть, сколько бы ни пытался. За спиной у Саньду Шеншоу были обязанности главы великого ордена и люди, которые в него верили, — за спиной старейшины Илина стояли толпы мертвецов, послушных марионеток, не знающих ни боли, ни усталости. В глазах ВаньИня искрились молнии и жажда жить — в глаза Вэй Усяню никто не смел смотреть, потому что там люди заживо горели в огне собственных грехов.       Когда-то давно, пока Вэй Усянь купался в ярких лучах всеобщего обожания и родительской заботе Цзян Фэнмяня, его Шиди доставались молчаливое, унизительное для его гордой натуры сочувствие слуг и холодные, колючие взгляды Мадам Юй с её хлестким: «Сын слуги делает лучше». Когда-то у ВаньИня не было ничего, кроме его названого брата. У ног последнего всегда был целый мир, дарами которого он щедро делился с Цзян Чэном. Цзян Чэн провёл в тени Вэй Ина годы детства и юношества, жадно ловя крохи тепла, что пропускали его тёмные одежды. В новой действительности мягкому и беззащитному Чэн-Чэню, закованному в стальную броню титула Саньду Шеншоу, с его смертоносным ЦзыДанем и ядовитым языком, он, Вэй Усянь, больше не был нужен.       Поэтому Старейшина Илин ушёл, пообещав себе и Чэн-Чэну однажды вернуться. Вернуться, чтобы снова стать центром мира А-Чэна.

***

      Первую неделю после ухода Вэй Ина Цзян Чэн носился по своей резиденции и кидался на всех, кто оказывался у него под рукой. Когда один из младших учеников при виде разгневанного Саньду Шеншоу сиганул со страха прямиком в пруд и чуть там не потонул, ВаньИнь, отжимая одежду, осознал, что так продолжаться не может. Поэтому через четыре дня в окрестностях Пристани Лотоса перевелась вся нечисть. Ученикам больше не на чем было учиться, нечисть пришлось пригонять старшим адептам с границ. Начали приходить гневные письма от соседей. ВаньИнь самоотверженно похоронил себя под грудами писем, договоров и отчётов, игнорируя все попытки Шицзе выяснить, что, гуль побери, у них с Вэй Ином произошло. А ничего. Вэй Усянь ушёл. Но не мог же Цзян Чэн сказать это милой, горячо любимой сестре, которая была всё время занята своим требовательным и капризным малышом, А-Лином.       Цзян Чэн с упёртостью осла уверял себя и окружающих в том, что Вэй Ин скоро перебесится и вернётся, нужно только чуть-чуть подождать. «Чуть-чуть» растянулось в два месяца, но подлец Вэй Ин так и не объявился. Зато на границах земель ЮнМэн Цзян нашли изуродованный до неузнаваемости труп. Первый. Потом их становилось всё больше и больше, а ночные охоты для разных орденов всё чаще и чаще заканчивались неудачно: исчезновением не только неопытных адептов, но и заклинателей, уже успевших сделать себе имя. Два и два сложили просто и быстро все, отягощенные хотя бы зачатком разума.       В Пристани Лотоса без спросу поселился Ванцзы, с бледного лица которого не сходила леденящая душу маска отрешенности. Лишь скорбные складки в уголках рта да заунывные стоны гуцыня выдавали смятение, в котором пребывала душа второго нефрита. Из-за чего Цзян Чэн не находил в себе силы выставить незваного гостя вон. Зачастил, делегировав обязанности дядюшке, Лань Сичень, упорно пытаясь то ли образумить брата, то ли довести до белой горячки ВаньИня. Цзэу Цзюнь вливал в Цзян Чэна шэны*** травяных настоев, заставлял слушать свою треклятую игру на сяо и рвался снять с плеч Саньду Шеншоу груз хотя бы бумажной волокиты. Что ему, конечно, сделать не позволяли. Между тем Господин, мать его, Верховной Заклинатель, плюясь в письмах ядом и уже не слишком завуалированными угрозами, требовал выдать на всеобщий суд сошедшего с ума Старейшину Илина. И поддержали это требование несметные полчища его лизоблюдов. Хуже всего, что глава ордена Не также требовал расправы над опасным преступником, даже готов был принять непосредственное участие в его поисках.       От Цзян Чэна все чего-то хотели, что-то требовали и чего-то ждали. А Цзян Чэн ничего не знал. Вообще. Он просто хотел, чтобы всё наконец закончилось и его Шисюн вернулся домой, целый и невредимый, ведь он обещал. Он говорил, что не оставит! Что несмотря ни на что и вопреки всему они всегда будут вместе, как братья, как два героя ЮнМэн Цзян. Но вышло, что вышло, и слова снова оказались просто словами. — Не уходи. Не оставляй меня одного. Пожалуйста. Я умоляю. Только не уходи, — шептал ВаньИнь безмолвной и глухой тишине своих покоев. Он опустился на колени, впился пальцами в дощатый пол, ломая ногти о хорошо обработанное дерево, и тихо завыл. А в глубине сада аспидно-черный ворон, сидящий на ветке старой разлапистой ивы, равнодушно смотрел кроваво-красными глазами на то, как Саньду Шеншоу впадал в искажение Ци.

***

      ВаньИнь приходил в себя долго и тяжело. Золотое Ядро болело и ощущалось как-то не так, неправильно, непривычно. Холодный и сухой воздух пах сандалом и тоже ощущался неправильно, но был смутно-знаком, напоминал годы ученичества в ГуСу. Цзян Чэн подорвался с постели, тут же скривившись от головной боли, и вперился взглядом в обеспокоенное лицо первого нефрита. — Лежите, Вам пока нельзя вставать, — Цзеу Цзюнь мягко, но настойчиво надавил на плечи Цзян Чэна и уложил его обратно. — Вы пережили отклонение Ци. Без наших техник и помощи Ванцзы Вы бы умерли чудовищной смертью, поэтому я склонен требовать, повторюсь, требовать от Вас послушания в вопросах Вашего здоровья. Как глава Великого ордена. И как Ваш… друг. — Мой орден, кто сейчас… — Делами Пристани Лотоса сейчас занимается Госпожа Янли при поддержке Ваших старших учеников. Ваш племянник в Башне Золотого Карпа с Цзинь ЦзыСюанем, не стоит об этом волноваться.       Цзян Чэн от такой наглости обомлел, но злиться ему в свете последних событий было категорически нельзя, да и усталость накатила новой волной. Он проглотил готовые сорваться с языка колкости и закрыл глаза, вновь проваливаясь в сладкую негу забытья. Следующее пробуждение выдалось гораздо менее приятным. Была глубокая ночь, в покоях он был один, не считая откуда-то взявшейся пурпурной змейки, сидящей у него на постели. ВаньИнь весь подобрался, готовый к действию, но змейка смотрела, не мигая, желтыми глазами-бусинками, а потом вспыхнула снопом искр и застыла в воздухе пурпурным лотосом с девятью лепестками. Саньду Шеншоу прошиб холодный пот. Фамильяр, над которым они с Вэй Усянем трудились месяцами. Он был неотделим от тени Шицзе, и если ей грозила опасность, должен был незамедлительно сообщить об этом. Вот таким вот необычным способом. Цзян Чэн сорвался с места и выхватил из ножен треснувший после искажения Ци Саньду. Как был, в одних нижних одеждах, он выскочил из ханьши и поднялся в воздух.       Цзян Чэн мчался, гонимый плохим предчувствием. Когда стало трудно дышать, и воздух оседал на губах уже не влагой, а пеплом, он понял, что небо закрыли не тучи, а дым. Вдали, над озёрами, блестел огонёк, который с каждым встречным порывом ветра стремительно превращался в огромный пожар. Горела Пристань Лотоса. Снова. А где-то там, среди удушливого дыма, была Янли. Всё было как в кошмарах, преследовавших Цзян Чэна ночами: и крики, и пепел, и дым, и огонь. Разве что закутанная в чёрный шёлк высокая фигура посреди этого адского великолепия была чем-то новым. Фигура с маской из густой непроглядной тьмы на лице повелевала толпами мертвецов при помощи флейты. ВаньИнь ступил на обожжённую землю и, отбиваясь от нечисти, мешавшей ему пробиться к центру пожара, истерически хохотнул. Вот Вэй Ин посмеётся, увидев эту пародию на самого себя. Послышался женский вскрик, который Цзян Чэн узнал бы из тысячи женских голосов, и с остервенением снёс голову очередному живому трупу. Кошмар никак не хотел заканчиваться, скудный запас духовных сил давно иссяк, и он питал Саньду с ЦзыДанем своей жизнью. Тёмный заклинатель, пресытившийся ролью стороннего наблюдателя, неожиданно вырос перед ВаньИнем прямо из тени. — Ублюдок, пусти, Шицзе! Там же Шицзе! — рявкнул Цзян Чэн и, сморгнув кровавую пелену с глаз, ринулся в бой.       Пускай захлебывались десятки предсмертных криков, пусть умирало где-то последнее, испуганное и доверчивое «А-Сянь». Что Ему было до звуков, до людей, до мира, когда перед Ним — протяни руку — стоял Чэн-Чэн? Чэн-Чэн с тонкими бровями, персиковыми щеками и лотосовыми глазами. С гибким сильным телом, мягкой тёплой кожей и горячим влажным нутром. И не было больше этого невыносимого жара в низу живота и могильного холода в груди. Смолк нескончаемый шёпот сотен голосов и утихла ненависть тысяч мертвецов. Он не был больше один в непроглядной тьме, потому что Чэн-Чэн стоял рядом с Ним. Вот только Чэн-Чэн больше не хотел быть рядом. Наставлял на Него меч и замахивался искрящимся кнутом. Ну нет. Так не должно быть. Нужно было исправить, нужно подсказать, нужно вернуть. Чэн-Чэн просто запутался. Ему нужно было помочь. Ему нужно…       Земля ушла у ВаньИня из-под ног, и в следующее мгновение его голова больно ударилась о древесный настил. На несколько долгих мгновений весь мир потускнел и затих, чтобы после взорваться буйством звуков и слепящих красок. Цзян Чэн слышал рёв пламени, свирепый вой лютых мертвецов и предсмертные крики своих учеников и адептов. Он видел красный и черный во всем их великолепии, во всем богатстве и разнообразии этих цветов. Багровое небо растянулось над ним тяжёлым куполом погребального кургана, безудержное пламя весело топтало изящные деревянные постройки, оставляя после себя обглоданные, обугленные головешки. Пламя танцевало на воде. Лотосы горели неохотно, но и они один за другим склоняли свои головы перед беспощадным огнем. Плавучие пурпурные поля неумолимо превращались в уродливые безжизненные пустоши. В мутной от крови воде словно в грязном зеркале отражалось всё то, что происходило за её пределами. Цзян Чэн чувствовал себя беспомощным потерявшимся ребенком. Он хотел сбежать, но не знал куда, он хотел позвать помощь, но знал, что никто не откликнется. Он не чувствовал связь с Саньду: меч раскололся посреди боя и живые мертвецы растащили его осколки по всему поместью. Он не чувствовал ЦзыДань: хозяин чудовищной флейты выбил реликвию прямо из его рук одной особенно острой и стремительной трелью.       Путы из сгустков темной энергии сдавили ему горло, сковали щиколотки и, покорные извращенной воле повелителя, медленно и неотвратимо натягивались, аккуратно и нежно, почти деликатно раздвигая ноги Цзян Чена в стороны шире и шире. Глава ордена Цзян в бессильной злобе скрёб пальцами по щербатым доскам, оставляя на них широкие кровавые борозды, а на его бледных щеках стыли жгучие, горькие слезы. У него мутнело в глазах и голове от удушья, но широкий оскал Магистра Тёмного Пути был виден по-прежнему отчётливо. ВаньИнь смотрел, как тёмная фигура степенно приближается к нему, чувствовал, как сильнее сжимаются тиски на горле и ногах. Внезапно влажными и горячими от крови пальцами он нащупал что-то маленькое и круглое, и в его глазах проснулась надежда. Однако размытое лицо со звериным оскалом вмиг оказалось прямо перед ВаньИнем, и он с немым ужасом понял, что из глубины кровавых омутов на него смотрели ясные, серые глаза Вэй Ина. Между бёдер вдруг полыхнула жаром и режущей болью такой силы, что Цзян Чэн весь содрогнулся и, как выброшенная на берег рыба, стал бесшумно и жадно ловить ртом непригодный для дыхания воздух. Все звуки вновь смолкли, лишь кровь бешено стучала в его висках. ЦзыДань выскользнул из сжатых судорогой пальцев и, прощально блеснув, упал в тёмные воды озера ЮнМэн. Цзян Чэн запрокинул голову так, чтобы не видеть, как из мутного и уродливого «ничего», что заменяло отступнику лицо, начали проступать очертания его старшего брата. Цзян Чэн видел только чистое небо и голубую воду, на которой буйно цвели пурпурные лотосы. Он видел резную беседку — единственную постройку, уцелевшую после нападения псов Вэнь, — и Вэй Ина с бутылкой «Улыбки императора», опустившего в тихие воды свои босые ноги. Он слышал жужжание стрекоз и задорный смех. Вэй Ин позвал ласково «Чэн-Чэн» и поманил к себе. Цзян Чэн тихонько улыбнулся ему и сел рядом, опустив голову на подставленное плечо. Он закрыл глаза и прислушался к мерному дыханию старшего брата.

***

За серебряной рекой Со студеною водой Пышно лотосы цветут И печаль мою несут. Выпьют ту печаль горлицы*, Сложат в песню чаровницы**. В песне этой лишь пять слов: Что ушло, не будет вновь. Их мне ветер передал, Горечь правды расплескал.

— Слыхали легенду? Ту, что про Дьявола и прекрасную Деву с серебряных прудов. Нет? О них даже песня есть, тоскливая, заунывная такая, девки её вечерами поют. Так вот, не о Деве легенда вовсе, на самом деле никакой Девы и в помине не было, а был молодой господин, заклинатель… — Что ты мелешь, старик, совсем из ума выжил? Пошёл прочь! Не морочь людям головы. Я эту легенду лучше знаю и вам её сейчас расскажу:       Жил много лет назад один могущественный демон. Имя его, как и название горы, на которой он жил, давно уже стёрлось из памяти людей. Стало скучно демону, и начал он путешествовать по необъятному миру. Много где бывал, каких только диковинок не повидал, но никакие чудеса мира не трогали его холодного, мёртвого сердца. Услышал он как-то слухи о прекрасной и гордой Деве, живущей во дворце, что на серебряных прудах. Любопытно стало демону, так ли хороша та, о которой столько рассказывают, и решил он взглянуть на неё своими глазами. Но стоило демону мельком увидеть прекрасную Деву, как его каменное сердце затрепетало, забилось, словно живое, красками и звуками наполнился его ранее бесцветный и беззвучный мир. Пал он к её ногам, одаривал несметными богатствами, клялся сделать её царицей всего сущего. Но непреклонна была Дева, не желала она разделить свою жизнь с самим Дьяволом, ведь отдано её сердце было благородному господину, живущему высоко в горах, там, где небо с землёю едины становятся. Получив отказ, разозлился демон, и сжёг дотла дворец на серебряных прудах. В тот день столько крови было пролито, что вода почернела в прудах, и по сей день в этой воде нет места ничему живому. Только цветут, не увядая, на ней красные лотосы, что цветками Дьявола теперь зовутся. А что же Дева? Исчезла она. А Дьявол вернулся в свои владения, и на страшную гибель обречён каждый, кто осмелится пересечь границу его мёртвых земель. Вот только ходят слухи, будто видели на некой горе прекрасную Деву в вуали и в чёрных одеждах, расшитых красными лотосами. А ещё говорят, что на серебряных прудах по сей день появляется безутешный призрак в белых погребальных одеждах. Ходит он по глади воды, заросшей красными лотосами, и всё зовёт свою возлюбленную. Но это всё, конечно, только слухи.

***

      Курганы — не место для живых. Это обитель мёртвых. Там прекрасный мрачный дворец возвышается над чёрным тихим озером, там бледноликие красавицы с алыми губами зажигают красные бумажные фонари и собирают семена красных лотосов. Там густую тишину разрезают дивные трели неживых певчих птиц, и непроглядная тьма укрывает следы диковинных неживых зверей. Там одинокий Дьявол льнёт к ногам своей не мёртвой Девы, смотрящей в бездну чёрного озера, и шепчет ей: Чэн-Чэн, я могу низвергнуть всю Поднебесную во тьму, чтобы ничто на свете не могло осквернить твоего сияния, хочешь? Могу сложить к твоим ногам головы тех, кто когда-либо причинял тебе боль или смотрел на тебя свысока. Могу превратить в пепелище всё, что было им дорого, могу заставить их молить о смерти, как о спасении. Хочешь? Я подчинил себе саму смерть, я повелеваю тьмою, мне всё подвластно. Ну же, Чэн-Чэн, только не молчи. Только не смотри так холодно и равнодушно. Только не на меня.